* * *
За долгие годы, прошедшие с тех пор, я повстречал немало волков и медведей, иногда так близко, что видел свое отражение в их глазах и ощущал запах дикого зверя. Я жил среди эскимосских охотников-инупиаков, таких как Клэренс Вуд: мужчин с обмороженными лицами, воспринимавших такие оттенки звуков и запахов, которые я и представить не мог, и посвященных в те знания, которые передавались из поколения в поколение. Они были не просто близки к миру природы, они являлись его частью. Когда они позволяли, я следовал за ними и учился всему, чему мог. Я хотел понять, как это возможно – взглянув на волчьи следы, сказать: «Они и вправду свежие, волков трое, ели совсем мало и недавно». Более того, я хотел не только знать, но и ощущать ту же неразрывную связь с землей и животными, которых они преследовали, – охотиться и убивать, как волк.
Несмотря на то что меня вряд ли можно было причислить к опытным охотникам, глубокими познаниями и обширным культурным багажом я тоже не отличался. Сын профессионального дипломата, я жил с родителями в Европе, Юго-Восточной Азии, Вашингтоне, округ Колумбия. С восьми лет не расставался с журналом о природе «Аутдор Лайф» и зачитывался охотничьими рассказами Руарка и Хемингуэя. Мне никогда не приходило в голову, что возможен другой способ общения с дикими животными, помимо охоты на них, и никто не говорил мне о другом направлении.
Неудивительно, что моей первой работой на Аляске стала организация охотничьих команд, освоение всего этого бизнеса с нуля: как найти животное, подкрасться к нему, подстрелить, освежевать и разделать тушу дикого зверя – большого и маленького. И хотя я достаточно скоро обнаружил, что охота не для меня, все же продолжал идти своей охотничьей тропой, развивая ловкость и приобретая новые навыки. Попутно я совершенствовался, постигая науку старых охотников-инупиаков, с которыми часто путешествовал. Пока еще я не был хорошим следопытом или метким стрелком, но у меня было неплохое зрение, сила и упорство, а еще, похоже, мне всегда сопутствовала невероятная удача, когда нужно было подстрелить животное. За все эти годы туш и шкур животных я перевидал больше, чем можно себе вообразить. Их плоть соединялась с моей собственной. Я носил их шкуры и спал на них. Их кости и рога украшали мой дом.
Со временем Клэренс стал моим напарником по охоте и близким другом. Еще в самом начале он рассказал мне, что черные волки другие: они умнее, выносливее, их труднее поймать. Так это или нет, но первый волк, которого я подстрелил на девятом году жизни на Аляске, был черным: сорокапятикилограммовая самка. И она, и я путешествовали в одиночку по склону горы Ингичук холодным солнечным апрельским днем 1988 года. В тот момент, когда она упала, азарт и ликование смешались с горечью подспудного осознания собственной вины. По возвращении в деревню мои эскимосские друзья молча кивали в знак одобрения и подправляли мои неумелые надрезы. Часть этой шкуры, которую продубила и прошила аана (бабушка) Минни Грей, стала отделкой и воротником парки, защищавшим мое лицо от арктической стужи. Оставшуюся часть я отдал Минни, и этот подарок скрепил нашу дружбу, начало которой было положено, когда я впервые принес ей мясо оленя и помог по хозяйству. И хотя я был учителем сельской школы, но также и охотником, ведущим тот же образ жизни, что и ивиисаапаатмиуты – люди Красной скалы.
И Минни, и Клэренс верили в то, что животные добровольно отдаются в руки людей и что при соблюдении соответствующего ритуала жертвоприношения, такого как нигилук (разрезание трахеи, чтобы выпустить душу), они рождаются заново в бесконечном цикле переселения душ.
Никто из соседей не понимал моих терзаний: убийство того, что я люблю – и не единожды, а снова и снова, – навсегда останется тяжким бременем на моей совести.
