Витражи - Черников Виталий 3 стр.

Вспоминал Джибута, а руки свое делали: отливали, добавляли, смешивали… Утром отдаст снадобье Михею, для жены. Ни к чему на земле горе множить.

Значит, все сначала. Третий ученик – последний шанс. Вспомнил первого. Келло. Кудесники среди эльфов – редкость. И люди их чураются, и свои стороной обходят. Кому такая судьба по сердцу? Что толкнуло эльфа к Джибуте, кудесник по сию пору не знал. А Келло не рассказывал. Дар у эльфа был светлый, с изумрудным отливом – как листок на солнце. И смех солнечный, негромкий.

Кудесник улыбнулся сухими губами. Отражение состроило гримасу.

За все время Келло один раз домой уходил. Вернулся на следующий день. И полгода не слышно было тихого смеха. Учился долго. Не по своей вине. Молод был Джибута, самонадеян. Мало знал, много ошибался. Может, оттого сгинул Келло в Большом Океане? Сколько пытался Джибута нащупать связь, сколько ночей на берегу сиживал – чернота. И Витраж не в помощь. Слишком далеко от земли, от волшебства. Тусклое стеклышко – Келло.

Тогда ушел Джибута из Первого Дома. К людям ушел. В Великий Лат. Да так и осел на чужбине. Словорад Джибуте как сын был. Смышлен, добр, прилежен. Джибуту кольнуло в сердце. Где он просмотрел? Хорош Словорад, что говорить… Острый ум, золотой Дар. Только кому польза от книжного червя. Зарылся Словорад в Академию, надел мантию. Вроде живой, а для Джибуты все равно что умер.

Вспоминал Джибута. Вспоминало отражение. Долгая ночь, длинная жизнь. Джибута сам был третьим учеником. Что тогда, сотни лет назад, толкнуло светлого тиэрского мага? Какое предчувствие? Джибута не помнил тогдашнего лица Амонара – только синевато-серые глаза, глубокие, суровые. Джибута залез в карман к Светлому на шумном Гандском базаре. Толстый кошель охотно скользнул в смуглую ручонку. Не успел Джибута обрадоваться, как в него уперся взгляд. Он пытался бежать – ноги не слушались. Вокруг потешался базар – заморыш пытался обокрасть мага. А глаза… глаза впитывали его, поглощали, как древесный змей птичье яйцо, – медленно, неотвратимо. Потом маг отпустил его. Джибута от неожиданности отшатнулся, шлепнулся в горячую пыль. Маг равнодушно отвернулся. Базар взвыл от восторга. Толстый башмачник Маррахани поднялся, хотел огреть Джибуту по спине. Маг метнул в него быстрый взгляд. Маррахани дернул подбородками, сглотнул, грузно осел на свою скамеечку. Джибута ударился в бега. Вечером, когда он залег в свой угол, в их хибару вошел маг. У Джибуты отнялся язык. Мальчишку выгнали во двор, где он долго стоял ни жив ни мертв, отмахиваясь от комаров тонкой веточкой. Потом вышли оба – и маг и отец. Отец заискивающе улыбался, низко кланялся, сложив руки лодочкой. Джибута замер. Маг подошел, посмотрел сверху на убогую фигурку. Протянул руку. Джибута привычно втянул голову в плечи, зажмурил глаза. Ничего не произошло. Тогда он набрался смелости и поднял голову. Маг улыбался. Маг протягивал ему руку. Джибута робко протянул свою.

Семь лет учился Джибута у Амонара Тиэрского. Странный был человек Амонар. Временами Джибута спрашивал себя – человек ли он вообще? Сколько лет было тиэрцу, Джибута не знал. Спрашивать опасался – не любил маг вопросов. «Спросить – показать собственную глупость». Сотни раз слышал это Джибута. Обижался поначалу. Потом понял. Спустя годы университетские профессора пожимали плечами. Джибута? Молчун, одиночка. Ничего не спрашивает, – видимо, ничего не понимает. Так было два года – до первых экзаменов. Джибута не помнил экзаменаторов, не помнил каверзных, двусмысленных вопросов. Не помнил кривых улыбок сокурсников. Многие хотели унизить строптивого студента. Другое до сих пор перед глазами Джибуты. В заднем ряду амфитеатра, под малым витражом дракона, сидит, опираясь на посох, Амонар. Только это и помнил Джибута. А он-то сомневался, заметил ли вообще учитель его уход. Амонар не улыбнулся, не подал знака. Просто сидел. Весь экзамен. Когда коллегия экзаменаторов нехотя вынесла вердикт, Джибута вновь украдкой взглянул на скамью. Амонара уже не было.

