Доля ангелов
Вадим Шарапов
Посвящается Алекс и Ярику.
Фотограф Мария Юрьевна Разоренова
Фотограф Вадим Викторович Шарапов
© Вадим Шарапов, 2021
© Мария Юрьевна Разоренова, фотографии, 2021
© Вадим Викторович Шарапов, фотографии, 2021
ISBN 978-5-4490-0453-6
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
РАССКАЗЫ
Грациозник
Когда Захар Васильевич Просветов в первый раз увидел грациозника, он подумал, что допился до чертиков.
Так и сказал сам себе, стоя на кухне и глядя на свою кружку – фаянсовую, с розочками – из которой с тихим хлюпаньем кто-то тянул сладкий чай.
– Допился, – сокрушенно сказал Захар Васильевич и покачал головой. – Допился ты, Захарка.
А потом пожал плечами и сам себя обругал беззлобно. Какое там «допился», что за ерунда? Пить водку Захар Просветов бросил еще лет двадцать назад, еще когда работал токарем-лекальщиком. Там нужен верный глаз, без этого никак. С тех пор, кроме чая разных сортов, он не брал в рот ничего жидкого. Даже к обычной воде Просветов относился с подозрением, предпочитая при любой возможности заварить в огромном пузатом чайнике английского фарфора крепчайший, черный как деготь настой ассама. «В воду рыбы гадят, а заварка без крепости – помои», – бормотал себе под нос Захар Васильевич, любовно ополаскивая чайник кипятком. Когда была жива жена, она, бывало, ворчала на Захара за его чудачество. Но теперь Просветов уже давно жил бобылем, а потому чай заваривал исключительно для себя. Так, чтобы в кружке не было видно дна.
И теперь этот самый чай, сдобренный тростниковым сахаром, кто-то выхлюпал до донышка. Прямо у хозяина на глазах.
– Да что ж это творится-то? – возмутился Просветов. Мужик он был не злой, хотя в случае чего даже в пожилые годы мог приложить уличного хулигана в ухо так, чтобы тот – брык, и с копыт. Но сейчас прикладывать вроде как бы и некого было.
Или все-таки…?
Захар Васильевич всмотрелся пристальнее. За тумбочкой, на которой стояла здоровенная литровая чашка, кто-то возился, тоненько пофыркивая. Затаив дыхание, Захар вытянул жилистую шею, прищурился и от неожиданности громко сглотнул, дернув щетинистым кадыком. За тумбочкой притихли, а потом оттуда несмело выглянуло… что-то.
Это была толстая зверушка, покрытая короткой пушистой шерстью бело-розового цвета. Настороженно торчащие вверх уши заканчивались кисточками, а длинные усы топорщились во все стороны. Зверушка, глядя на Просветова круглыми золотистыми глазами, вытянула длинный хоботок в розовой щетинке, и забулькала в чашке, допивая последние капли чая.
– Разъедрить твою в кочедык, – печально сказал старый токарь. – Настаивал для себя, настаивал… Сахарку не пожалел. А ты!
Зверушка, чуть осмелев, высунулась из-за тумбочки почти вся и почесала за ухом короткой толстой лапой с мягкими подушечками. Вся она была похожа на забавную помесь маленького бегемота с кошкой. Глядя на нее, Просветов вдруг почувствовал, что прострел, мучивший его третий день, прошел без следа. Не поверив сам себе, он осторожно наклонился и подобрал с пола упавшую газету, до которой вчера и дотянуться-то не могу – так скрутило.
Поясница не болела. Да и вообще – как-то стало радостно, будто в молодости, когда рабочая неделя позади, а впереди мотоцикл, удочки, быстрая езда по вечерним проселкам, а потом – ночное озерцо, рыбалка и костерок, около которого собрались старые захаровы друганы, чтобы потравить байки и распить чего бог послал.
Зверушка довольно фыркнула и потопала мимо Захара Васильевича в комнату, смешно повиливая нашлепкой короткого хвоста на толстой заднице. Просветов вдруг встревожился.
– Эй, ты там смотри, сторожко чтобы! У меня ж там Мурзик дрыхнет, он чужих не любит.
Сибирский кот Мурзик, безраздельно царивший в доме Просветова уже шестой год, был из породы котов бойцовых и неустрашимых. Гостей Мурзик почти не терпел, а соседских котов гонял так, что клочья летали по улице, точно тополиный пух в жару.