Я не стал ни хорошим волком, ни настоящим инупиаком, хоть Минни и называла меня сыном, представившись моей эскимосской мамой, когда ко мне приехали родители.
Но я продолжал свои вылазки, рыская по окрестностям на снегоходе или лыжах, каноэ или «Скифе» либо просто пешком, проходя расстояния в десятки тысяч миль, иногда в компании, а чаще в одиночку. И хотя я все так же питался в основном тем, что приносил с охоты, и часть моей одежды была сшита из шкур убитых животных, я стал все чаще отставлять в сторону ружье и просто наблюдать либо подкрадываться к диким зверям с фотоаппаратом вместо винтовки.
Однажды я вдруг поймал себя на том, что не могу вспомнить, когда в последний раз стрелял в живое существо. С тех пор я перестал быть охотником. Я отказался от оружия и шкур. Если бы это было возможно, я бы вернул назад большинство пуль, выпущенных из моего ружья. Я сохранил лишь несколько символов из той прошлой жизни, включая ряд черепов, чтобы они напоминали мне о том, каким я был.
И, наверное, не случайно, что я женился на Шерри, совершенно помешанной на любви к животным, действительном члене организации «Люди за этичное обращение с животными» (PETA). Чтобы понять всю степень ее приверженности своим идеалам, следует упомянуть об одном эпизоде ее биографии: Шерри предпочла бросить учебу в колледже в возрасте семнадцати лет, только чтобы не препарировать обезглавленную лягушку на занятиях по биологии. Вместо этого она сдала экзамен на соответствие образовательному уровню. И хоть на момент нашего с ней знакомства я уже почти разделял ее моральные принципы – не есть никаких живых существ с «лицом», я не мог не восхищаться ее непоколебимой преданностью идее. К тому же я был по уши влюблен.
Я покинул свое арктическое жилище и переехал в столицу штата Джуно, где она работала и жила – мегаполис по сравнению с той глухой провинцией, по которой я бродил два десятилетия. Вздыхая, она все же принимала то, что время от времени я готовлю мясо оленя, которое переправляли мне мои друзья с Севера, а я терпеливо сносил полемику непоколебимой защитницы прав животных. Нас объединяла любовь ко всему живому и к дикой природе Аляски, а теперь еще этот реальный волк во плоти, поджидавший нас за дверью. И хоть я не мог изменить свое прошлое, само его присутствие, казалось, давало возможность некоего искупления.
* * *
Итак, наш мексиканский вояж плавно, по дуге сместился в северном направлении. Вместо того чтобы потягивать коктейли «Маргарита» под тростниковым навесом и валяться на раскаленном песчаном пляже, мы провели неделю после зимнего солнцестояния упакованные в парки и снегоступы, дрожа от холода в тени ледника Менденхолл. Продолжительность светового дня сократилась до нескольких часов, да и свет был сумеречный. Над нами нависали горы, и захлестывали волны холода; ясный морозный день вдруг становился мрачным, и начинался такой интенсивный снегопад, что наши следы заметало прямо на глазах. Сначала мы шли на лыжах, но когда сугробы стали чересчур глубокими, побрели пешком, пробивая дорогу вместе с собаками, прыгающими позади нас в облаке снежной пыли. Чем выше мы поднимались, тем глубже становился снег. Когда ненадолго затихала пурга, возникали горы в сверкающем снежном покрове. Сам ледник казался наполовину погребенным под снегом.
А черный волк то появлялся, то исчезал из виду – темный маячок жизни в белом безмолвии. И хотя из-за него мы поменяли свои планы, нам не пришлось менять свой обычный распорядок дня, включавший ежедневные прогулки с собаками: обычно мы выходили через заднюю дверь и отправлялись на озеро либо на лыжную тропу. С самого начала мы решили ограничить наши контакты с волком до одного, максимум двух раз в день, и не дольше, чем по полчаса. В конце концов, у него были другие дела, не последним из которых была добыча пропитания – непростая работа для одинокого волка. Я не мог себе представить, что его влекло к нам нечто большее, чем простое любопытство, и нам хотелось, чтобы так все и оставалось. Мы жаждали наблюдать за тем, что никогда не доводилось видеть прежде.