О чем думал тиэрец, когда брал гандского воришку в ученики? Третий ученик. Джибута вновь вспомнил Университет, последнюю лекцию. Эти слова каждый маг помнит до гробовой доски. «Волшебник может воспитать трех учеников. Первый – замена погибшего волшебника, не имевшего учеников. Второй – замена погибшего ученика. Третий, последний, – замена учителя. После третьего ученика волшебник не имеет права продлевать свою жизнь».

Третий ученик. Лебединая песня.

Третий ученик. Смертный приговор.

Третий ученик – Лан.

Джибута достал новую свечу, поджег от старой, поставил рядом. Вот он, Лан Малой. А рядом он – Джибута. Надо передать огонь. Зажечь, но не спалить.

Отражение смотрело на Джибуту, пряталось в тени, куталось во мрак. Посверкивало глазами.

Сколько лет тебе осталось, Джибута Гандский?

Спросить – показать глупость.

Стоит ли мальчонка такой жертвы?

Не ответил Джибута. Вспомнил испытание Лана. Теплый ответный удар Силы. Не злой. Мальчишки всегда ощетиниваются, пытаются ударить, защищаясь. А этот… Как телок, боднул легонько лобастой головой в плечо – привет, мол, вот он я. Это не зеленый дар Келло, не золотой Словорада – прозрачный Дар. Только тогда и поверил Джибута. И в оживающих крольчат поверил, и в чудеса. Как же учить тебя, Лан Малой… Какой цвет примет твой Дар, чем обернется?

5

В Колонцах перекликались петухи. Ланька проснулся. Посмотрел удивленно вокруг – чужие стены, Санька сопит, палец во рту. Вспомнил вчерашнее – чуть не подпрыгнул от восторга и ужаса. Он, Ланька, – ученик кудесника. Огромного, мрачного кудесника. Ланька зажмурился, помотал головой, открыл глаза. Нет, не исчезла спаленка. Значит, не сон. Ланька подхватился, вскочил. Надо Феньке корм задать, напоить. Кубарем скатился с крылечка, выскочил во двор. Отец смазывал скрипучую заднюю ось, негромко говорил с кудесником. Фенька хрупала, уткнувшись мордой в торбу. Ланька виновато шмыгнул носом. На задах гулко ухал топор – эхо от берез отскакивало. Ланька любил смотреть, как Руста колет дрова. Даром что четырнадцать, колет так, что не каждый мужик сумеет. Глаз у Русты цепкий. Враз оглядит здоровый неохватный чурбанище – и в три удара между сучков развалит надвое. Это тут у Русты хозяйский топор, а дома – здоровенный колун с хищным толстым оголовьем. Ланька двумя руками с трудом подымал его, а Руста управлялся одной. Охоч до работы Руста, все у него в руках спорится. Возле Русты сидел хозяйский пес – следил за работой, крутил лохматой башкой. Отец мельком глянул на Лана, улыбнулся: «Проснулся, лежебока? Иди буди сестру. Умоетесь – завтракать будем».

Ели деловито, молча. Руста нет-нет да поглядывал на Ланьку. Было что-то новое в его взгляде. Как будто не он, Ланька, напротив него сидит, а кто-то другой. Муторно Ланьке. Скорей бы домой. Кудесник на него почти и не смотрел, все больше на Русту да на отца. Санька спросонок лениво ковырялась в своей тарелке. Молчком снедь прибрали быстро. Вышли во двор, прощаться. Санька спохватилась, убежала назад, в дом, – за Пуськом. Руста уже забрался на телегу, нетерпеливо поглядывал на отца. Ланька успел схватить юркнувшего между ног кота, отдал запыхавшейся Саньке, подсадил наверх. Фенька тепло дохнула ему в затылок. Отец в стороне говорил с кудесником. Джибута достал небольшой медный кувшин с тонким горлышком, передал отцу, что-то сказал. Ланька увидел, как побледнел отец, сжал крепкими пальцами горлышко, а потом поклонился кудеснику в пояс. Руста поперхнулся. Отец быстро сел, бережно поставил подле себя кувшинчик. «Иди, попрощайся», – подтолкнул Ланьку в спину. Ланька слез с телеги, подошел к кудеснику. Все-таки было страшновато. Запрокинув голову, посмотрел в лицо кудесника, в темноту глаз. Что-то словно кольнуло Ланьку, он вдруг, неожиданно для себя, прижался к темной руке. Рука чуть заметно вздрогнула. «Ступай…» – кудесник хотел сказать еще что-то, но, видно, передумал. Мягко подтолкнул Ланьку. Телега выехала на узкую дорогу. Фенька припустила бодрой утренней трусцой, свежий ветерок перебирал волосы. Ланька смотрел на темную неподвижную фигуру у ворот. Когда дом уже скрывался за поворотом, Ланьке показалось, что кудесник махнул ему рукой. Конечно, показалось…

