– Машеньку уложу – приду… Погуляем пока.
– Опять к цыганам?
– Попробую. Может, скинут немного.
– Попробуй, – Соня брезгливо поморщилась. – Я против тварей бессильна.
И невозмутимо вернулась за барную стойку готовить кофе. Я же допил одну за другой оставшиеся соточки, не без удовольствия захрумкал капустой, вытер липкую мордашку Машеньки, успевшей «зарклепить» косички сгущёнкой до откисания в тазике, извинился-таки на всякий случай и был награждён очаровательной улыбкой Золушки. Мы вышли под небо, обсеянное золотыми чешуйками, подобревшее, вселяющее надежду и не торопясь побрели к цыганам. Бояться нечего: ни погода, ни люди их не заботили. Напротив, они оставались приветливы и дружелюбны. Но непоколебимы, да. Ещё никто и никогда не пришёл к компромиссу с кочевниками.
7
В первое время, когда всё это случилось, перекопали чуть ли не всю долготу в надежде найти лазейки. В Иркутске вспомнили о дореволюционных коллекторах и о подземных ходах, большая часть из которых оказалась мифом, подкопы рыли. Без толку. Вязли в субстанции, на какую бы глубину ни опускались. Один чудак вертикальную шахту пробил во дворе дома на Марата, воду откачивал, стены изолировал, до двадцати метров дошёл, пока не завалило насмерть. На «полуострове» два пацана и жена остались. Поднимать не стали: закупорили дыру по просьбе вдовы, крест поставили, как напоминание, и на другой стороне такой же установили, зеркальный. Феерическая голгофа и ныне в цветах с обеих сторон: всё-таки первая жертва психологического митоза
6
А самым затратным и, по большому счёту, единственным безопасным вариантом проникновения оставалась околоземная орбита. В первый же год Сечения космические программы ведущих стран переориентировались на многофункциональные пассажирские и транспортные перевозки. Махнуть шаттлом на недельку в Майами какому-нибудь малазийскому миллиардеру – вроде бы ничего, но в пересчёте на вчерашнюю реальность, когда мечталось о звёздах, как о достопримечательностях, – не забалуешь. Сколько могло стоить путешествие смертному? Не бюджетный отдых в крошечном Тае, а воссоединение с семьёй на просторах рассечённой родины? Что говорить, и у тех, кто жил далеко от злосчастной долготы и никак не пострадал от митоза, вдруг проснулась необъяснимая тяга соприкоснуться с «той стороной». Блажь, разумеется, но «за ваши деньги…» Утраченная тактильность – вот, что обеспечивало сверхприбыли. Доставка грузов не приносила такой доход, и ни к чему была, с точки зрения большой экономики. Как ни странно, общие нефте-, газо-, водопроводы, канализации, электрические, тепловые сети, кабельные, эфирные и прочие коммуникации продолжали функционировать и не причиняли особых неудобств (не беря во внимание возросшие аппетиты монополистов, конечно, сложную эксплуатационную логистику и поголовную нищету примеридианного населения). Если кто-то чего-то и перевозил, то опять же в частном порядке, поскольку передать на Земле отдельные предметы не получалось: они попросту исчезали, как та бутылка, которую в сердцах швырнул Егор (мы пробовали привязывать к коту разные мелочи – игрушки, бантики, столовые ложки, но они испарялись, как только зверь пересекал черту). Вот и переправляли орбитой в основном золото, драгоценности, необработанные камни, шедевры искусства, технологии в виде приборов и механизмов, архивы. Понятно, лазеек хватало: при марже перелёта в десятки миллионов долларов контрабанда и коррупция процветали. Стоило пограничникам не закрыть на что-то глаза, разгорались увлекательные криминальные, а то и шпионские скандалы.
У остальных, неискушённых орбитами, оставалась одна надежда – цыгане. Уж не знаю, по какому великому предназначению изгои оказались избранными: они, и только они получили право беспрепятственно ходить туда и обратно. А специально подготовленный кочевник мог перенести за меридиан человека весом, не превышающим половины его собственного: ребёнка или высохшего старика. Но и здесь возникали нюансы. Во-первых – цена. В первое время она зашкаливала неистово: доходила до ста тысяч долларов за килограмм живого веса. Продавали квартиры, машины, ценности – всё продавали, только бы воссоединить грудничка с матерью. Что говорить о годовалых, о детях постарше? Не хватало – морили голодом. Ромы не делали скидок ни бедным, ни богатым. И только сейчас, когда отладилась космическая программа, и толстосумы решили не рисковать, цыгане переориентировались, радикально снизили ставку, привязали к золоту, верные роковому металлу: шестнадцать тройских унций за килограмм. Сурово, конечно, учитывая, что расчёты производились именно в золоте, а купить его в чистом виде по сносной цене на спекулятивном рынке было практически невозможно. Оттого и нищали, вымирали и криминализировались примеридианные территории.