Старик еще не успел ничего сообразить, как Мурзик показался в дверях комнаты. Бесстрашная мохнатая зверушка потопала прямо к нему.
– Ой, японский бог, чего счас будет-то… – крякнул Просветов.
Но ничего не было.
Мурзик, гроза людей и котов, мирно обнюхал неведомого гостя, а потом потерся боком об бело-розовую шерсть и мяукнул – вполне дружелюбно.
– Так это что ж получается? – громко удивился Захар Васильевич. – Это ты его, значит, сам впустил?
Мурзик мяукнул с утвердительной интонацией, а потом завалился в прихожей, подставив хозяину брюхо и закрыл глаза, громко мурча.
– Чудеса, – констатировал Просветов, опять легко нагнулся, почесал теплое брюхо и пошел в комнату, шаркая войлочными тапками по линолеуму.
Зверушка сидела на подоконнике и разглядывала фикус в горшке. Старик зажмурился и потряс головой. Нет, точно не привиделось – фикус прямо на глазах тянулся вверх.
– Ты это… смотри только, чтобы он тут не разросся совсем! – шикнул хозяин, а потом вздохнул:
– Таня-то моя его любила шибко, пока жива была. Ухаживала. И я тоже стараюсь, хоть грабки-то у меня корявые, не женские, – и Захар Васильевич показал шерстистому созданию свои заскорузлые, разбитые работой ладони, с которых мозоли не сошли даже после пенсии.
Бело-розовый пискнул что-то радостное, и спрыгнул с подоконника, хлопнувшись четырьмя толстыми лапами. А потом – вот только Просветов моргнул – и зверушка исчезла. Была – и нету, как сдуло.
– Вот такая вот загогулина, – растерянно сказал старый токарь.
На душе было легко, весело и чисто, прямо как после короткого, но бурного дождя летом, который смывает всякое дрянное и оставляет после себя яркое небо.
Просветов еще немного поразмыслил, стянул с поясницы пуховый платок козьей шерсти, которым подвязывался от прострела, и зашаркал к двери. Выйдя на лестничную клетку, он поднялся этажом выше и позвонил в дверь, обшитую деревянными планками, со щегольски начищенной медяшкой, на которой был вычеканен номер квартиры – 37.
– Тимофеевна, вот ты мне скажи – спятил я, ли чо ли? – с таким вопросом, пожав плечами, он шагнул в прихожую к соседке.
Дарья Тимофеевна Стахеева, бывший директор библиотеки поселка Красный Перегон, ответила не сразу. Сначала она опустила со лба на переносицу очки в тонкой металлической оправе, а потом придирчиво изучила лицо Просветова.
– Да что ты меня изучаешь, как в музее? – буркнул он.
– Сам же спросил – спятил или нет? Да вроде нет, все тот же, хоть и ума шибко тоже не прибавилось, – отозвалась Дарья Тимофеевна. – заходи уже, не стой столбом.
– Тут такое дело…
* * *
– Значит, говоришь, сначала чай у тебя выдула эта животина, а потом еще и фикус вытянула?
– Сам бы не поверил, если бы кто рассказал, Тимофеевна! Так ведь плохим зрением не страдаю, это ты у нас окуляры носишь… Да и белой горячки вроде тоже нету. И даже таблетки не пью, только чайком пробавляюсь.
– Повезло тебе, Захар, – вздохнула Дарья Тимофеевна и подперла щеку кулаком, продолжая помешивать ложечкой в стакане. – Это ведь грациозник к тебе пришел. Теперь поселится, только не спугни смотри.
– Граци… чего? – не понял Просветов. – Это кто еще такой-то?
– Грациозник. Они редко кому дают себя увидеть.
– Что за звери такие? Даже не читал про них.
– Еще бы! – рассмеялась Стахеева. – О них в научных книжках не пишут, а ты, поди, такие только и читаешь.
Захар Васильевич смутился. И правда, фантастику всякую он не уважал, потому что – чего зря придумывать? В жизни, вон, чудес хватает, одно только что чай выпило до дна, а потом исчезло.
– Да ладно, тебе лишь бы позубоскалить! – рассердился он.
– Смех продлевает жизнь, – наставительно заметила бывшая библиотекарша. – Не сердись, Васильич.
Оказалось, что грациозники – звери очень скрытные и таинственные. И живут только там, где всегда порядок, а еще у хозяев хорошее настроение, никто ни с кем не ссорится и не ругается. Если кто-то плачет от горя или обиды, грациозник болеет и даже может умереть, такой нежный зверь.