Волк, похоже, ждал нас. Когда мы направились к утесу Биг-Рок, в полумиле от нашего дома, он возник, как привидение, выйдя из кустов: хвост вровень со спиной – нейтральная, доверительная поза. Как только мы двинулись вдоль западного берега озера, он рысцой побежал параллельно нашему маршруту, останавливаясь и продолжая движение одновременно с нами. Пока мы удерживали собак рядом с собой, он не подходил ближе, чем на сотню метров – расстояние от него до всех трех. Волки и собаки обмениваются пахучими метками, сохраняя дистанцию и почти не контактируя взглядом, как японские бизнесмены при обмене визитками. Кто знает, что каждый из них прочел о другом?
Мы шли по изгибу тихой части залива, вдоль западного берега озера, в темной изогнутой тени горы Макгиннис – по маршруту, в отличие от восточного края озера, удаленному от паутины дорог. За островом Крачек, сразу за утесом Биг-Рок, мы нашли укромное место, скрывшись от любопытных глаз. Собак отвлекли их любимой игрой: бросали им фрисби и теннисные мячи, которые они сразу же приносили нам. У каждой собаки был свой мячик, и каждая ждала своей очереди. Они были настолько увлечены, что большую часть времени не замечали, что их хозяева наблюдают за волком, а волк, в свою очередь, за нами.
Стоя у края ольшаника, черный волк навострил уши и издал пронзительный прерывистый звук, который легко можно было принять за крик какой-то неведомой птицы. Дакота вскинула уши в сторону темного незнакомца, заскулила в ответ и прыжками стала носиться по направлению к нему, порой пробегая больше половины расстояния, разделявшего их; но стоило нам окликнуть ее, она возвращалась, и волк тоже останавливался на полпути. Когда мы начинали махать руками, он пугался и возвращался назад. Отлично! Как бы то ни было, мы не хотели, чтобы он подходил слишком близко. Чейз заявила всему свету в недвусмысленных выражениях, что ее мнение по поводу этого бандита ни черта не изменилось и она не собирается его менять и впредь. Гас то и дело приглушенно и обеспокоенно ворчал, но в основном игнорировал темную тень своего прошлого, затаившуюся в кустах.
Когда к нам присоединилась наша подруга Анита со своими двумя собаками, Шугар и Джонти, маниакальными любителями носиться за предметами, наша группа превратилась в толпу: три человека, пять лающих собак – сумасбродная компания, все сметающая на своем пути.
Пару раз с нами увязывался мой друг Джоэль, волоча за собой большой штатив и профессиональную кинокамеру. Мы оба знали, что нас ждет, но в то же время понимали, как важно постараться сделать все правильно. Никакого столпотворения или суеты. Если волк начинал нервничать, мы позволяли ему уйти. Если он приближался, мы сидели тихо. Волк сам выйдет на контакт.
Черный волк наблюдал от кромки озера, явно озадаченный, но заинтригованный этой странной сворой и ее выходками. Когда мы двинулись дальше, выйдя на озеро, и направились в ту сторону, куда он не пошел бы, поворачивая к дому, он рысцой побежал следом за нами, чтобы обнюхать собачьи метки и оставить в ответ свой автограф – послания, которые будут прочитаны и поняты всеми, кто познает мир посредством своих носов. Затем он поднял морду и завыл в небо протяжным плачем одинокого волка.
