Дориан прижал руки к груди и стал считать удары сердца. В темных глазах сузился зрачок, открылась огненная бездна вокруг него; все его существо словно окутали языки пламени. Тело его сковали болевые спазмы, и смятые, поверженные, истоптанные, сжатые мысли упали бесформенными комками на дно сознания и памяти.
Художника бросило в жар; сердце заколотилось точно заведенный механизм, и бой его прерывался и сопровождался судорожным всхлипыванием легких, которым то не хватало кислорода, то было невозможно впитать в себя весь направляемый в них воздух.
Когда боль отступила, Дориан встряхнул головой, оперся руками на подоконник, и в свинцовом свете мерцающих нитей дождя разглядел очертания бледного лица Джины. Она глядела на него пряча посеревшие глаза в струях разошедшегося ливня, в бушующих фонтанах воды, вырывающихся из прорванных водосточных труб. Она была прекрасна во всей своей осенней горечи и с духами весны, спрятавшимися в ее волосах; она предзнаменовала начало неизбежного поражения, начало новой жизни после смерти, и смерти, вечно отсекающей отростки любого нового, что имеет силы пробиваться сквозь покровы сердца и сердечной боли.
– Я увидел. – прошептал Дориан и поглядел на Джину. Сквозь шум дождя она различила его шепот и, кажется, уголки ее губ чуть дрогнули в улыбке.
– Увидел или думаешь, что можешь увидеть? – взгляд Джины стал страшен, и самый блеск свечи померк пред ним.
– Я точно знаю, точно знаю, что увидел… – произнес Дориан холодно и тихо, но запнулся и стал судорожно глотать мокрый воздух.
– Ты знаешь, кто я? – тихо спросила Джина, и звуки ливня заглушили ее слова.
– Я вижу только то, что ты сама не знаешь правды.
– Я думаю, что знаю, но, вероятнее всего, я ошибаюсь во всех своих догадках. Если это то, что ты хотел сказать…
– Нет. – Дориан оборвал ее, протягивая к ней руки. – Нет. – повторил он.
– Что тогда? – алые огни сверкнули на ее перчатке, и она легко перемахнула на подоконник художника.
– Я попытаюсь угадать. – прошептал он, обхватив ее запястье.
– Эту правду я раскрою без твоего вмешательства.
– Значит, я тебе не за этим? – Дориан все крепче сжимал ее запястье в попытке ощутить биение ее пульса под своими пальцами.
– Теперь ты знаешь, на что ты способен? – спросила Джина, не отнимая своей руки.
– Если только в этом мое предназначение, то я его разгадал. – прошептал Дориан в ответ.
– Боюсь, это лишь малая часть твоего могущества, волей случая открывшаяся тебе. – огни на перчатке медленно погасли, и в комнате воцарился мрак.
– Позволь мне взять каплю твоей крови. – Дориан, наконец, нащупал пульс под тонкой кожей запястья Джины.
– Моей крови? – голос Джины зазвенел тончайшими пластами стали, и Дориану показалось, что каждый из сотни таких пластов прошел сквозь каждую клетку его тела. – Моей крови? – повторила она свой вопрос.
– Ты привела меня к этому. – Дориан расслабил пальцы, почти теряя ее пульс и оставляя лишь ощущение тепла в своей ладони. – Я должен знать, что моя догадка истинна. Я хочу убедиться, что теперь я могу видеть души так, как ты меня научила [.
– Я позволю тебе, Дориан. Ради твоего возрождения. – Джина закатила рукава и сняла перчатки, обнажая тонкую кожу запястья, в которую врезались тонкими вечными шрамами следы прошлых битв. Дориан вздрогнул и замер, сжимая между пальцев тонкое лезвие. Он не решался сделать надрез.
– Быстрее, Дориан. – прошептала Джина, и в совершенном мраке художник увидел, как сверкают ее глаза, и ощутил, услышал, как болезненно бьется в груди ее сердце. Он ощутил, как содрогается воздух от ее недоступных ему страданий и гнева. И страдания эти были холодны, они были душераздирающими, они были страшны, но при этом безмолвны, и это гнетущее безмолвие сотрясало фундамент вселенной и самые ступени запредельных миров.