– А с кем мне ругаться-то? – вздохнул Просветов. – Я и раньше-то со своей никогда не ругался. Так только, иногда цыкнем друг на друга. А сейчас – что мне, на Мурзика кулаком стучать? И плакать не с чего, отплакал я свое. Теперь каждый день радуюсь всякой мелочи.
– Вот поэтому грациозник к тебе и пришел. Они чуть что – и сразу исчезают, если что не по ним. А еще кошек любят.
– Да это я уже понял, – покивал головой Захар Васильевич, – и котейки, похоже, от них тоже балдеют.
– Чуют потому что.
– И что, от них польза-то есть?
Дарья Тимофеевна снова подняла очки на лоб и внимательно посмотрела в глаза Просветову.
– Васильич, – проникновенно сказала она, – я иногда думаю: ты правда дурачок, или прикидываешься?
Старый токарь хотел было снова рассердиться, но понял, что проще признать себя дураком.
– Да чего уж там, – сокрушенно махнул он рукой. – Дурак, как в картах, только «погонов» на плечи не хватает. Знаешь, Тимофеевна, у меня ведь даже прострел прошел, когда я на этого… грациозника просто посмотрел.
– И неудивительно. Пока он у тебя живет, болеть вообще не будешь.
– Ну? Эх, вот бы мне такого зверя по молодости, чтобы с утра похмелья не было… – лукаво рассмеялся Просветов в ответ на возмущенный взгляд Дарьи Тимофеевны. – Да ладно, Даш, ну шучу я. Сам понимаю – зверушка нежная, всякого грубого не терпит.
– Ты ей имбирное печенье покупай, – авторитетно посоветовала Стахеева, – вот такое, как у меня. Тогда вообще не оттащишь.
– Разоренье сплошное для пенсии, – снова вздохнул Захар Васильевич.
– Ну уж конечно! Как будто я не знаю, что ты своего Мурзика кормишь, как в ресторане.
– Так это кот, я ж его вот таким мелким в кармане пальто домой притащил… Мы в ответе за тех, кого притащили!
– Ишь, философ на пенсии, – хмыкнула Стахеева. – Вот и грациознику печенюшки не пожалей.
– Да уж придется. Как говорится, солдат ребенка не обидит. А токарь-лекальщик – тем более.
Захар Васильевич задумался и вдруг спросил:
– Слушай, Тимофеевна… А ты откуда так много про них знаешь-то? Если в книгах такое не пишут?
– Разные книги бывают, – задумчиво ответила Дарья Тимофеевна и опустила руку с печеньем под стол. Оттуда послышался негромкий хруст. Просветов приподнял скатерть и уставился на грациозника, аккуратно обгрызавшего имбирное печенье, не оставляя ни крошки. Тот был рыжий и синеглазый.
* * *
Ночью, впервые за несколько лет, Захар Васильевич Просветов спал крепко и видел хороший сон. Он улыбался и дышал глубоко и ровно, выпростав из-под одеяла руку и положив ладонь на бок кота Мурзика, растянувшегося рядом на кровати.
А на кухонной тумбочке медленно пустела оставленная на ночь чашка крепкого сладкого чая.
Время улетать
В каждом крупном городе, где есть университет, его корпуса любят разговаривать друг с другом. А вы не знали?
Кто-то недоверчиво хмыкнет и скажет: «Корпуса? В смысле, здания? Вот ведь, выдумал!» Но найдутся и такие, кто понимающе кивнет головой – знаю, мол, слышал. В шелесте ночного осеннего ветра, в гудении проводов, пересекающих улицы, в блеске оконных стекол. Корпуса, воспитавшие бессчетное количество студентов, и в самом деле не молчат. Да отчего бы им и не поговорить?
Вот и этот город не был исключением.
Здания, на которых висели таблички самых разных факультетов, были разбросаны здесь от центра до самых дальних районов. Дальше всех стоял корпус биологического факультета, который прочие считали бирюком и ворчливым занудой, хотя ему всего лишь очень скучно было стоять на месте бывшего болота. Тут поневоле заворчишь.
Но больше всего корпусов было, конечно, в центре – целый квартал, который иногда так и называли «студенческим». Новые дома здесь были перемешаны со старыми, еще дореволюционной постройки, чугунные решетки оград сменялись каменными, и даже чудом сохранившийся старый парк под боком у Главного корпуса шелестел под ветром.