Джибута смотрел вслед. Телега давно скрылась за поворотом, а он стоял у ворот. Чем обернется твой Дар, Лан-орлович? Сколько боли и горечи принесет он тебе? Когда узнаешь, что твой учитель – палач брата твоего? Что Дар у всех людей чист? И нет никакого Злыдня – только глупые сказки. Миф, придуманный расчетливыми умами Университета. Потому что нельзя всем быть волшебниками. Ни один мир не выдержит миллиона магов. Поэтому я, Лан Орлович, обрубил крылья твоему брату. Поэтому ты будешь рубить крылья другим. Поэтому живет мир.

Витраж юго-западный

Меня зовут Ревиал Дерпент. Откуда я родом, не имеет значения. Мне 562 года, из которых последние четыреста я занимал пост академика Университета волшебства. Вплоть до вчерашнего дня. Сегодня я первый день на пенсии. Теперь у меня много времени, и я могу писать мемуары. Я не обладаю писательским даром и поэтому прибегну к небольшому волшебству. (Как бывшему академику мне оставлен лимит.) Я выбрал изложение от третьего лица. Так проще. Кроме того, моя манера речи слишком резка и отрывиста для письма.

Я читал мемуары многих: Орест Тиэрский, Вельт Горанносс… Все они начинают с описания детства. Я считаю это излишним. Хронология не подходит для моих целей: важные события редки в человеческой жизни. Я не разрешу выпускать эти мемуары в свет. Во всяком случае в ближайшие 200–300 лет. Дальше – покажет время.

Первая из моих записей – о делах 370-летней давности, 1612 года от Великого падения. Я был непосредственным участником главных событий. Второстепенные факты мне известны от друзей, подчиненных и осведомителей. Кое-что пришлось додумать самому, но я убежден в верности моих суждений.

1

Путь от столичного Тиэра до Острова Волшебников занимает не так уж много времени. У епископа Пардского к тому же была папская подорожная, и поэтому на утро второго дня резвая двухмачтовая шхуна пришвартовалась к пирсу. Гавань располагалась в большой бухте на западной оконечности острова. С трех сторон она была защищена высокими крутыми холмами, между которыми змеился широкий тракт. Плоские вершины холмов сверкали под холодным низким солнцем – зима выдалась мягкая, снежная. Снасти шхуны поскрипывали под легким ветром, поблескивали щетками мутных сосулек. Пирс был тих и безлюден. Матросы спустили трап, присыпали его песком – еще не хватало, чтобы папский посланник поскользнулся, – и, сдернув с голов шапки, почтительно выстроились вдоль борта. Помощник шкипера первым скатился на берег и теперь переругивался с хмурым бородачом в форме таможенной службы, возмущенно пыхтя, отирая со лба пот и тыча кривым пальцем назад, в сторону корабля. Бородач невозмутимо слушал, качал головой, вставлял ленивые реплики, вызывавшие очередной взрыв жестикуляции моряка.

Епископ в распахнутой волчьей шубе неторопливо спустился по трапу, небрежно кивнув на прощане шкиперу. Слуга в фиолетовой рясе монаха-молчальника тащил за ним объемистый багаж. На берегу епископ величаво обернулся и картинно, в полный мах, благословил корабль и экипаж. Матросы радостно зашушукались, шкипер перевел дух. Тем временем аргументы помощника капитана (а может быть, скалоподобная фигура епископа) возымели наконец свое действие, и бородатый таможенник, пожав плечами и что-то бормоча себе под нос, скрылся в одном из приземистых деревянных домов, стоявших у пирса.

Из-за крайнего дома показалась четверка добротных гандских вороных, запряженных в изящную черную карету. Возница лихо осадил лошадей, спрыгнул с облучка, закинул поклажу и почтительно распахнул перед епископом дверцу с эмблемой Святой миссии. Одарив на прощание гавань неприязненным взглядом, епископ отправился в путь.