Риск – во-вторых. Цыгане не давали никаких гарантий успешности перемещения: обычный, здоровый ребёнок мог погибнуть в двух случаях из десяти, стать растением или потерять память – в трёх. Обоюдно, впрочем: эта же участь постигала и переносчиков при неудаче. Они и без того истощались настолько, что восстанавливались по несколько дней, а то и недель, как выдоенная алкоголем печень. Тем и объяснялась невероятная стоимость услуг. Казалось бы, всего один шаг, какие-то секунды судьбы… И никто не знал ни механизмов, ни закономерностей. Насколько возможно (насколько ромы подпускали к себе), пытались выяснить учёные, предположив, что дело в генетике. Неубедительно.
Кто бы взялся определить чистокровность бродяги по его неразборчивой родословной с бесконечными ассимиляциями? В итоге кочевников осудили конфессии, а правительства объявили их нелегалами, хотя и не трогали, и традиционный криминал самоустранился от любых контактов: наземный транзит оказался и вне закона, и вне сферы общественных интересов. Как, например, никого не волнует терроризм, пока не приходит в твой дом. Но отчаявшиеся люди продолжали верить, продавая последнее, и рисковать, доверяя жизни рулетке.
8
В таборе нас принимали тепло и даже сочувствовали. И мы с Машенькой неплохо относились к бродягам, несмотря на условности меридиана. Это были свободные кочевники-люли из Средней Азии, которые редко забирались дальше Урала. Традиционных же, безуспешно одомашненных «сибирска рома»
7
8
Мои же наблюдения полностью совпадали с бесхитростной оценкой двухлетнего ребёнка, девочки, что важно, которая, попадая в табор, тут же забывала агрессивные отцовские эпитеты: люди-люли были внешне красивы, дружелюбны («касивы», «дурзя»), немного театральны и во многом, если не во всём, разрушали устоявшиеся стереотипы. Мужчины выглядели согласно статусу вольных домоседов: кто в привычном образе «неуловимого» Яшки
9
10
11
А я бесстыдно пользовался услугами дармовой няньки: хоть как-то расслабиться в театральности – и в прямом, и в переносном смысле. С одной стороны, как, наверное, и девяносто девять процентов оседлого населения планеты, терпеть не мог цыганщину, во всяком случае, в естественных условиях. Наши условия естественными не назовёшь. Нормальные или чуть фартовые люди давно покинули примеридианные территории, отдав за бесценок квартиры, дома, земли всё тем же кочевникам или барыгам-риэлторам, а залипшие неудачники, привязанные к разбитым семьям, к бессрочному одиночеству, спивались, скуривались, скалывались, бродили фантомами по пустынным улицам и старательно избегали друг друга. Если на 104-й и случались нападения, убийства, то, как правило, – разборки среди чужаков, использовавших обделённую зону как банальную «стрелку». Местные были и так «мертвы». Потому и общался я исключительно с Софьей, раздражавшей нравоучениями, с Егором и его семьёй по принципу пастора в исповедальной кабинке (Машенька – не в счёт) и с цыганами, проникаясь их необычностью и непроходимостью. Занятное приключение, не правда ли? Избавиться от монохромной жизни, помочь товарищу или вывести мошенников на чистую воду.