Главный корпус считал себя гуманитарием и большим интеллектуалом. Еще бы, филологический факультет, отделение иностранных языков… Когда Главный говорил с остальными, то ронял слова веско, зная им цену и чуть снисходительно поглядывая на соседей, крыши которых, выступающие тут и там в разных кварталах, внимательно, и даже с некоторой робостью к нему прислушивались. Даже Матфак, сухой педант и логик, превыше всего ценивший цифры, не спорил с Главным корпусом. На то он и главный.
Некоторые корпуса в жизни не видели друг друга – городские расстояния мешают это сделать даже самому зоркому зданию. Так что они порой с легким недоверием слушали голоса невидимых соседей.
– Биофак? Да есть ли он вообще? – хмыкал Математический, щурясь всеми окнами, которых уже загорались вечерние огни аудиторий. – Где доказательства? Да, я порой слышу этот брюзжащий и вечно всем недовольный голос, но что с того? Возможно, это всего лишь чья-то неумная шутка…
– Биофак есть, – как всегда веско ронял Главный корпус, авторитетно поблескивая стеклянным вестибюлем, – он же входит в число моих факультетов. А значит, существует.
– Толку-то от него, – морщился тонированным стеклянным фасадом Юрфак, – птички, рыбки… Неприспособлен к жизни этот ваш Биофак. Провинция какая-то.
– Сам ты, – помедлив, отзывался Биофак, – богатенький выскочка. И все твои студенты, просто пустышки в галстуках.
– Да ты…
– Не ссорьтесь.
Этот медленный, скрипучий голос заставлял все корпуса уважительно и чуть испуганно притихнуть. Еще бы. Когда в разговор вступал сам Административный, даже Главный примолкал и становился как-то меньше размером.
Самый старый корпус, из красного кирпича двухвековой давности, раньше давал приют физикам, а совсем в незапамятные времена – веселым гимназистам. Но времена сменились, физический факультет переехал в другое здание. И корпус стал Административным, словно бы старый полковник получил генеральские эполеты и был отправлен на почетную пенсию. Все другие втихомолку называли его просто – Старик.
Но он помнил многое. Помнил дробный веселый стук каблучков по вечной чугунной лестнице, которую десятилетия только отполировали до блеска, не стерев ни единой ступеньки. Помнил шумные споры «физиков и лириков», смелые эксперименты в аудиториях и студенческие бесшабашные гулянки.
Помнил кровь и боль полевого госпиталя, который сделали в нем во время войны. После этого Старик перестал видеть сны, в которых веселились гимназисты и пели студенты. Все сны смыло страшное госпитальное время. С тех пор он посуровел, говорил очень редко и только по делу. Водил дружбу только со стоящей рядом Церковью, у каменной ограды которой двумя рядами вечно сидели нищие. Другие корпуса Церковь недолюбливали, потому что она очень любила назидательно учить их жизни и неодобрительно покачивала куполами в ответ на каждую, даже самую невинную шутку.
– Вот пусть Старик с ней и водится, – как-то запальчиво пожал каменными плечами Юрфак, отчего одно из красивых стекол его фасада даже пошло трещинами. – Они уж точно два сапога пара, оба такие древние, да столько вообще не живут! Им-то есть о чем поговорить… Консерваторы.
Ввернув умное слово, Юрфак нахохлился и замолчал.
– Гордыня тебя обуяла, – тут же отозвалась Церковь.
– Кто бы говорил, – пробормотал стоящий неподалеку, невоздержанный на язык Истфак. Этот корпус был совсем молодым, лет пятнадцати от роду, и как и положено самому скептическому и вольному из факультетов, порой позволял себе ляпнуть что-нибудь этакое. – Опиум для народа…
– Не ссорьтесь, – привычно уронил Главный.
Но какие бы споры не возникали, а каждый вечер все корпуса – кто степенно, кто нетерпеливо – желали друг другу доброй ночи. «Доброй ночи, коллеги», – суховато летело со стороны Матфака. «Счастливых снов! – радостно бросал Исторический, подмигивая островерхими крышами. – Эй ты там, бросай свою биологию и спи!» «Храни вас Господь», – отзывалась Церковь, поблескивая в сумерках крестами, ловящими последние закатные лучи. «Чао, братцы!» – легкомысленно вступал в разговор даже Физкультурный, который все прочие корпуса считали ужасно глупым и неотесанным, неспособным поддержать самую простую беседу.