Где-то вначале, возможно, это был третий раз, когда мы с Шерри и тремя нашими собаками вышли на прогулку, баланс нашего понимания ситуации сместился. Мы завернули за остров и начали бросать собакам тарелки фрисби. Свет был таким паршивым, что я даже не взял фотоаппарат. Шерри прильнула к видоискателю своей видеокамеры, снимая для домашнего видео всю эту безумную сцену: волк мечется туда-сюда вдоль берега, наблюдая за тем, как собаки носятся, будто с цепи сорвались, и жалобно воет. Спустя несколько минут брошенный мной Дакоте мяч полетел куда-то в сторону, ударился о лед и покатился в сторону берега. Пока мы размышляли над тем, как достать мяч, не веря в то, что волк может броситься за ним, схватить и умчаться прочь, тот прогарцевал вдоль берега, прыгнул, подбросил мяч, ударил по нему лапами и снова поймал – движения, понятные любой собаке. Правда, волк добавил в них свой волчий акцент. Было ясно, что он точно знал про игрушки: несъедобные предметы, не имеющие ценности непосредственно для выживания, которые по взаимному согласию участников или по индивидуальной прихоти становятся объектом игры[7].
И здесь таилась вечная загадка: «курица или яйцо?» Копировал ли волк действия собак или же наши собаки унаследовали модель поведения своих не столь далеких предков?
В конце концов потребность бегать и приносить предметы идет от врожденного хищнического инстинкта вроде преследования и поимки зайца. И совершенно логично предположить, что эта игра будет понятна любому волку, если он в соответствующем настроении. Более того, если рассматривать это с позиции теории эволюции, то игра имеет смысл для таких столь высокоорганизованных социальных животных, как волки. Борьба, забавы с игрушками и преследование объекта обеспечивают развитие жизненно важных навыков у молодых животных и помогают укреплять социальные связи, необходимые для успешного функционирования стаи.
И разве собаки – не наши одомашненные, прирученные аналоги волков, видоизмененные в результате длительного процесса селекции в угоду нашим прихотям? Недавно проведенное исследование демонстрирует мизерные 0,2 процента различия между генетическим набором волков и собак. Научные работы, осуществленные в 1990-х годах, так же как последние археологические данные, указывают на расхождение двух видов, имевшее место в Китае или на Среднем Востоке пятнадцать тысяч лет назад. С тех пор были проведены другие исследования и найдены новые свидетельства. Так, к примеру, в сибирской пещере был обнаружен череп собаки, возраст которой составлял тридцать пять тысяч лет. Там же лежали человеческие артефакты и скелет собаки, похороненной с костью в пасти. Эти данные указывают на гораздо более раннее расхождение собаки и волка – от пятидесяти до ста двадцати пяти тысяч лет[8]. Все в целом подводит нас к выводу, что, скорее всего, процесс одомашнивания животных происходил в разных местах планеты и охватывал несколько континентов.
В это трудно поверить, но Дакота тоже была на 99,98 процента волком, включая, естественно, ту ее часть, которая обожала бегать, сломя голову, и ловить предметы, а потом каждый раз приносить их обратно, складывая в кучу, – слабый отголосок инстинкта преследования. Я задумался: а может, некоторые собаки чувствуют большую потребность в подобных играх, так как это единственный способ проявить генетически запрограммированный охотничий инстинкт. Волк в подобной ситуации выглядит более расслабленным, он воспринимает все только как игру – именно так было в случае с тем черным волком и с другими дикими волками, которых я встречал. Ведь волки ежедневно охотятся, чтобы выжить, а дурачества с игрушкой – это, скорее, перерыв на отдых, нечто совершенно непохожее на серьезное занятие, просто веселая игра ради забавы. Для энергичных лабрадоров и бордер-колли принести брошенный предмет – это больше, чем игра, это их работа, чертовски серьезный бизнес.
Конечно, лишь единицы волков имеют регулярный доступ к теннисным мячам. Но волки всех возрастов – прирученные и абсолютно дикие – действительно включаются в игру, вместе или по отдельности, используя предметы, которые подходят под определение «игрушка»: старый олений рог, крыло куропатки – все, что подвернется. Мне посчастливилось несколько раз наблюдать за играми диких волков на природе, но одна игра мне особенно запомнилась.