Девушка смотрит на меня, не отрываясь, длинные черные волосы обрамляют лицо. Я умолкаю, а она отводит глаза в сторону, прикусывает заусеницу, теребит ее большим пальцем. Когда она с Милли, то всегда соблюдает осторожность, говорит Марта. И всегда проверяет, включила ли охранную сигнализацию. Может, у меня разыгралось воображение, но тон у нее защищающийся – будто я выдумала эту историю специально, чтобы придраться к няне. Наверное, я как-то не так выразилась и чем-то ее задела.
Взгляд падает на открытый журнал. На развороте – фоторепортаж о Пиппе Миддлтон, и вся страница – в каракулях, выведенных Мартиной рукой. Не каракулях даже, а в штрихах и черточках, будто наша няня исцарапала Пиппе Миддлтон лицо.
Я интересуюсь, как продвигается ее учеба – Марта занимается английским в Тутинге. Упоминаю о баре неподалеку от ее курсов; говорят, в нем любит собираться молодежь и там очень живенько. Господи, ну как я разговариваю?! «Очень живенько»?… Черт возьми… Неудивительно, что она меня едва выносит. Трель дверного звонка спасает от необходимости поддерживать беседу дальше.
На крыльце спиной ко мне, слегка пригнувшись, стоит высокий темноволосый мужчина в грязно-зеленой вощеной куртке. Притянув к себе ветку растущего у дорожки оливкового дерева, он почти уткнулся в нее носом и рассматривает листики. Незнакомец ждет на долю секунды дольше, чем необходимо, потом поворачивается ко мне и спрашивает:
– Что, собственное масло делаете?
Инспектор Периваль.
– Эти деревья посадили всего месяц назад, – отвечаю я. – Нам полностью переделывали сад – и здесь, перед домом, и за ним. Фирма «Мадди Веллис». Я еще ничего не планировала. Да и к тому же оливковых деревьев всего три, так что даже при большом желании и благоприятной погоде – вряд ли.
Он делает шаг вперед и разводит руки в стороны, будто расстояние измеряет:
– Милый особнячок. Для троих, правда, великоват.
Чтобы не выказывать удивления по поводу его осведомленности обо мне («для троих»?), я запрокидываю голову и тоже обозреваю свой дом. Словно вижу его впервые. Словно здесь живу не я, а кто-то другой. Свежие швы красной кирпичной кладки, выстроившиеся в три этажа окна, изящно заостренный конек крыши в викторианском стиле, густо переплетенные стебли недавно посаженной глицинии…
– Мой сотрудник, – небрежно добавляет Периваль, – говорил, что соседняя хибарка обошлась владельцам в пять миллионов.
Я краснею. Он просто поддерживает разговор, но мне отчего-то неловко. Не понимаю, зачем он это сказал. Мы так и стоим, разглядывая то дом, то друг друга, и я не представляю, что делать дальше. И тут он произносит фразу, которая ввергает меня в ступор. Ведь я надеялась, что мое участие в этой истории окончено. Думала, все уже позади…
– Можете уделить мне время?
Пока я стояла в дверях, Марта испарилась. Незаметно выскользнула из кухни; должно быть, убежала наверх, хотя шагов я не слышала. Поглаженное белье исчезло. И моя чашка с недопитым травяным чаем – тоже. Наверное, няня убрала ее на место, в посудомойку. Она умудряется ставить на место и меня…
Предлагаю инспектору присесть. Не тут-то было, он предпочитает остаться на ногах. Чтобы чем-нибудь себя занять, наполняю из-под крана чайник. Когда Периваль двигается, его обувь издает слабый звук, едва слышное поскрипывание кожи. Туфли полицейского – коричневые броги с перфорированным мыском – наводят на мысль о Джермин-стрит с шикарными магазинами мужской одежды, об эксклюзивных обувщиках, создающих каждую пару вручную.
– Вы живете неподалеку? – интересуюсь я.
– В Баттерси. – Он стоит ко мне спиной. – На той стороне станции Клэпхэм-Джанкшн.
– О, сторона что надо! Неплохой райончик! – Что я несу? Язык мой – враг мой.
– Красивая картинка. Дочка нарисовала?
Становится не по себе. Конечно, достаточно было ввести в поисковике «Габриэль Мортимер» – и наткнуться, например, на мое недавнее интервью для «Санди таймс» («Один день ее „дневной“ жизни»). Но когда люди, которых ты раньше в глаза не видел, столько о тебе знают, невольно испытываешь тревогу. Именно это я и пыталась втолковать прошлым летом констеблю, когда у меня объявился собственный сталкер (что же ты за звезда, если тебя никто не преследует?).