Но прошло мгновение, и гнев Джины утих. Взгляд ее стал пустым, радужка побелела, и разве что сияющая полоска цвета помогала различить ее в этих глазах, в глазах, где дно свое обнажала пустыня.
Джина чуть дышала, а сердце ее как будто и вовсе остановилось. Она замерла, и дрожь пробежала по кончикам ее пальцев. Сейчас, как никогда раньше, Джина показалась Дориану истерзанной веками душой, которая уже прожила тысячи жизней до его рождения и столько же точно после.
– Возьми то, что нужно. – прошептала она. – Но знай, что я чувствую, как теперь, достигнув первого призрачного рубежа, почувствовав свою власть, ты отдаляешься от меня. Но знай, Дориан, знай, что пока ты все еще единственный, на кого я могу рассчитывать.
Дориан легко сжал руку Джины и склонился к ее лицу. В первый раз он ощутил, что и в ней есть осколок слабости.
– Я твой друг. – произнес он шепотом. – Я помогу тебе, я тебя спасу.
Джина не ответила, она подняла глаза и в смятении уставилась в неопределенную точку за спиной художника, будто бы отделяя взглядом грань столетий и рисовала путь обратно, в свой далекий дом, где она потеряла все, что только может питать и заставлять биться сердце живого существа.
– Мне пора идти, Дориан, но знай, что ничто не завершено. Твое сегодняшнее преображение – только начало. Открой глаза, и ты увидишь, как велика твоя власть. Ты научился видеть, Дориан. Но сила твоя вернется лишь тогда, когда ты назовешь имя.
– Имя? – переспросил Дориан.
– Имя. – повторила она и перемахнула на свой подоконник, скрывшись в мерцающей полутьме за еле колышущимися занавесками.
11
19 октября 1849
Ночь прошла и растворилась в молочно-сером свете наступившего дня. Утро было тусклее полуночи и ворвалось морозной отдушиной в погруженный в тоскливое созерцание смерти город, пробежало северным ветром меж кирпичных стен и заглохло в квартальной глуши, будто бы осталось на чьем-то подоконнике дожидаться нового часа черной людской тоски.
Фонари угасли с рассветом; Дориан не раз бывал на прогулке в этот час в осеннюю пору и видел, как тускнеет гусеница рассевшихся по столбам светляков. Тень погасла с проблесками первых лучей солнца; словно бледный призрак растворилась луна, что проглянула сквозь тучи под утро, когда замолк дождь. Сейчас царила мертвенная тишина, что волокла за собой шлейф своего извечного тихого цвета – цвета тины в безмолвной заводи, цвета туч в беззвучном небе, цвета дождя и каменных плит, молчаливых, как звездная, пылающая в вышине вечность. Неразличимо было сияние белого солнца, солнца холодного, как в первый день весны, когда расплывается оно по небу слепящим глаза пятном, но отражается в лужах ровным однотонным диском, что чуть пожелтевшая, отполированная луна.
Дориан не спал. Под его глазами тонкой сетью разошлась синева, белки глаз покраснели, а радужка стала красновато-желтой, нездоровой, не того темного, почти черного цвета, какой была ранее. Он откинулся на подушку и закрыл глаза. После ночи, проведенной в мучительных размышлениях, он вдруг почувствовал одновременно жуткую тоску и непреодолимую усталость. Сердце его стало биться медленно, и его мерный стук усыплял художника, как усыпляет ребенка колыбельная.
Его тяжелые мысли о Джине и ее страданиях, которых ему никогда не понять, которые ему и не снились, прервали воспоминания – эти внезапно настигающие разум тени, пласты прошлого, что улеглись на дно сознания и взлетают ввысь, словно сухие листья, поднятые ветром.
Первым потревожившим его память образом стал образ старшего брата. Торвальд – он всегда возникал в памяти лучом света, разрывая темноту, и его сияющие глаза отражали холодное небо. Сейчас он предстал перед Дорианом в виде сильного и одинокого воина, и солнце светило ему в спину, ореолом подсвечивая его силуэт, и светлые его волосы тонули в солнечной короне, спутанные ударами ветра. Дориан видел его глаза, и в глубине их – неутолимую боль. И воин протягивал к художнику руки и просил о помощи, но Дориан, скрывшись в его тени, молчал, и только наблюдал за тем, как брат его тает, растворяясь в золотистом свете, до тех пор, пока не исчез совершенно.
