Она подошла, как всегда, незаметно. Приобняв меня, слегка оттянула наушник и прислушалась, касаясь ухом моей щеки. Уловив Моцарта, поморщилась и отстранилась. Кивнув бармену, мол, сделай как обычно, уселась на высокий табурет, закинув ногу на ногу и обнажив совершенной формы колено. Ну, возможно, ее ноги и не совсем идеальны, но их вид неизменно заставляет мое сердце чуть ли не фибриллировать. Она поймала мой взгляд, и прочитанное в нем желание явно доставило ей удовольствие. Я старался не допускать фривольных мыслей на ее счет: красивых девушек кругом полно, а верные друзья на дороге не валяются. «Разряд!» – мысленно скомандовал я и усмехнулся собственной шутке. Она сочла, что улыбка предназначается ей, и нахально отпила из моего стакана, поскольку ее заказ еще болтался в шейкере в руках бармена.
Анна. Она с раннего детства признавала только полную форму своего имени. Никаких Ань, Анек и Анечек, а за Анюту или – того хуже – Нюру можно было и вовсе серьезно огрести.
Я хотел, как обычно, поделиться со своей лучшей подругой хотя бы частью душевной боли от созерцания человеческих страданий, обрушившейся за последние сутки в мой хрупкий внутренний мир, но неожиданно для себя самого заговорил о другом.
– Анна, что ты думаешь о зазеркалье? – спросил я, пристроив губы прямо к ее изящной ушной раковине – разговаривать иначе здесь было невозможно.
– Смотря что ты имеешь в виду: сказочную страну, параллельную реальность, изображение в псевдоскопе… Ну, не салон же красоты? – не сдержав смешок, она обожгла мое ухо горячим дыханием.
– Я примерно полчаса назад посмотрелся в зеркало и увидел в нем не себя, – заторопился я с объяснением, стараясь сосредоточиться на этой мысли и отбрасывая прочь непрошеные плотские желания. – Там был реально другой человек, какой-то старик.
Анна деликатно не стала спрашивать, чего и сколько я сегодня пил, понимая, что данная версия уже мною самим всячески рассмотрена, осмыслена и отметена. Вопрос моего психического здоровья на повестке не стоял – она знала меня с детства, и мое крайнее здравомыслие не раз выводило ее из себя.
– То есть, ты спрашиваешь, существует ли, по моему мнению, вероятность наличия другого мира, который можно иногда случайно увидеть в зеркале?
– Что-то типа того, – кисло признал я.
Анна помолчала, поджав губы, то ли обдумывая идею, то ли удерживая колкость, готовую сорваться с уст.
– Так, и где у нас волшебное зеркало? – она деловито огляделась, но все многочисленные отражающие поверхности в клубе были оккупированы силуэтами, нервно дергающимися в такт ритму (слово «музыка» я предпочту здесь опустить).
– Там, – признался я, кивнув в нужном направлении.
Она бесцеремонно схватила меня за руку и потащила в сторону закутка, где располагались заветные двери. Перспектива посещения мужского туалета мою подругу ни капли не смущала.
На сей раз помещение отнюдь не было пустынным: мы застали там с десяток разномастных мужских особей различной степени занятости. Некоторые справляли свои естественные нужды, другие трепались, привалившись к умывальнику, один пил какую-то мутную отраву прямо из горлышка бутылки, а двое тайком курили, предусмотрительно натянув на датчик дыма презерватив. Появление в дверях дамы не только не смутило эту изысканную компанию – оно просто осталось незамеченным.
Анна решительно двинулась внутрь, рискованно скользнув тонким каблуком по мокрому кафелю. Я протянул руку, чтобы поддержать ее, но она небрежно отмахнулась.
– Так, мальчики, будьте любезны, освободите помещение! – ее властный и в то же время дурманяще-женственный тон действовал на моих собратьев до тошноты однообразно, вызывая рефлекс повиновения, чему я не переставал удивляться. Вот и сейчас разного возраста, степени опьянения и природного сволочизма представители сильного пола покорно потянулись к выходу, застегивая штаны и гася окурки. Лишь кто-то один, оказавшись снаружи, сунул голову обратно и глумливым голосом поинтересовался, чем мы собираемся здесь заниматься, на что Анна, произведя довольно ловкое па ногой, недвусмысленным образом захлопнула дверь.
