Дожидаясь Николика и постепенно теряя надежду на скорую встречу, Стародубцев однажды подумал: «А часы поломались не зря!» Почему он так подумал? И что значит – не зря? На эти вопросы он бы не смог ответить вразумительно, однако сердцем чуял, что так оно и есть. Новое какое-то время подступало.
«И что это за время? И с чем его едят? – пожимая плечами, сам себя выпытывал Степан Солдатеич. – Хрен его знает!»
2
Раноутренней порою, на излёте погожего лета Стародубцев, уходя из дому, остановился на краю огорода и посмотрел на буйные заросли хрена – около прясла, где всегда было солнечно. «Хрен его знает? – с улыбкой подумал. – Может, и знает. Но молчит, партизан».
Настроение было в то утро – Солдатеич запомнил – на редкость безоблачным, благостным. И погодка выдалась великолепная. Заканчивался август, пока ещё сухой, голубоглазый. Но скоро в полях и в лесах засентябрит. Серебротканым инеем вышитые утренники из туманов станут подходить под окна. Холодными огнями на ветрах гулко распожарятся деревья, травы. И ударит, может быть, последний гром – артиллерийское эхо колёсами раскатится на километры.
И сердце опять беспричинно заболит, защемит, затревожится в преддверье Куликовской битвы – 8 сентября. Солдатеич сам не знал, что такое с ним приключается в эти дни и ночи. Он видел какие-то странные сны, посвящённые Мамаеву побоищу. Видел даже Дмитрия Донского и Сергия Радонежского. И совсем уже было невероятно то, что он видел себя самого – среди русского войска, сражавшегося с татарскими ордами.
Вот так он шагал в то далёкое предосеннее утречко, вспоминал свои причудливые сны, вспоминал недавние походы с голубоглазым курским соловьём.
Хорошо было в чистых и тёплых полях, где уже почти сгорело лето красное, но земля ещё цвела последним цветоносом, сверкала золотистым травяным узором. И хорошо тут особенно по утрам, да к тому же если человек не суетлив, умеет посмотреть на мир полными глазами, полным сердцем чувствует покой и пробуждение земли. Идёшь себе и дышишь полной грудью, аж сердце сладко ломит – утренний воздух ароматный, вкусный. Хорошо, да только было б лучше, когда бы человек тот знал, куда ведёт его кривая стёжка. Хотя, конечно, от судьбы не увернёшься, какою бы дорогой ни пошёл.
Судите сами: Великая Отечественная давно закончилась, отгрохотала, а вот поди ж ты – немецкая противопехотная мина оказалась на пути у старого солдата. Сколько лет пролежала она, эта стерва, проспала в земляной темноте; сколько лошадиных табунов прокопытило мимо неё; сколько прошло рогатого скота, под музыку пастушьей дудочки толкущего землю; сколько тут прогремело тяжёлой техники в железных башмаках, когда начинали распахивать и засевать эту ковыльную пустошь – и ничего, всё было тихо-смирно. Как будто специально кто приберегал этот подарочек для Стародубцева. Правда, «подарочек» тот изрядно подпортился – мина частично утратила убойную силу, но всё-таки ещё зубастая была, собака. И, слава богу, «Волга» проезжала мимо.
Глава восьмая. Мечта на колёсах
1
Невероятная роскошь советской эпохи – легковая машина. Пускай даже какой-нибудь «горбатый», как прозвали «Запорожца». Пускай даже «Москвич». Всё равно это – престиж, авторитет и гордость. Ну, а если «Волга» – белая или чёрная – это уже как будто предел мечтаний, дальше которых в то время было трудно фантазирить.
Вот такую «мечту на колёсах» приобрёл Пустовойко Семён Азартович – молодой, породистый мужчина с крепким подбородком, с треугольным покроем ноздрей, с голубовато-серыми глазами, способными азартно вспыхивать.
Отец его, Азар Иосич, почётный гражданин Москвы и Старгорода, несколько лет назад скончался, но имя и связи отца всё ещё срабатывали, вот почему молодой Пустовойко сумел так быстро и выгодно приобрести «мечту на колёсах». Это была модель 2410, 402-й движок с форкамерным усиленным блоком, но с обычной головкой под 92-й бензин. Такие редкие двигатели для ГАЗ 2410 делали только на экспорт или в спецгаражи, которыми пользовались только большие начальники.