Карета мягко покачивалась на рессорах. Епископ Пардский рассеянно смотрел в окно. «Заносчив народ. Ишь перед каретой и шапки не ломает. Еще смотрит, наглая рожа. Заелись. Даром что остров у Тиэра в вассалах. Волшебникам, говорят, столица не указ. Живут как хотят. А народ… Народ – зверь: все чует. Ох, плохо это… – он даже засопел и покачал головой. – Народ свое место знать должен. Смерд – он и есть смерд, и жить должен как смерд, и думать, как смерд… А лучше вообще не думать. Все это зараза, вольнодумие, ересь. Того и гляди, с проклятущего острова на всю страну перекинется. Эх, сжечь бы тут все, как в чумные годы. Вот бы хорошо стало. Святость одна и благолепие. Эх…»

Мысли епископа жили собственной жизнью, легко перескакивая с одного предмета на другой независимо от воли хозяина. Процесс последовательного мышления доставлял ему тяжкие страдания. Сын небогатых родителей, он окончил монастырскую семинарию только за счет невероятного упорства и прилежания. Архимандрит благоволил к этому высокому кряжистому юноше, видя в его ночных бдениях аскезу. Поэтому, несмотря на скромные успехи, будущий епископ получил свой, хоть и маленький, приход на забытой богом окраине империи. Шли годы. Он неуклонно лез вверх, продвигался в церковной иерархии, противопоставляя уму конкурентов природную хитрость и упрямый, крестьянский напор. И вылез-таки. Но все же выше епископа провинциальной Парды подняться так и не смог. Тиэр – столица Мировой церкви – оставался для него недостижимой мечтой. Свою неудачу епископ объяснял происками завистников и кознями врагов, пребывая в святой уверенности, что сам он достоин большего. И вот теперь, когда он уже почти сдался, церковная почта принесла ему эту недостижимую мечту в коричневом, запечатанном папским перстнем пакете. Папа вызывал его в Тиэр!

Сидя в карете, епископ даже зажмурился и тихонько хрюкнул, вспомнив выражение лиц епископа Саремского и архимандрита Узельского, как нельзя более кстати приглашенных им на вечернюю трапезу. «Так-то, – в который раз самодовольно говорил он себе, – то-то. Сколько их, этих прихлебателей, этих умников крутится возле престола, а вот для настоящего дела Папа выбрал меня. Меня, а не этих заносчивых кардиналов. И не эту жирную свинью, прости господи, епископа Тиэрского. Нет. Папа знает, кто чего стоит. Кто просто так, на людях покрасоваться, а кто… кто всю жизнь… без единой жалобы… все для блага Святого престола…» – епископ шумно высморкался в большой полотняный платок, вытер глаза рукавом сутаны. Возложенная на него миссия наполняла сердце трепетом. Он чувствовал себя окрыленным и был готов крушить горы. Папская воля должна быть исполнена, а он должен получить приход поближе к столице. А может, и красную мантию… Епископ перевел дух. «Только бы старик академик не заартачился. Только бы ему, старому пердуну, вожжа под хвост не попала. Господи, помоги!»

Когда карета загромыхала по брусчатке Бристо, столицы острова, солнце успело пройти половину пути. У ворот миссии епископа встречал отец-посланник. Звали его Захария, но свое латское происхождение он полностью искупил преданностью и служебным рвением. Лицо его выражало почтение вкупе с тревогой – с чего это пожаловала имперская птица на уединенный остров? Впрочем, во время обеда он совершенно успокоился, узнав, что приезд епископа к нему лично и к делам миссии никакого касательства не имеет. Захария оживился, просветлел лицом и даже рассказал несколько забавных, но приличествующих сану гостя историй из жизни острова. К немалому разочарованию епископа, отец-посланник ничего не мог сказать ни об Академике, ни о самом Университете волшебства. «Что вы, ваше преосвященство, куда там… Меня и на порог не пустят. Нет, конечно, упаси господь, – испуганно зачастил он, – никак не в ущерб или умаление церкви! Папу волшебники чтят… Но моя-то миссия все больше светских властей касаема. А праздно любопытствующих волшебники не любят. Вот если, к примеру, пожелаете о бургомистре послушать – это пожалуйста, все что угодно». Но бургомистр епископа не интересовал. Сытный обед, услужливый отец-посланник – все это привело его в самое благодушное настроение. Ему льстила та легкость, с которой он получит аудиенцию академика, особенно в свете рассказа отца Захарии. Подобно луне, епископ Пардский нежился в лучах славы Папы, считая их собственным сиянием. Распорядившись послать кого-нибудь в Университет с известием о его прибытии, епископ прошествовал в отведенные ему апартаменты. Когда же служка возвратился с ответом, вся миссия ходила на цыпочках, шикая друг на друга: его святейшество уснул…