– Ну, давай, показывай, – потребовала она, поворачиваясь к умывальникам. Я подошел к ней и встал рядом. Наши отражения сблизились, и зеркальная Анна слегка подмигнула мне, подбадривая. Я пристально уставился в зеркало, но увидел лишь собственный изрядно пожеванный облик, что, по причине контраста со стоящей рядом ослепительной девушкой, смотрелось еще более гадостно.
– Слушай, может, это зеркало – что-то типа стекла в полицейском участке, непрозрачного лишь с одной стороны? И вдруг при определенном освещении можно увидеть людей по другую сторону? – предположила она.
– А смысл? – недоверчиво дернул я плечом.
– Ну, это же ночной клуб. Мало ли какие извращенцы бывают, – она и сама понимала, что идея так себе, но другой не имелось.
Я напряг свои скудные навыки пространственного мышления, прикидывая, может ли за этой стеной быть еще одно помещение, и кивнул. Хотя отчего-то был уверен, что привидевшийся мне старик не был вуайеристом – такая мысль меня даже слегка обижала.
Клуб мы покинули в молчании. Негритенок с вывески, нарисованный каким-то буратино из художественной школы, зловеще смотрел нам вслед.
– Ты на авто? – спросила Анна, хотя прекрасно знала, что туда, где предполагается употребление крепких напитков, я никогда не беру машину. Дежурства в приемном покое больницы быстро излечивают от вождения в нетрезвом виде.
Желтобокое такси, оперативно добытое Анной через приложение в айфоне, быстро мчало нас по пустым ночным петербуржским улицам. Глядя, как за окном стремительно мелькают любимые места, я жалел, что нет уже ни времени, ни сил на ночную прогулку с лучшей подругой. Я обожал этот неласковый город, куда мы с Анной самостоятельно приезжали на электричке лет этак с десяти. Набережные и мосты, лавочки и фонари были нашими союзниками, храня молчание по поводу детских шалостей, скрывая рискованные подростковые эскапады, никому не выдавая наших юношеских тайн…
Возле дома, в котором Анна снимала комнату, она притянула меня к себе очень откровенным, невыразимо женственным движением, оказавшись вдруг так близко, как никогда ранее. «Ну что за ночь неожиданных потрясений?» – пронеслось в голове. Я не смел поднять на нее глаз, боясь не справиться с искушением.
– Анна, ты – мой ангел-хранитель, хотя порой и похожа больше на беса, учитывая твой несносный характер. Разве можно заниматься пошлой человеческой любовью с ангелом? – отшутился я, бережно отстраняя девушку и гадая, что на нее нашло.
Она сердито фыркнула и исчезла в парадном, а я побрел к своему общежитию, находящемуся прямо напротив, – хотя различные профессиональные устремления и развели нас по разным вузам, здесь, как и в родном городе, Анна предпочла остаться моей соседкой.
– Черт возьми, что со мной происходит? И почему Анна так странно себя ведет? – продолжал я бормотать себе под нос, возвращаясь в свое убогое казенное жилище. И, разумеется, даже вообразить не мог, какими шокирующими окажутся ответы на оба эти вопроса.
Филипп, 1912
Филипп мог часами, сидя на пригорке, смотреть, как вращается колесо речной мельницы. Звон серебристых водяных струй сливался с щебетанием птиц, дополнялся шепотом ветра, шуршащего в кронах берез, и резкими аккордами скрипящих мельничных жерновов. У мира была собственная музыка, отличная от той, что сочиняли люди, но не менее восхитительная. Научившись слышать ее, можно проникнуть в потаенную глубину вещей и явлений, поскольку музыка – это голос сердца, так говорила матушка.
Река серебристым извилистым швом с грубоватыми стежками перекинутых косцами мостков скрепляла пологий откос с простирающимся до самого горизонта лугом. Полуденный диск светила отражался в воде, слепя глаза россыпью бриллиантовых бликов, – Катрин это называла «купанием солнца».