Кто жил на Востоке – поймёт. Дружелюбие улыбчивых люли вовсе не означает дружбу: открытого сердца мало, терпения больше. И здесь – другая сторона увлечения табором. Именно эти кочевники радикально отличались от привычных цыган: то ли не были ими вовсе, то ли, наоборот, представляли то самое древнее колено дóмов
12
13
9
Круглолицая, с проникновенным взглядом лани – глаза, живущие сами по себе, восхищающие поэтов и не дающие разыграться похоти, с пухлыми детскими губками и почти прямыми бровями, делающими лик взрослее и строже; всегда в тугом однотонном платочке, в простеньком платье до пят: светло-серый, пепельный – главные цвета Умиды; и никаких восточных изысков, побрякушек – такое ощущение, что девушка дала обет безбрачия собственной красоте. Худенькая, с плечами, как у семиклассницы, она могла бы сгодиться мне в дочери, если бы по внутреннему мироощущению не превосходила сотни таких, как я, и мудрецов заодно с мыслителями. И не об уме речь – земная шкала IQ неуместна: напротив, юная цыганка мало чем отличалась от Машеньки, познающей среду обитания собирательством плюсов и минусов. Дело в простоте, с которой она определяла место в клане, в жизни, в конкретном случае, в отрезке времени и которой следовала повсеместно, какие бы трудности и комбинации ни вставали на её пути. Самая молодая, удачливая, отчаянная и бескорыстная переносчица, прославившая Сибирь на весь мир. Вот кем была узбечка. Она не принимала участия во взвешивании детей, назначении платы: этим занимались Лила и свадебный генерал Баро – тщедушный разодетый в шелка барон лет пятидесяти с жидкими свисающими усиками, с желтоватым бельмом на правом глазу (отчего левый, казалось, набухает гноем), единственный персонаж, неприятно выделявшийся на фоне сородичей. К Умиде стекались люди со всего меридиана, запись велась на месяцы вперёд: не более человека в неделю. А девушка переносила чаще. И кто знает, какой ценой.
Я любил Умиду, собственно, как Машу, Соню и даже истеричную Лизу. И Умида любила меня: так найдёныш-котёнок процарапывается в душу, совершенно не различая её оттенков, ища созвучий. Странная это любовь. Если Машенькой я восполнял ущербность отцовства, в Софии искал отголоски растраченной дружбы, Елизавету воспринимал ностальгией по семейной жизни, то цыганка покорила любовью как таковой. Ни «за что», ни «потому что», а просто так. Она любила малышку – я любил её за эту любовь, любила цветок, и я любил её за любовь к цветку, любила Баро непонятно за какие заслуги – я вздрагивал от омерзения и восхищался ненормальной любовью. Изумительное чувство возникало приступами, самопроизвольно, независимо от того, где находилась узбечка. Достаточно было вспомнить взгляд, имя, чтобы утратить реальность и превратиться в сантиментального нытика: накормить вонючего попрошайку на ступенях кафе, обнаружить в облачке медвежонка Умку из детства (а не приметы плохой погоды), стерпеть закидоны Егора, а то и всю семейку осчастливить участием – немыслимая щедрость. Вот что творила со мной эта девушка. Я будто любил любовь Умиды, а не Умиду-человека.
И будь я безнадёжным платоником, давно бы утратил вкус жизни, таскался бы за своей Эсмеральдой, как Гренгуар, Фролло и Квазимодо
14
10
– А, Матве-е-ейка! Садись, пей, грейся! Прекрасный день! Прекрасные люди!
– Привет, Лила. А Умида?
– Двух мальцов за раз! Сильная Умида! На той стороне Умида! Отдыхает Умида!
– За раз?
– Сама решила. Узбечка. Что ты хочешь? О! Наша красавица!
Изрядно хмельная Лила расплылась в кривой улыбке и протянула к малышке костлявые руки с когтистыми пальцами, что в свете костра походило на фатальную сцену из фильма ужасов. Никогда не понимал, как могут уживаться в человеке противоречия, несовместимые с бытием, с любыми его оттенками. Но Машенька с искренней радостью впорхнула в объятия «монстра» и тут же запустила проворные ладошки в подол. Поистине, «чем страшнее чудовище, тем больше к нему почитания»: вспомнился вдруг один персонаж из Сониной забегаловки – пьяница-актёр, обожающий комментировать новости.
– Ах, чертовка! – цыганка чмокнула белокурую макушку сальными губами и первой выудила из тряпья батончик «Баунти». – Лопай, лопай, моя золотая! – прозвучало по-сатанински, ей-богу.
– Жирок подкачиваешь, Лила? Егору бы не понравилось, – живо представилась ярость отца.
– Да брось, Матвей! – загоготала старуха. – Ребячью радость в калориях мерить! Фу! Девчата от мыслей толстеют, а не от конфет.