Зверовато урча, «Волга» катилась по главной дороге из областного центра в районный центр. Дорога была не ахти какая, но всё же попадались ровные участки, словно громадным утюгом разглаженные – с ветерком промчаться можно.
Впереди опять был отличный перегон, недавно заасфальтированный.
– Притормози, – сказал владелец новой «Волги», – он сидел на месте пассажира. – Сам хочу попробовать.
Машина остановилась.
– Прошу! – улыбаясь, пригласил шофёр, молоденький, весёлый, с кровавой каплей комсомольского значка на костюме. Проявляя суетливую услужливость, он выскочил наружу и дверцу распахнул перед начальником. – Машина – зверь. Так и рвёт из-под себя, так и мечет!
– Машина – это человек, – назидательно сказал начальник и, похлопав по капоту, неожиданно спросил: – А почему я не вижу оленя?
Вихрастый водитель посмотрел в сторону леса. – Не понял. Вы про какого оленя?
Пустовойко машинально волосочек выдернул из треугольной, розовато раздувавшейся ноздри.
– Ты не помнишь, наверно, или не знаешь. Был на «Волгах» зверь такой – никелированный рогатый олень на бампере.
– А-а! – Водитель причесал пружинистый вихор. – Этого зверя убрали. По технике безопасности. Дело в том, что когда «Волга» с пешеходом сталкивалась – олень рогами людей бодал.
– Жалко, – сказал Пустовойко, непонятно о чём сожалея, то ли о том, что оленя с капота убрали, то ли о том, что люди страдали от игрушечного оленя. – Ну, ладно, поехали. Я сяду за руль.
Эту «мечту на колёсах» Пустовойко из областного города перегонял в район, где работал по партийной линии. Жил он пока в Миролюбихе, но в скором будущем планировал переехать в райцентр, там ему уже квартиру выделили.
Оказавшись за рулём, Семён Азартович заволновался. Глаза азартно вспыхнули, когда машина, послушно отзываясь на акселератор, неожиданно резко рванула вперёд.
– Тихо, дядя, тихо, все уедем! – сам себе сказал Семён Азартович и расхохотался от странного ощущения: как будто он только что выпил. – Хороший движок, говоришь? И сколько можно выдавить из этих лошадей?
– Сколько на спидометре написано. Все двести. – Попробуем? А?
– Так ведь она ещё не обкатана.
– Вот мы и обкатаем! – Начальник подмигнул и снова засмеялся, точно похваляясь мраморным блеском зубастого рта. – Или ты боишься?
– Нет. Машина-то ваша. Но я бы так сразу движок не стал нагружать. Надо постепенно.
Поначалу Пустовойко медленно поехал, но азартная кровь разгоралась. Наращивая скорость, он всё больше увлекался, потешно выпучивая глаза и высовывая кончик дрожащего языка.
Навстречу полетели предосенние луга и перелески. Ветер запосвистывал в приоткрытом боковом окне. Стрелка спидометра полезла вверх, а затем стала клониться ниже, ниже – в сторону ста двадцати километров. Дорога впереди была пустая, только лужицы взблёскивали разбитым зеркалом, да время от времени какие-то пташки взлетали с дороги, где они собирали, должно быть, зерно, упавшее с грузовиков, надсадно вывозивших тучный урожай. Мелкая живность – мошкара и муха, редкая бабочка – иногда врезались в лобовое стекло, расплывались разноцветными пятнами.
– Поехали! – подражая Гагарину, закричал Пустовойко, ощущая себя в кабине космического корабля. Скорость хмелила, скорость веселила. И вдруг…
2
Солнце над полями на несколько мгновений вдруг померкло – словно чёрное раскидистое дерево поднялось невдалеке. Или как будто нефтяной фонтан ударил – метров на пять и поднял сизое дымное облако.
Белая «Волга», виляя задом и противно повизгивая тормозами, остановилась.
– Это что такое? – насторожённо спросил Пустовойко. – Вон там. Не видел?
– Извините, – шепотом сказал шофёр, – я в другую сторону смотрел.
– Там что-то шарахнуло.