Стоило Филиппу только подумать о Катрин, как из рощи послышался звонкий девчачий голос:
– Я знала, что мы найдем тебя у Ведьмы. (Речка звалась чудным именем Ветьма, и дети, разумеется, сразу же переиначили это название на свой лад.)
Нетерпеливая Катрин всегда начинала говорить раньше, чем приблизится на удобное для беседы расстояние. Высокая, статная, темноволосая, она, как норовистая лошадь повозку, сердито тащила за собой маленькую златокудрую Адель. Та суетливо перебирала своими тонкими ножками, стараясь поспевать за старшей подругой, но то и дело спотыкаясь.
Катрин появилась в усадьбе сравнительно недавно. Отец Филиппа, день за днем наблюдая, как без женского глаза в доме все прочнее поселяются грязь и запустение, пригласил наконец из далекой провинции обедневшую родственницу, посулив ей роль хозяйки. Приехавшая вместе со своей строгой маменькой дерзкая своенравная девочка быстро завоевала прочное место не только в неспешном укладе поместья, но и в жизни Филиппа, открыв для одинокого замкнутого мальчика прелести детской дружбы. Адель к их союзу присоединилась лишь пару месяцев назад, когда барин, увлекшись идеей модернизации усадебного парка, нанял на работу выпускника курсов Российского общества садоводства. Младше Катрин и Филиппа всего на год, дочка садовника оказалась до того миниатюрной и хрупкой, что рядом с ними выглядела малышкой.
– Я сейчас такое узнала, – зажмурившись от распирающей ее сенсационной новости, старшая девочка без всякой элегантности плюхнулась на траву рядом с Филиппом, за что, случись такое увидать ее маменьке, получила бы резкий нагоняй. Катрин были чужды условности, а хорошие манеры она считала лживой ширмой, за которой люди прячут свой истинный характер. Пелагея Ивановна тщетно пыталась привить своей своевольной дочери хоть каплю светской обходительности – в той все явственнее проступали задатки будущей феминистки.
Филипп повернул голову и улыбнулся, поощряя свою подружку к рассказу. Впрочем, упрашивать было не нужно, новости и так из нее сыпались, как зерно из худого мешка на мельнице.
– Я слышала, как Яков Ильич говорил с маман и велел приготовить комнату на господской половине. Твой новый учитель, мосье… как-то там, – настоящий француз, прибудет прямо из Франции! Барин по случаю его приезда приказал привести в совершенство весь дом, представь, он так и сказал: «привести в совершенство», – она хихикнула, забавно сморщив свой тонкий, идеальной формы носик.
Катрин считала Францию чем-то вроде очага безнравственности, и все, с нею связанное, вызывало в девочке жаркое любопытство. Она не раз намекала Филиппу, что его отец, не единожды посещавший данную страну, бывает там «с распутными целями». Настоящий француз в усадьбе в ее представлении был истиной сенсацией.
Мальчик сделал большие глаза, чтобы порадовать Катрин, хотя о приезде учителя знал еще вчера. Давешний разговор с отцом огорчил его, но не слишком. Пока ему дозволялось музицировать – жизнь казалась вполне счастливой, что бы в ней ни происходило. Переезд из шумного веселого Петербурга в отдаленное поместье, оставшееся без присмотра после кончины помершего в одночасье от удара старого барина, стал бы для недавно лишившегося матери мальчика серьезным испытанием, кабы не рояль, купленный когда-то для Ольги Павловны у «Братьев Дидерихс». Этот чудный инструмент нашел новое прибежище в просторной гостиной загородного особняка. Возможность ежедневно упражняться в музыке примиряла Филиппа с необходимостью оставаться в деревне. Яков Ильич, после смерти любимой супруги вместе с новорожденным младенцем, тяготел к жизни исключительно провинциальной и все свои честолюбивые устремления перенес на единственного живого сына. Он почитал музыку занятием легкомысленным и мечтал послать отпрыска, обнаружившего, по его мнению, недюжинные способности в науках, в столицу – учиться на доктора. Засим и был нанят преподаватель, сведущий в латыни и естественных предметах. Новостью было только то, что новый учитель – француз, но Филиппа, в отличие от Катрин, это ничуть не взволновало. Какая, по сути, разница?
