– Уговор.
Борис пожал ладошку, предложенную для заключения договора, и для пущей убедительности встряхнул её, и вдруг, отпустил, как делал это уже не раз, – это был их жест понимания и послушания, единства и верности слову. Любочка захихикала, потому что ей нравилось, как он это делает, – и рука летит куда-то без твоего ведома, и нужно время, чтобы суметь унять её полёт.
Бориска взялся за молоток, чтобы закончить прерванное дело.
– Надо идти, – сказала девочка. – Когда тебя кто-то ждёт, а ты всё не приходишь, тоже нехорошо.
Бориска серьёзно посмотрел на её чумазое личико, вытащил, всегда готовый для такого дела, запасённый платок и заботливо утёр её лицо. Ожидая конца процедуры Любочка корчила рожицы от недовольства задержкой, потому что надо было спешить.
– Подожди, возьму тару, – сказал Бориска и пропал в доме.
Он отыскал на кухне литровую банку и наполнил её колодезной водой из прикрытого крышкой ведра.
– Пошли, – сказал Бориска, вернувшись, и взял Любочку за руку.
Они вышли на деревню.
Не было видно ни одной живой души.
Где-то за дальним, крайним домом хрипела гармоника, с которой никогда не расставался беспробудный пьяница Сева по прозвищу Абы-Как.
Был полдень. На небе – ни облачка.
Четырнадцатилетний мальчик в допотопных спортивных штанах, растянутых во всех нужных местах, и в белой майке, и пятилетняя девочка в лимонном платьице, оба босые, держась за руки, поднялись на небольшую горку, укрывающую Тумачи от взоров жителей Житнино, и, торопливо перебирая ногами, попылили по просёлку.
– Где он? – спросил вдруг Бориска.
– Он в шалаше был, – отозвалась Любочка.
– А он может оттуда выбраться, как ты думаешь?
– Чтобы следить?
– Ну да…
– Наверное, может. Ты давай, иди по кукурузе, – распорядилась девочка, – чтобы не видно, а я пойду по дороге.
– Понял.
– Отдай воду.
– Понял. Держи. Не разлей.
– Не разолью, не бойся, не маленькая.
Так они и продолжали движение: девочка, перебирая маленькими ножками, спешила по просёлку, а мальчик, скрывшись в высокой кукурузе, пробирался параллельно, не отставая.
Неизвестный мужчина, напугавший Любочку, которому она несла воды, сидел возле дороги, скрываясь за двумя рядами жирной кукурузы, и упёрто противился накатывающему, обволакивающему вязкой паутиной желанию спать. Он нервничал. Он боялся, что маленькая девочка расскажет про него взрослым. Тогда он погиб.
Он следил за дорогой.
Он понимал, что должен быть готов к быстрому отступлению, но, утомлённый немалым расстоянием, которое он преодолел за последние дни, истощённый, толком не спавший третьи сутки, он то и дело терял внимание… он сосредоточенно поднимал чугунные веки… некоторое время соображал, зачем он это делает… вспоминал, и возвращался взглядом к дороге… но веки снова опускались.
– Только не спать. Не спать. Мне нельзя спать, – талдычил мужчина, надеясь, что собственный голос приведёт его в чувства.
Когда на просёлке появилась девочка, но теперь с банкой воды в руках, он успокоился.
Она была одна.
Он немного последил за ней.
Никто не появлялся.
Он застонал, приподнимаясь, разворачиваясь, и пополз в глубину поля, к шалашу.
Дяденька в кукурузе был каким-то странным: грязный, плохо пахнет, на лице ссадины, кажется больным и ошалевшим, голос сипит-хрипит, нет двух передних зубов, а ещё два – золото! И он был маленьким, не выше Бориски. Любочке только теперь припомнилось всё это.
Девочке стало страшно и неуютно, как при первой встрече с мужчиной.
Она поискала глазами Бориску.
Мальчик был рядом, но отстал, потому что Любочке пришло время сворачивать вправо и входить в кукурузу, чтобы добраться до шалаша.
Бориска махнул рукой, иди, мол. И Любочка исчезла в высоких сочных зарослях необъятного кукурузного поля. Она крепко сжимала в руках литровую стеклянную банку с колодезной водой.
– Вот спасибочки тебе, деточка, выручила, – прохрипел дядя.
Он лежал в шалаше, головой ко входу. Шалаш был построен детьми, и потому был маленький. Дядя тоже был не велик ростом, но всё же помещался в нём с трудом.