– Где? Вот там? Не видно. Может, показалось?
– Нет. Не показалось. – Пустовойко вышел из машины и, глядя в поля, повторил по слогам: – Не показалось.
Вихрастый парень тоже следом выскочил.
Они постояли на прохладном ветру, помолчали, глядя в ту сторону, где только что земля фонтаном хлестанула в небеса. А через минуту-другую до них долетел слабый запах тротила.
– Скорей всего, мина сработала, – догадался Пустовойко, шевеля ноздрями с треугольным вырезом.
– Мина? – Шофёр изумился. – Откуда?
– Ты живёшь тут без году неделя, а нам это дело знакомо. Здесь чего только нет. – Привставая на цыпочки, Семён Азартович покрутил головой. – Интересно, кто там наступил?
Неподалёку – россыпью – бродило стадо.
– Корова, наверно, – подсказал водитель, – вон пасутся. – Ладно, если корова. А ну, пошли.
Водитель сделал шаг, другой – и замер.
– Семён Азартович! А вдруг мы наступим на мину? Пустовойко оглянулся, недовольно сверкая глазами. – Ты на дерьмо коровье не наступи. А за всё остальное не бойся. Пошли, сказал.
Шофёр не хотел, а всё же поплёлся, стараясь шагать по-волчьи – след в след.
Завернув за красновато-жёлтые ракитовые кусты, Пустовойко увидел ошмётки развороченной земли, головёшками разлетевшиеся по сторонам. Подбитая сорока лежала на траве, трепетала окровавленными крыльями, не в силах подняться, и широко раскрытым, диким глазом пялилась на приближавшегося человека. Белые перья и снежинки-пушинки трепетали на сухих и жёстких стеблях кровохлёбки, словно оправдывавшей своё название – трава эта минуту назад хлебнула горячей крови, долетевшей брызгами. Дальше стояли ещё два раскидистых ракитовых куста с поломанными верхушками – ветки висели на древесной кожице, красноватой, полупрозрачной.
Походка Пустовойко была с подвывертом – от отца досталась. Раздвигая кусты, он замедлился. Потом присвистнул.
– Ох, ёлки! Это как же тебя угораздило? – Он склонился над человеком. – Да это же, по-моему, сосед мой. Стародуб. Ну, что? Надо грузить.
– В этих случаях, – робко напомнил шофёр, – лучше не трогать. Нас так учили по технике безопасности.
Человек, наступивший на мину, лежал в неловкой, нелепой позе, широко раскинув руки и подвернув под себя левую ногу. Хрипловато дышал, слабо морщился. И помутневшим взглядом убегал куда-то в голубую бездну небосвода.
– Куликово, – прошептал он, – поле, поле…
Пустовойко не расслышал.
– Боли? Ну, естественно. Будет боль, ещё бы! – Он повернулся к шофёру. – Берём! Ты что, оглох?
– Так это… – Водитель скосоротился. – Он же всю машину вам уделает. Вы посмотрите, какая кровища.
– А может, тебе в морду дать? – прикрикнул Пустовойко, раздувая треугольные ноздри. – Или ты передумал работать со мной?
Через несколько минут «Волга» врубила жёлто-молочные фары, круто развернулась, взвизгивая протекторами, и понеслась в районную больницу – километрах в пятнадцати от Миролюбихи.
Глава девятая. Жизнелюб и книголюб
1
Актёр провинциального театра Иван Рассохин был прирождённым, безнадёжным пессимистом – на лице забронзовела маска трагика. И потому лучше его никто в провинции не мог сыграть Отелло, громоподобным басом грохоча: «Молилась ли ты, Держиморда?» Именно так он однажды сказал перед тем, как «задушить» свою партнёршу по сцене.
И что тогда творилось в зале, какой стоял хохот – словами невозможно передать.
Кроме таланта трагика, Рассохин обладал талантом находить общий язык с людьми: возьмёт поллитру и подкатит к режиссёру, слабому насчёт рюмахи – и опять актёр прощён, помилован, хотя ещё недавно был приговорён к «расстрелу».
И опять он мог себе позволить вольную трактовку классической трагедии.