На смену ему в приглушенном свете закатывающегося за горизонт солнца пришел другой образ: Джаред – маленький и беспомощный, болезненный мальчик с волнами густых волос на голове, с взглядом, лишенным радости, с тонкой наивностью, светом сквозившей в глубине его глаз.
Джаред был молчалив. Он любил разглядывать небо и, когда он застывал, устремив свой осознанный детский взор к быстро бегущим над горизонтом облакам, Дориану казалось, что тот погружен в воспоминания будто бы минувших столетий, или же столетий еще грядущих.
Дориан любил брата, но за все время разлуки успел забыть, что это была за любовь. Быть может, чувство любви к младшему брату затмевали самоотверженные и покровительственные чувства Торвальда, который готов был пожертвовать чем угодно ради этого молчаливого и странного ребенка, лишенного любой иной любви, кроме как братской. Сам же Дориан совершенно не помнил, каким было лицо Джареда, забыл даже, какого цвета были его глаза.
Дориан часто представлял, каким может вырасти его брат, и в воображении его возникал образ прекрасного юноши, быть может, с копною черных волос, быть может, с бронзовыми витыми прядями, и глаза его в этих видениях были то черными, как крылья смерти, то синими, подобно океану, и тень от ресниц скрывала в них прозрачные блики.
Воспоминания угнетали Дориана, и чем больше он в них погружался, тем непреодолимее становилась его печаль.
Воспоминания – граненые плиты оставленной небытию мысли, последние отзвуки первых лучей чувств, трепет зрачков в пылу безысходной грусти и шелест волос в первые секунды завязавшейся грозы. Невыносимо было вспоминать лицо грустного и одинокого ребенка, сидящего у озера и глядящего в омут с осознанным страданием в глазах, со взрослым, трепещущим бесстрашием сердцем и с холодной дрожью бледных пальцев, со взглядом, тонущим в мутной тихой заводи.
…
Ранее утро. Тучи так серы, как плачущие скалы побережья, и воздух столь же морозен, что брызги накатившейся волны. Влажный холод – слеза, упавшая на заледеневшую корку снега. Живая гладь залива неподвижная, спящая, неприкасаемая. Сеть воды чуть подрагивает, поддаваясь сонным вздохам северных ветров, и волны чуть колышут монолитную глубину, словно высеченную из обсидиана.
Пустота на несколько сотен миль в округе. Тишина. Сумрак еще ползает меж ветвей и не желает рассеиваться, словно он – неугомонившаяся душа убийцы, живущая до первых птичьих песен, а после умирающая в долгих муках. Но край небосклона уже наливается предрассветным сиянием.
Чувства Дориана не обманывали его никогда, и потому, когда ранним утром удар в висок какой-то странной мысли разбудил его, он знал, куда идти. Он встал с постели, закутался в куртку и вышел на улицу. Дорога, проложенная сверхъестественным предчувствием, привела его к озеру, где на самом краю, на пологом камне, он обнаружил Джареда. Тот сидел в мирном созерцании таинственного часа, но не ясно оставалось, что мог искать ребенок в его предрассветной тени.
Дориан не решился приблизиться и остановился неподалеку, глядя на брата с сочувствием и любовью. Он помнил волны волос Джареда и ветер, насквозь пролетавший чрез них, и помнил угрюмую тоску в крохотной, застывшей в неподвижности, детской фигурке; он помнил величественную грусть, окутывавшую берег в то утро, и страшный холод воды, принимавшей у кромки своей ранних и нежеланных посетителей.
Джаред чертил на воде какие-то знаки ивовым прутом, и что-то тихо говорил. Дориан глядел на него до тех пор, пока не осознал, что продрог до костей, но и после этого он остался стоять неподвижно, ароматом осени насыщая свои легкие и сердцем ощущая, что вот-вот что-то произойдет.