Взяв из рук девочки банку с водой, он стал жадно пить, громко глотая, от чего Любочке сделалось неприятно и как-то брезгливо. Она сдвинула бровки.
Напившись, дядя брызнул водой на лицо. Раз, и ещё, и ещё. Он растёр влагу рукой. Лицо у него совсем перепачкалось. Он вытерся рукавом. Поразмыслил над остатками воды и вылил их на скошенную в бок голову – по правому уху и по шее потекла обильная грязь. Дядя потрепал мокрые волосы и протянул банку.
– Спасибо, – сказал он. – Долго я шёл – устал. Да и жарко сегодня. Прям сущее адское пекло. Как тебя зовут?
– Любочка, – ответила Любочка, забирая банку и прижимая её к груди, словно прячась за ней или ища утешения, а то и радуясь, что её собственность вернулась обратно. – Я живу вот здесь, недалеко.
– В маленькой деревушке?
– Да.
– И как называется это прелестное место?
– Тумачи. А в другую сторону – большое село Житнино. Вы оттуда?
– Ээээ… не… м… да! Я оттуда.
– А почему Вы здесь? Почему Вы не идёте домой? Вы устали? А куда Вы ходили?
– Стой, стой! Куда понеслась? Ишь, какая шустрая. – Дядя улыбнулся. – Выпил я вчера с приятелями, понимаешь? Поехали кататься. Ну и заехали куда-то за поля, а возвращаясь, они про меня забыли. Что мне надо было делать? Я пошёл через эти бескрайние поля. Всё кукуруза, одна кукуруза, тянется и тянется, – рассказывал дядя. – Чуть с ума не сошёл. И натолкнулся на шалаш. Как оказывается, немного не доплёлся до дороги. Лёг я тут и заснул. А тут – ты, и песни поёшь. Я и проснулся. Понимаешь? Всё никак не дойду. Такие дела. Сушняк долбает.
– Аааа, – понимающе протянула Любочка.
– Голова трещит, горло ссохлось, – произнёс дядя. – Хоть ложись да помирай.
– Щас бы пожрать да хорошенько всхрапнуть, – мечтательно добавил он, изображая безразличие к девочке, будто бы и нет её рядом.
Но пущенные на воздух слова, якобы никому не предназначенные, а лишь отобразившие его помыслы, самым прямым образом имели отношение к девочке. Несмотря на её малый возраст, он надеялся, что сможет получить от неё и эту «божескую милость».
– Вы хотите кушать?
– Ага, – дядя оживился. – Жутко сводит живот. Было бы чего, я слопаю хоть лягушку.
– Я лягушек здесь не видела, – сказала Любочка, удивляясь. – Я могла бы чего-нибудь принести, только бабушка с дедушкой не позволят, если увидят.
– Бутербродик можешь? – жадно спросил дядя. – С колбаской! Ты возьми, вроде как для себя и живенько ко мне, – посоветовал он. – И ещё бы зелёного лучка для полноты композиции, а?
– Я не знаю. Меня могут больше не отпустить. Мне самой пора обедать, а я вот, убежала к Вам.
– Да? – дядя растерялся. – Ну, тогда приходи, когда сможешь. Только помни наш прежний уговор: никому – ни слова.
– Хорошо. А почему?
– Да, видишь ли, я хочу вздремнуть. Спокойно тут. Отлежаться хочу. Сил накопить. А как приду в норму, так ворочусь домой. К жене, к детишкам… Меня ведь обязательно станет пилить жена, потому что ночью я был неизвестно где. Такие дела. Никакого покоя не будет. – Он смотрел на девочку с надеждой. – Мне надо сперва отдохнуть. В Тумачах меня знают, и могут донести ей, и она прибежит. – Дядя вытаращил глаза. – Ты представляешь, что тогда будет? Уууу… страшно представить. Она у меня такая, что только держись. Хоть сковороду под портки подкладывай, чтобы не больно было. Она может так разойтись, что мало не покажется. Понимаешь?
– Понимаю. Бедненький дядечка. Но это нехорошо. Не надо пить и ходить неизвестно где. Жену и детей любить надо.
– Да-да, – поспешно сказал дядечка. – Ты иди, и никому не говори, а я спать буду. Правда, натощак не особо поспишь. Ну да ладно, чего же поделать… а то принесла бы чего, а?