Рассохин был трагик по жизни – пришибленный, караваем судьбы обнесённый. Всем как будто по куску досталось, а ему, бедолаге, не дали ни крошки. И никакого просвета в жизни его не предвиделось.
И вдруг однажды Иван Рассохин решил пойти судьбе наперекор.
И случилось это – в день рожденья сына.
– Я ночь не спал, всё думал, – сказал он жене поутру. – Давай назовём – Жизнелюб.
– Кого? – удивилась жена.
– Ну, не меня же. Мальчонку нашего. – Жизнелюб? А разве есть такое имя в святцах?
– А разве есть на белом свете такой парнишка? – резонно ответил муж. – Разве он не единственный в своём роде? В нашем, то есть, роде.
Друг друга любили они – папа с мамой, поэтому долго не спорили. Жизнелюб, так Жизнелюб. Жизнеутверждающее имя.
Примерно так гласит семейное предание – не такой уж и далёкой старины. А другое предание или, точнее сказать, древняя мудрость напоминает: как вы свой корабль назовёте, так он и поплывёт.
Жизнелюб Иванович Рассохин по житейскому морю поплыл легко и весело – сначала в тёплой зыбке, потом в моторной лодке – городок находился на тихой реке. А затем уже поплыл на пароходе – из древнего русского города по окончанию школы он перебрался в Москву, поступил в институт. И школа, говорят, далась ему играючи, и медицинский институт не особо напрягал, поскольку он – глазами и улыбками искрящийся Жизнелюб – горячо полюбил свою будущую профессию. И это, конечно, заметили, когда он, молодой специалист, начал работать в поте лица своего – ассистенты, напряженно стоящие кругом операционного стола, только успевали пот вытирать со лба хирурга – Рассохин за время одной операции мог похудеть на три-четыре килограмма. Он брался за такие сложные, кровопролитные дела, перед которыми пасовали даже патриархи нашей медицины.
Безусый Жизнелюб Иванович рано в гору пошёл – успешно защитил диссертацию. И довольно рано стал занимать руководящие посты. А вместе с этим – как говорили в районной больнице – Рассохин рано «стал седины занимать». И седины и морщины прибавлялись после каждой операции – настолько велика была нервная нагрузка. Ещё в те времена, когда иконоборцы по стране свирепствовали, в операционной у него находилась икона Пантелеймона целителя. И не было пока что у Рассохина – тьфу, тьфу, тьфу! – и даст Бог, не будет ни одной операции с летальным исходом.
2
Больше трёх с половиной часов Жизнелюб Иванович оперировал, скрупулёзно вынимал осколки, рваные раны чистил и зашивал, сухожильные струны и струночки соединял на стопе. Паутину нервных окончаний связывал. Пустые, уже побелевшие сосуды и сосудики наполнял донорской кровью. Опытный хирург, он сделал всё, что мог в условиях районной больницы, которая заметно преобразилась, когда Рассохин стал главным врачом. Только один операционный блок чего стоил – капитальный ремонт в этом блоке не делали, наверно, лет пятнадцать. Жизнелюб Иванович настоял на ремонте, «выбил» деньги из областного бюджета. И после этого операционный блок преобразился: появилась новая мебель, энергосберегающие лампы, белоснежная плитка на стенах. А главное, чем гордился Рассохин, в случае какой-нибудь аварии в райцентре операционная будет со светом ещё десять часов – поставили автономный источник электроэнергии. Хотя, наверно, это и не самое главное. Медицинское оборудование оставляло желать лучшего. Всё упиралось в деньги. И приходилось только мечтать, когда же наконец-то в районную больницу поступит современный микро-инструментарий, который имеется на вооружении специалистов Москвы, не говоря уже о заграничных клиниках. Раньше заграничные хирурги видели сосуды, увеличенные в три-четыре раза, а теперь у них на службе интрамикроскоп, позволяющий делать увеличение аж в тридцать раз.
Стародубцев смутно помнил операцию. Халаты какие-то белели сугробами. Что-то звенело, брякало – осколки вынимали, бросали в таз. Время от времени выныривая из наркозного омута, он думал, что всё это происходит на передовой, в военно-полевой, наспех поставленной палатке, где нет нормальных условий для операции. И хирургические лампы, глазасто и ярко горящие, казались коптилками, сделанными из артиллерийских снарядов.