– Крейг Айтчисон. – Я подхожу к инспектору.
Незамысловатый фон – пластилиново-синее небо и желейно-зеленая трава. Собака. И дерево – заштрихованный конус, напоминающий кисточку художника. Обманчивая простота: на самом деле в фигуре собаки столько одиночества и созерцательности… Мне кажется, тут есть аналогия с Христом.
– Это бедлингтонский терьер, – добавляю я.
– Бедлингтонский, значит… Не просто какой-то потрепанный терьер. И снова оливковое дерево. Сюжет, конечно, тот еще.
– По-моему, это кипарис. Символ смерти и все такое… Муж купил картину сто лет назад, а когда Айтчисон умер, цены на него взлетели до потолка. Разумное капиталовложение.
– Разумное капиталовложение, – эхом повторяет Периваль, будто в жизни не слышал ничего глупее.
Моя следующая ремарка, по задумке, должна быть шутливой, но на деле, наверное, звучит обиженно:
– Четыре его картины выставлены в галерее Тейт, а одна есть даже у Элтона Джона.
Инспектор пожимает плечами. Он моложе, чем я думала. При первой встрече мне показалось, что ему за пятьдесят, а на самом деле – не больше сорока с хвостиком, мой ровесник. Его повадки; сутулость, призванная, вероятно, скрыть высокий рост; слегка обвисший подбородок, особенно заметный, когда Периваль растягивает губы, словно пытаясь избавиться от застрявших между зубов крошек, – все это добавляет ему лет. Каштановые волосы без намека на седину – а у Филиппа уже все виски подернуты серебром. Под резко очерченными скулами впадины. Нарастить бы ему пару килограммов, и детектив стал бы почти красавцем. Длинные волосы, сухопарость – ну просто денди, сбившийся с пути истинного.
«Так, хватит…» – мелькает в голове, и я спохватываюсь:
– Ах да, чай. С добавками подойдет? Или вы любите что-нибудь менее радикальное? – Господи, пристрелите меня!
– Все равно.
Наконец-то он занял место у стола, скинул куртку, аккуратно пристроил ее на спинку стула и теперь сквозь окно изучает наш сад за домом: красивая зеленая лужайка, до мелочей продуманный ландшафт, приподнятые клумбы, батут; закрепленный на хитроумных распорках-ходулях «домик на дереве», стоящий у забора, и ряд прикрывающих его грабов. Когда нам копали подвал, строители превратили весь двор в грязное месиво, поэтому Филипп решил, что будет нелишним переделать и сад.
Внимание Периваля приковывают кусты за окном. Мартовский ветер треплет их неистово, ветви хлещут друг друга. Для полицейских, видимо, это нормально – зацепиться глазами за какую-нибудь мелочь, даже не зная наверняка, окажется она важной или нет.
– Вы прикасались к телу?
Чашка с чаем едва не выскальзывает у меня из рук. Я как раз несу ее к столу, и горячая жидкость выплескивается на нежный треугольник кожи между большим и указательным пальцами:
– Ай!
Сую ладонь под кран, наблюдаю за тем, как вода обволакивает руку. Какое-то время я вижу и осознаю только это – воду и собственную кожу… Потом вспоминаются волосы той девушки, их гладкость, их шелковистость.
– К телу? Нет, тело я не трогала. – Я оборачиваюсь. Он смотрит на меня.
– Вы ее знали?
– Нет. – Я глубоко вдыхаю, отряхиваю руку. Наваждение прошло. – Я ведь вам уже говорила, инспектор, что никогда ее раньше не видела. Вам удалось выяснить, кто она такая?
– Пока что нет. Нет.
Я сажусь напротив Периваля на приставленную к столу скамейку, спиной к саду. И он приступает к опросу – к «легкой беседе». Предлагает бегло рассказать, как все было. Ничего не записывает. Понятно, что разговор неофициальный, но мне кажется, будто каждое мое слово взвешивается, каждый жест оценивается. У диалога есть свои правила: тот, кто слушает, должен смотреть на того, кто говорит; говорящему же можно смотреть в сторону. Инспектор уголовной полиции Периваль правилам этим подчиняться не желает, и из нас двоих именно я не отрываю от него взгляда. Но стоит мне замолчать, его глаза тут же в меня впиваются. И я теряюсь. Запрокидываю голову, собираю волосы в хвост, пытаюсь их закрутить, чтобы не мешали, – все это выглядит ужасно неестественно. Будто я хочу создать видимость спокойствия и уравновешенности. Прячу ладони в рукава джемпера, но скованность не проходит. Уж лучше застыть и не ерзать – именно такой совет мы даем нашим гостям в студии. Если по-другому никак, посидите сложа руки. Шею обдает жаром. Когда мой рассказ подходит к концу – все это слово в слово сегодня утром уже записывала констебль Морроу, – я признаюсь Перивалю, что рядом с ним почему-то чувствую себя виноватой, хочется оправдываться. Вот так же, бывает, невольно съеживаешься, когда минуешь охрану или фейсконтроль в дверях дорогого магазина.