– Не знаю…
Всё это время Бориска сидел на почтительном расстоянии. До него долетали лишь отдельные слова. Он не продвигался дальше, боясь быть услышанным. Бориска посудил, что, если что-то случится, он это либо распознает по доносящимся движениям, либо Любочка вовремя о нём вспомнит и позовёт. Но всё же Бориска колебался: показаться?.. или не стоит? Зачем себя обнаруживать? Вот если Любочка проговорит с дядькой ещё нескольких минут, тогда можно озаботиться и крепко задуматься. Но, когда ушей Бориски достигло слово «обед», он лишился всяких сомнений.
Мальчик отодвинулся на десять метров от занятого места, повернулся к деревне, сложил ладони лодочкой и поднёс их ко рту, прокричал:
– Лю-ба-ша! Ты где? – Немного помолчал. Немного повернулся и добавил: – Пора обе-едать! Лю-бо-чка, спеши домой. Ты где? Это я, Бориска.
Борис помедлил, поднялся и двинулся по меже.
Кукуруза была выше мальчика почти на поднятую руку. Она шуршала и легонько полосовала открытые участки кожи жёсткими листьями, которые были словно корабельные вымпелы на мачтах, и некоторые достигали едва ли ни метра в длину.
Как только прозвучал голос Бориски, Любаша перепугалась. Она подумала, что Бориска её предал.
Но тут же сообразила, что это он будто бы зовёт её на обед, и расслабила пальчики, туго обхватившие стекло пустой банки.
Мужчина тоже струхнул. Он напружинился, словно изготовился дать стрекоча или совершить прыжок. Он сурово посмотрел на девочку.
– Это… это Бориска, – сказала Любаша. – Он мой сосед. Очень хороший сосед. И очень хороший друг и товарищ. Он меня так любит, так любит. И я его люблю.
– Сколько ему лет? – быстро спросил дяденька.
– Ему четырнадцать годочков. – Любочка постаралась показать это на пальцах, но запуталась, потому что требовалось слишком много пальцев, а у неё столько сразу не оказалось. Тогда она смутилась и с гордостью добавила: – Он уже большой! И очень-очень самостоятельный, так говорит моя бабушка.
– Надо же, – проговорил дяденька и отступил за шалаш, тем самым выдвигая на передний край малюсенькую девочку Любашу.
Появившегося Бориску Любаша встретила приветливой улыбкой.
«Милое дитя, – в который уже раз подумал мальчик. – Такое беззащитное».
– Вот ты где. Я так и знал, что ты где-нибудь здесь, – сказал Бориска и тут же переключил внимание на незнакомца. – Здравствуйте! – сказал он. – Вы кто?
Незнакомец произвёл на Бориску очень неприятное впечатление. Во-первых, мужчина был до безобразия грязен. Во-вторых, одежда, помимо грязи, была незначительно, но подрана в нескольких местах. В-третьих, был он не выше метра шестидесяти, да и то, если хорошенько выпрямится, то есть мал ростом, но крепкий, плотный, широкоплечий – коренастый, – жилы и вены так и выпирали на его смуглой, словно обожжённой неумеренным количеством солнца, сухой, как бы обветренной или истерзанной морозами, коже. В-четвёртых, руки у него были непропорционально длинными: они неловко болтались вдоль туловища, – а ноги – коротки и, как у младенца или кавалериста, расклячены – колесом, – такой своеобразный нелепый медвежонок. В-пятых, у него был плохой – тяжёлый, неприятный, свербящий – взгляд глубоко посаженных маленьких чёрных глазок, а над ними нависали массивные надбровные дуги – волос на них дыбился и кустился, а лоб – низок и круто скошен от линии волос, которые были черны, толсты, жирны и прямы. В-шестых, нос был вздёрнут, он выпирал маленькой пуговкой или кнопочкой, уши – маленькие, мясистые, рот – широкий, с плотно сжатыми тонкими губами – две бледно-синие струны, выгнутые опавшим усом, а подбородок выдавался вперёд скромным клинышком.
Мужчина вроде как улыбнулся, возможно, приветствуя пришедшего, и эта улыбка очень походила на оскал. К тому же она обнажила его редкие мелкие зубы, среди которых один резец, точнёхонько посерёдке и сверху, был наполовину косо сломан, два зуба внизу – вовсе отсутствовало, а ещё два в верхнем ряду справа – сверкало на солнце золотом. Всё это усугубило первое впечатление и вызвало в памяти образ обезьянки макаки.
Бориску потянуло сказать: «Не щерься!»
На вид ему было около сорока лет.