Разговаривать о делах при таком коварном благодушии – бессмысленно. Как бы Лила ни пестовала малышку, что бы там ни молола спьяну, бизнес оставался бизнесом. Разумеется, папа не морил дочку голодом, и развивалась она, как и положено ребёнку: росла и крепла. Год назад весила около девяти килограммов, и с учётом дикого цыганского курса о перемещении не могло быть и речи. Сегодня Мася дотянула до двенадцати с хвостиком, что в зафиксированных унциях означало зловещую цифру – 192,17. Четверть миллиона долларов, чтоб вы были здоровы! Егор взвешивал малышку почти каждый день (ритуальная бессмыслица с дотошными записями), мрачнел от неучтённых граммов, гонял в туалет, снова взвешивал. Слава богу, Машеньке это казалось игрой, не более: глобальные проблемы девочку не заботили. Отец пахал на трёх работах, традиционно доступных гуманитарию в кризисе, – грузчиком, сторожем и курьером; мама – третья скрипачка во втором ряду симфонического оркестра – давала частные уроки музыки и следила за тестем: выносить инвалида теперь было некому. Разделённая квартира практически ничего не стоила, максимум двадцать тысяч; богатых дядюшек при смерти не имелось: вообще родные как-то сразу растворились, узнав о проблемах Егора, Лиза же была сиротой при живых родителях. Мои «прибыли» исчислялись стабильной, но не такой уж весомой рентой от сдачи недвижимости в Таиланде, причём, не своей; банки, понятно, социальные драмы не интересовали; а отчаянные посты тонули в фальшивом сочувствии «лайков». Итого доходы семьи, включая пенсию и квартплату жильца, и не беря во внимание случайный калым, составляли около восьмидесяти тысяч рублей – примерно поровну на каждую сторону. А Мася тянулась, исправно набирала вес, то ли на счастье, то ли на горе родителям, и надежда таяла пропорционально взрослению.
– А то бы оставила дочь отцу, чего упираться-то? – пьяная старуха вечно заводила одну и ту же пластинку. – Лизка – она истеричка, рохля, спортит Машку-то! А наплодит ещё! Хлопот-то… Молода, красива, живуча! А Егорка толковый, даром пропойца… Ну, ничего, поостынет, коли решат… И мне бы в радость.
– Тебе-то какая радость, Лила?! – в такие моменты хотелось её придушить. – Или готова упустить выгоду? А что скажет барон?
– Барон – долдон! Я тут – барон!
– О да, уважаемая! – я рассмеялся, как можно ядовитее. – Останется Машенька здесь – по нулям и горе матери, переправишь даром – опять же по нулям, но счастье. Терять-то вроде и нечего. Тебе и решать.
– Даром? – цыганка будто протрезвела, но не уловила иронии. – Это никаких… Не поймут…
– Ты ж – начальница!
– Ай, Матвейка! Ай, заболтал старуху! Нехорошо, Матвейка! Садись, лучше. Пей лучше! Хороший день! Хорошие люди…
– Да, да, Лила, кого-то вы осчастливили сегодня, – махнул рукой и направился к Умиде.
Пьяные ромы несносны. Эти, во всяком случае. Чужим не хамят, в драку с ножами не лезут – скорее, трусливы до храбрости, не норовят обслюнявить в чувствах, не пускают слезу, не читают морали. Но под градусом их легендарная плутоватость становится какой-то непрошибаемой, школьной, из разряда «дурак – сам дурак». Стоит подловить на мелкой безобидной лжи, она тут же обрастает несусветным враньём, вольно-невольно задаёшься вопросом: точно не идиот? И главное, не вычислить цель бессовестного лукавства. Я же знаю, что они постоянно внушают Егору: Машенька-де без матери пропадёт, и уже бы перенесли, но без денег никак – умрёт ребёнок, люлей накажут; таковы условия хозяина, бога, космоса… – здесь вариации бесконечны. И Егор не то чтобы вёлся – он ненавидел кочевников, материл их и даже врезал барону однажды (за что извинялся после перед старухой): нет, скорее смирялся и опускал руки. С одной стороны терзаемый Елизаветой, то умоляющей, то требующей вернуть дочь, то пристально следящей за её рационом, с другой – цыганами, он перестал верить во всё, что нельзя потрогать руками: в любовь, в справедливость, в вечное сияние чистого разума. В золото, полагаю, тоже. Не ищущие головой не знают отчаяния – стимула нет, пусть и душа в поиске. Угасал Егор.