Откуда-то сзади, из-под ветвей леса, крадущийся ветер вылетел на берег, раскидывая листья, и остановился у кромки воды. Колыхание воздуха коснулось щеки Джареда, и он в блаженном страхе замер на месте, положив ладонь на холодную водную гладь. По озеру пробежали волны, и раздался плеск, будто бы что-то тяжелое упало в воду. Дориан тряхнул головой и похолодел от ужаса: Джареда на берегу не оказалось.
Дориан бросился бежать, на ходу скидывая с себя куртку, и, ни секунды не думая, нырнул в ледяную, сводящую судорогой конечности, воду. Он плохо плавал, но, оказавшись под водой, вмиг вспомнил все, чему его когда-то учили. Он открыл глаза и увидел неразборчивую мутную картину перед собой и черные тени, кружащие повсюду и раздирающие, растягивающие в разные стороны захлебывающегося Джареда. Когда Дориану удалось подплыть к ребенку, тот был уже без сознания, но тени отступили от него и полосами чернил растворились в течении.
Дориан схватил брата под мышки и потянул вверх. Он последним рывком, собрав воедино все свои скудные силы, вынырнул из воды, жадно захлебываясь морозным воздухом. Сердце его вырывалось из груди и обливалось кровью при мысли, что его брат не сможет очнуться, что те страшные существа убили его, что любые старания и любая борьба уже бесполезны.
Но Джаред, едва он оказался на суше, распахнул глаза в ледяном испуге, попытался закричать и хрипло закашлялся, зажал нос из-за страшных колющих спазмов в горле, и из легких его и желудка вырвалась чернильно-черная вода, которой напоили его те странные твари, что пытались его утопить.
Дориан принес куртку и закутал в нее ребенка, бережно обнял его и прижал к себе, содрогаясь от холода и пережитого страха.
Джаред едва ли что-то понимал, кроме того, что испытал мучения, каких ему еще не приходилось терпеть, и что его брат каким-то чудом вырвал его из ледяных объятий мрака, познанного им, Джаредом, слишком рано, чтобы вызвать осознанный страх.
Джаред испугался, но что такое настоящий страх, до той поры он едва ли себе представлял, а потому, встретившись лицом к лицу со стражниками смерти, сердце его дрогнуло лишь слегка, и эта легкая, едва ощутимая дрожь породила привычку в одну лишь долю секунды.
Вспоминая спасение брата, Дориан ощутил, как помутился его взгляд. Горечь по потерянной семье заполнила все его существо и просочилась через край сознания. Столько лет прошло с тех пор, что едва ли теперь, встретившись с братьями, он смог бы узнать их лица. Но память была вечным проклятием Дориана. Память… Взмах крыла, вздох и вечность, секунды, отмеченные летописью единственно существующей жизни – она всегда была против самого его существования и, восставая против самой идеи сохранения жизни, толкала художника в черную бездну неизбежности смерти.
Часть вторая. Джаред
1
14 октября 1849
Стояло ранее утро, и осенний поздний и холодный рассвет ласкал прилив и борта пришвартованных кораблей. Тихая дымка тумана раскачивалась у поверхности воды, протягивая свои бледные щупальца к берегу. Волны еще не утихли с ночи и с грохотом накатывались на валуны, заглушая крики моряков, которые уже готовили суда к отплытию. Моряки шныряли из стороны в сторону, что-то кричали друг другу на известном им одним языке и таскали на могучих спинах набитые товарами тюки. Мачты раскачивались и скрипели под надрывистым дыханием ветров, и холод забивался между щелями и прятался в складках одежды.
Сырой сумрак медленно отступал, отдавая земное пространство власти солнца, выкатывающегося на востоке, и жизнь пробуждалась с первыми его лучами, и смерть неизбежно угасала в своем ночном облике, скрываясь далеко за западной оконечностью неба.
В утреннем полусонном морозном воздухе обозначались тенями людские силуэты, скользящие между доками и разбивающиеся о городские стены. Подобно волнам, люди то приближались к берегу пенной полосой, то отдалялись от него, разливаясь на отмели. В холодном бурлящем их потоке, в бесконечном мерцании лиц, прорывающихся с необыкновенной настойчивостью сквозь туман, обозначался единственный силуэт, застывший на месте среди неспокойного океана перемещающихся тел.