Ничего хорошего мужик не предвещал и уж подавно – не обещал. Но Бориска не торопился судить о человеке по внешности, при этом не забывая о предосторожностях. «Всегда будь начеку, – не раз поучал его отец, оставляя Бориса одного в доме на долгие недели, – не доверяй глазам и разуму. Смотри вглубь, вслушивайся. Слушай и себя, и чужого, что тот чувствует, что думает, что подразумевает».
На левой щеке и на шее мужчины было несколько поверхностных длинных царапин, будто стегануло веткой, и не раз. Руки – также ободраны. Повыше мочки левого уха – сгусток крови. На лбу – кровоподтёк. Ноги стоптаны до многочисленных волдырей (мужчина был бос), а большие пальцы перевязаны тряпицей, и ей же перебинтована середина правой стопы. На груди синели наколки: из-под рубахи выглядывали купола с крестами и подмигивала простоволосая мягкая девица. На нём были настоящие джинсы и высококачественная тёмно-коричневая рубашка с высоко закатанными рукавами. Кремовый пиджак из льна и буро-красные туфли на высоком каблуке валялись в глубине шалаша. Небольшое пузико обтягивал жёлтый ремень из кожи с внушительной пряжкой-бляхой, на которой был изображён орёл.
– Здарово, пацанёнок! – весело сказал мужчина и пошёл к мальчику.
Шёл он вразвалку, широко махая длинными руками, – проворно, уверенно переваливался, как тот же медвежонок, или сошедший на берег матрос, или кавалерист, не слезавший с коня неделями, а может, как небольшая горилла.
«Макака!» – напомнил себе Бориска.
– Здарово, коли не шутишь, – сказал он уверенно и уверенно пожал грубую широкую ладонь.
Хотя Бориску уже давно нельзя было причислить к пацанятам, которые относятся к хлипкому десятку, он поёжился от цепкого, твёрдого рукопожатия незнакомца.
«Силён. Точно, это горилла, а не макака. Только вот нос и всё остальное».
– Чего такой задумчивый? – бойко спросил мужчина и вцепился взглядом в глаза мальчика. – Твоя девчушка?
– Моя. Моя соседка.
– Хорошая соседка. Умненькая, помощница, умеет слушать старших. Вот мне водички принесла напиться, – мужчина показал на пустую банку. – А то, понимаешь, сушняк долбает! Перебрал вчера… знаешь, как это бывает? Вот, маюсь: башка трещит, всё тело ломит, прямо-таки разваливается. Сил нет до дома дойти. Хотел поспать в вашем шалашике. Силёнок подкопить, очухаться, как оно там следует. Разрешаешь, а, браток?
– Чего же?.. Спите. Пожалуйста. Нам не жалко. Я думаю, никто из ребят ничего против не скажет. – Бориска нарочно упомянул о каком-то мифическом полчище непонятных ребят. – Любанька, нам ведь не жалко? Пускай дяденька отдыхает, правда?
– Ага! Пусть отдыхает, – сказала Любочка. – Только он, бедненький, кушать хочет.
– Неужто?
– Не отказался бы! – отозвался дяденька, стараясь казаться расслабленным и весёлым, и потрепал девочку по головке, улыбаясь.
«Лучше бы он этого не делал, право слово: не его это, улыбаться!» – подумал Борис и спросил:
– А Вы хотите задержаться здесь надолго… чтобы нуждаться в пище?
– Понимаешь, какое дело… – Незнакомец потрогал мочку уха и наморщил лоб – соображал. – Тут произошла такая неприятная история, что даже не знаю, как теперь быть и что делать… Может, подсобишь, поможешь чем? Как ты на это смотришь? Можно же помочь человеку, попавшему в сложное положение? Чуть-чуть.
Бориска пожевал губами, поводил глазами – это он набивал себе цену, мол, не желаю утруждать себя чужими проблемами. Сказал с ленцой:
– Оно, конечно… оно можно. Только, смотря что.
– Это понятно, браток! – возликовал незнакомец-макака-горилла и в знак одобрения ударил Бориску по плечу. Да ударил так, что Бориска просел и перекосился от боли, которую он постарался скрыть за миной неудовольствия от этакой фамильярности. И попытался отвести плечо. А мужик продолжал: – Может, девочку того… ну, проводить на обед? Пускай себе идёт, а мы тут не спеша по-мужски поговорим? – Он сощурился, а ладонь его так и лежала на плече мальчика, цепко держа его.
Борис всё понял.
– Любочка, тебе не пора обедать? – Бориска присел перед девочкой. – Тебя уже давно ждут бабушка с дедушкой и никак не дождутся. Серчать станут. Иди домой. Поешь и ложись спать. А как проснёшься, я к тебе приду, договорились?