– Так что, пока тебе не забили всю голову науками, пойдем запуск землеройной машины смотреть, – немного нелогично заключила девочка.
– А мне было бы интересно учиться у француза, – встряла Адель, обожавшая уроки.
– Еще вопрос, чему он тебя научит, – ехидно засмеялась подруга.
– Я мечтаю сама когда-нибудь стать учителем, – не уловив смысла насмешки, продолжила та.
– Это вряд ли. Когда вырастешь, ты будешь сажать кусты, как твой отец, – фыркнула Катрин.
В ее словах, произнесенных обидным язвительным тоном, была горькая правда: дочь садовника вряд ли могла рассчитывать на иной исход. Пусть даже сейчас Адель преуспевала в грамоте и письме куда больше, чем Катрин, а по количеству прочитанных книг почти сравнялась с Филиппом, денег на то, чтобы дочь могла продолжить учебу в городе, у ее отца не было. Скорее всего, впереди эту нежную субтильную девочку ждал тяжкий физический труд.
Мальчик подумал, что Катрин, пусть она даже права, могла быть снисходительнее к младшей подруге, и ему захотелось утешить бедняжку.
– Мосье «кактотам» наверняка привезет новые книги, я дам тебе почитать, – с теплой улыбкой пообещал он.
– Правда? – воспрянув духом, Адель подняла на Филиппа большие лазоревые глаза, словно небесной синью окатила, и что-то в его сердце едва заметно дрогнуло.
Но Катрин не ведала жалости:
– Что ты выдумал, Фил, у нее руки все время в земле! Она пачкает ими даже учебники, учитель всегда ей за это пеняет. Разве можно давать такой замарашке чужие книги?
Адель насупилась и торопливо спрятала кулачки за спину – она сегодня помогала в прополке овощей, и под ногтями остались неопрятные черные полоски. Филипп, не раз таскавший своей маленькой приятельнице увесистые фолианты из домашней библиотеки, едва заметно подмигнул девочке.
– Так мы идем смотреть или нет? – настойчиво вопросила Катрин.
Мальчик предпочел бы остаться здесь, но спорить с упрямой подружкой ему не хотелось – он очень дорожил ее вниманием. Адель же, обладавшая счастливо легким характером, уже позабыла обиду и радостно схватила за руку старшую девочку, подпрыгивая от нетерпения: так ей хотелось зрелищ! Не дожидаясь ответа, они обе вприпрыжку поскакали в сторону усадьбы. Ну чисто Звездочка и Руслик, подумал Филипп и едва не засмеялся вслух, так это было забавно. Звездочкой звали вороную кобылу отца, а Русликом – кудлатого белого пони, купленного четыре года назад ему на восьмилетие – то были первые именины Филиппа без матушки.
– Кать, да погоди ты! – крикнул мальчик и, поднявшись с земли, неторопливо пошел следом.
Пелагея Ивановна настаивала, чтобы все называли ее дочку Катрин – на французский манер, мол, так принято в свете. В столице эта мода давно уже прошла, но здесь, в провинциальном захолустье, время словно отставало от городского на несколько десятков лет. Однако сын помещика предпочитал простое русское «Катя» и наедине часто звал ее так, а она не возражала.
Подойдя к конюшням, Филипп увидал, что здесь собралась, пожалуй, вся дворня: обе кухарки – господская и черная, горничные, лакеи, кучер Антип, главный конюх Никодим и его помощники Гришка с Мишкой, пособники садовника, огородницы, скотницы и так далее. Смешавшись с толпой прислуги, дружно бросившей свои прискучившие обязанности и глазевшей на невиданное техническое диво – машину для земляных работ, пригнанную специально из самого Петербурга, дети подобрались поближе. Катрин исподтишка высматривала свою сердитую маменьку, но той не было видно. Вообще-то, Пелагея Ивановна считала прожекты своего богатого родственника бессмысленными причудами и, не в силах им противостоять, предпочитала игнорировать. Однако вполне могла заявиться сюда, дабы разогнать слуг по местам – хозяйкой она была строгой.