– А что, частенько приходится?
– Что приходится?
– Бродить по дорогим магазинам.
Я игриво шлепаю его по руке. Какая неловкость… Короткие рукава рубашки инспектора открывают бледную, покрытую темными тонкими волосами кожу. Периваль смотрит на мои пунцовые ногти.
– «Исступление», лак «Опи», – отдергиваю я назад ладонь. – Так надо было для работы.
Он усмехается.
– Вы бы попили чаю. Увы, больше не знаю, чем помочь. Жаль, что я ничего стоящего не видела. Похоже, ваша поездка ко мне себя не оправдала. Бедная девушка…
– У меня такого не бывает – чтобы поездка себя не оправдала.
Ну конечно! Некоторые способны подняться в собственных глазах, лишь намекнув собеседнику на его ничтожность. Периваль напоминает моего бывшего шефа из «Панорамы», я тогда работала стажером. Колин Синклер – выпендрежные кожаные штаны и красный малютка «Сузуки-125».
– Ну-ну… Без комментариев, – многозначительно заявлял он в ответ на любое замечание, даже самое недвусмысленное и бесспорное.
Или когда у меня опаздывал поезд.
– Я вам верю. Но я – один на миллион.
Его страсть выискивать в человеке хоть самую незначительную слабину или червоточинку, в которую можно вцепиться зубами; видеть во всем только подтверждение своих идей и мнений – была сродни помешательству. Вот и этот полицейский, похоже, такой же.
Еще и тело… Неужели оно до сих пор в парке?
– Она еще там? В лесочке? Или уже нет? Понятия не имею, что происходит в таких случаях. – Я постукиваю по деревянному столу. – К счастью.
Он трет лицо:
– Тело мы забрали. На вскрытие.
– Вы, в смысле КОМП, что-нибудь нашли? Хоть что-нибудь, какую-нибудь подсказку… Это ограбление? Или изнасилование? Случайное убийство? Или что, маньяк? Нам начинать бояться? Простите, что я все это спрашиваю, но было бы легче… знать. – Неожиданно для себя понимаю, что вот-вот расплачусь.
– Надо подождать, – вполне миролюбиво отзывается Периваль. – Чуть позже будем знать больше. Мой девиз – принцип трех «П». Прочь все домыслы. Позабудь о доверии. Проверяй все. Я сообщу. Обязательно.
– Я так понимаю, о самоудушении речь не идет?
– Даже если следовать правилу «Прочь все домыслы», все равно самоудушение можно исключить.
– Удивительно, до смерти Майкла Хатченса о таком никто даже и не слышал, а теперь это первое, что приходит в голову. «А-а, самоудушение», – никто даже не удивляется. Но все равно это ведь дикость – сексуально возбуждаться от того, что тебя придушили… – Когда я нервничаю, тараторю жуткие глупости. Инспектор смотрит на меня, словно на яркую полосатую рыбку в аквариуме, без особого восторга, но и без отвращения. – Вы так и не знаете, кто она такая? Что, ни мобильника, ни кошелька?…
– Нет. – Демонстративный тяжелый вздох. Может, не такой уж Периваль и ужасный. – На данный момент не знаем ничего.
Мне вдруг становится очень горько:
– Вы, наверное, к такому привыкли…
– Не особенно.
– Что ж, уверена, вы сделаете все наилучшим образом, – невпопад заявляю я.
– Может, вы вспомнили что-нибудь еще?
Память вдруг окатывает меня, словно ледяная волна.
– Странный запах… Похож… Может, это бред, но он похож на отбеливатель…
Кивает:
– Я заметил. Патологоанатом проверит.
– А глаза? Можно спросить? Они были такие… будто восковые… – Слова почему-то полились из меня рекой, как из Милли, когда она пересмотрит «АйКарли».
– Конъюнктива. Говорит не о причине, а о времени смерти. Когда давление за глазными яблоками падает, они размягчаются. Становятся бледными, тусклыми и мутными.
– Из них уходит свет…
– Вот именно.
Я смотрю на часы. С минуты на минуту привезут Милли, и я была бы не против, чтобы Периваль до ее возвращения ушел. Мне нужно собраться с мыслями, чтобы решить, как ей сказать. И надо позвонить Филиппу. Я до сих пор этого не сделала, ужас! Когда умирала мама, я звонила ему каждый день. То, что я не сообщила ничего Филиппу, вызывает у меня странное тревожное чувство. Вот и еще одно доказательство – неужели мне до сих пор мало?! – выросшей между нами стены. Я поднимаюсь со скамейки, беру чашку инспектора и закатываю рукава – демонстрирую свои хозяйственные намерения. Руки изнутри в царапинах и ссадинах, на сгибе локтя мелкая россыпь запекшейся крови. И еще у меня пропал браслет. Тот самый браслет, который Филипп подарил мне на день рождения. Наверное, обронила. Впрочем, такое полицейскому неинтересно. Я потираю запястья:
– Кусты. Я сквозь них пробиралась и даже не заметила… Хорошо, что на съемках на мне было платье с длинным рукавом, а не то зрители забросали бы меня литературой по членовредительству. Будьте снисходительны, – добавляю я с американским акцентом (с чего вдруг?!). – Эта беда оставила на мне шрамы… В прямом смысле!
К счастью, он, похоже, пропустил мою бредовую реплику мимо ушей. Надевает куртку. Манжеты засалены, да и внизу спереди, там, где непослушная молния соединяет разрез куртки, тоже грязные следы от пальцев.
– Мне нужен образец вашей ДНК для анализа, – произносит он. – И знаете, чем вы еще могли бы помочь? Дайте нам кроссовки, в которых вы утром бегали. Сравним следы.
– Хорошо.
Порывшись во внутреннем кармане, он извлекает оттуда полиэтиленовый пакет и ватную палочку. Дальше следует череда поспешных и даже забавных в своей унизительности действий: я открываю рот, распространяя вокруг легкий аромат лимона с имбирем; Периваль тычет туда ватной палочкой; извлекает ее и швыряет в пакет; пакет плотно закрывается и водворяется назад во внутренний карман. Я почти бегом вылетаю из кухни и мчусь наверх, с чувством впечатываясь в каждую ступеньку. Смешно. Так значит, все это время пакетик был у него и выжидал. Мне вспоминаются мальчишки из моего подросткового йовилского прошлого, их бессменные презервативы в заднем кармане – со стершейся фольгой, но всегда в наличии.
Очутившись в спальне, подхожу к туалетному столику. Нервы натянуты как струна, и я безмолвно ору на свое отражение в зеркале. Хватаю из стенного шкафа кроссовки, бегу назад вниз. Из расположенной на площадке между этажами комнаты, где обитает Марта, несется музыка – долбящий электронный звук. Басов, на мой взгляд, многовато.
Инспектор Периваль переместился в комнату справа от входной двери, зашел туда без приглашения, словно он здесь хозяин. Мы снесли стену между двумя помещениями, и получилось единое пространство, нежно-кремовое и помпезное, этакая выставка роскоши – стеклянные кофейные столики, мягкие диваны, в которых запросто можно утонуть, пышные подушки. И этим музеем мы, конечно же, никогда не пользуемся. А теперь здесь стоит полицейский и разглядывает выставленные над камином фотографии в рамочках.
Периваль берет с полки один из снимков. Я узнаю его даже с порога. Мы с Филиппом в день свадьбы. Я смеюсь в камеру, он прижимает меня к себе, обхватив за талию. Возмутительно юный Филипп в мешковатом костюме, купленном на благотворительной распродаже, – растрепанные темные волосы, удивленно распахнутые глаза. На мне белое платье из жатого вечно наэлектризованного полиэстера; тогда это был последний писк моды. От стирки ткань садилась, и ее растягивали утюгом, придавая нужную форму. Лондон, район Челси. Я стою, неудобно скособочившись, словно стараясь ужаться и втиснуться в кадр, и кажется, вот-вот свалюсь со ступенек ратуши. Помню, я все время думала: «Даже не верится, что он выбрал меня! Женился на мне!» Свадьбу мы отпраздновали в пабе, и все выходные провели в своей квартире. Голышом. Ведь мы были свежеиспеченными молодоженами да и свежеиспеченными знакомыми по большому счету тоже – встретились всего полгода назад, – и в те дни все никак не могли друг другом насытиться…
Инспектор показывает мне фотографию, и я с трудом удерживаюсь от внезапного искушения выхватить ее, силой выдрать у него из рук. Говорю что-то о том, какие мы тут молодые, а у Периваля почему-то странный вид, будто он привидение увидел.