Аскет воздел руки к небу. Сквозь короткие рукава его одежды Рамзес разглядел страшную худобу высохшего тела.
– Да помогут тебе боги мирно достигнуть запада, – ответил набожно молодой человек, следуя обычаю вежливости, принятому в разговоре о смерти. – Скажи, откуда это беспокойство, сообщающее твоим словам горечь листьев сикоморы?
Повернув к сыну свою костлявую и морщинистую голову, оживленную блеском зрачков, жрец ответил:
– Узнай же новость. Царица Тайя открыто вызвала из Гелиополиса великого жреца солнца! Амон, бог Фив, не будет больше правителем обоих Египтов. Тайя хочет заместить его грубым богом солнца из Гелиополиса.
Он указал пальцем на светило, умиравшее на горизонте; залитое кровью, оно словно купалось в желтовато-красной пене.
– Вот будущий бог, – прорычал старик. – Его вид напоминает яичницу из яиц страуса!
Рамзес наблюдал между тем за огнями, которые зажигались тут и там в Некрополе. Один из них освещал, может быть, маленькое личико, бледное и изменившееся, которое он так хорошо знал! Его ум, совершенно неспособный к богословию, не постигал превосходства духовного культа Амона Фиванского над материальным культом солнца. Он знал только, что Амон был богом Фив, столицы Египта и всего мира, между тем как солнце почитали в Гелиополисе, старинном, но теперь совершенно разоренном городе.
Великий жрец заговорил снова:
– Нужно укрепить город так, чтобы он мог вынести осаду.
– Осаду? Против кого, отец?
– Против фараона.
– Но ведь фараон – бог, кто осмелится сопротивляться его воле?
– Узнай же, сын мой, то, о чем я еще колебался тебе сообщить. Фараон совсем не бог. Он такой же человек, как и ты, и так же, как и мы, подчинен богам смерти.
Молодой фиванец смотрел с изумлением. Старик же продолжал:
– Я провел всю жизнь в созерцании бессмертных богов, между ними и фараоном такая же глубокая разница, как между мной и этим мотыльком, который только что коснулся моей щеки. Я проводил целые ночи, молясь в святая святых. Я сомневался и умолял бога Амона меня просветить, но статуя оставалась немой. Тогда я придумал положить в каждую его руку по свертку из папируса. В одном я утверждал бессмертие фараона, в другом же отрицал. И что же? Рука Амона сжала тот папирус, где я написал отрицание, другой же сверток бог бросил с негодованием на серебряный пол святилища.
Рамзес задыхался от волнения.
– Если Амон так сказал, то нужно объявить это народу! – воскликнул он.
– Не делай этого, сын мой! Боги мудры: если они терпят эту приверженность народа к старым ошибкам, то только потому, что иначе была бы анархия. Будем же молчать. Так приказывает небо!
Офицер, пораженный этими разоблачениями, поспешил убедиться, слышали ли их разговор жрецы, но они по-прежнему оставались неподвижны. На небе показались первые звездочки, и потемневший город переглядывался с ними тысячами блестящих огоньков. Летучая мышь носилась там и тут, как обрывок материи, и наконец исчезла в пропасти у подножия башни.
Рамзес прошептал:
– Что нужно делать, отец? Приказывай! Я повинуюсь. С этой минуты я считаю себя свободным от всех обязанностей относительно фараона.
– Ты пойдешь завтра со мной в царский дворец. Там я буду требовать именем бога Фив удаления великого жреца Гелиополиса.
– Безнадежная попытка, не лишенная опасности. Остерегись, отец, разделить судьбу своего предшественника; говорят, он погиб от яда.
– Ты не знаешь всего: вчерашнюю ночь, когда, я, наконец, заснул, утомленный часами забот, мне вдруг явился Амон в виде сверкающего барана в облаках тончайших курений. И – о, неожиданное чудо! – этот баран был влеком самим фараоном. Утром я собрал совет пророков, чтобы разгадать дивный сон. Все решили, что бог хотел видеть фараона, и мы ему повинуемся!
Уже спускалась ночь. Легкий знак – и жрецы приблизились. Они взяли старика под руки и поставили на ноги. Протянув руки и закрыв глаза, великий жрец благословил их и одним движением губ отпустил жрецов и сына.
– Идите с миром! – прошептал он. – Идите с миром. Я хочу остаться один и молиться.
Рамзес пошел вслед за молодыми жрецами. Те, как только очутились на лестнице, далеко от взоров Ри-Горуса, скатились вниз, минуя по четыре ступеньки за раз. Они испускали радостные крики и обращались друг к другу с веселыми шутками. Все это проделывалось, конечно, не потому, что они не были набожны, но вследствие физической потребности расправить мускулы после суровой сдержанности нескольких часов.
Эта вспышка жизни с быстротой молнии вызвала в уме офицера нежный силуэт ахеянки.
Сегодня он не мог попросить отца дать ему эти пятьдесят два золотых кольца.
«Я никогда не осмелюсь говорить с ним об этом в такую минуту. Что делать? Нужно надеяться, что финикиец еще не нашел ее».
Он был почти доволен, когда дома сказали, что никто его не спрашивал. Им овладевало беспокойство. Минуту Рамзес колебался: не идти ли ему сегодня же ночью в гавань, не обежать ли все пивные, где, может быть, ему посчастливилось бы найти рабыню. Но в столице с миллионным населением было бессчетное количество таких пивных. Предположим, что чудесный случай и помог бы ему ее найти, но у него не было нужного количества колец. Оставалось только предоставить поле действий самому пирату. Если поиски Агамы не увенчались бы успехом, тогда можно было пустить в дело полицию храма. Не намекал ли недавно отец, что поручает ему организовать стражу для храма? Эта миссия давала ему новые полномочия и средства для поимки беглянки.
Успокоенный этими мыслями, он вернулся в комнату, снял каску, перевязь, развязал полукафтанье и сандалии и взобрался на свою постель, сделанную из бронзы в виде двух соединенных львов.
Положив голову на подушку, он искал отдохновения. Итак, божественность его короля – обман. Его родина потрясена, религия преследуема, семья в опасности. Он чуть не убил своего лучшего друга и потерял след так сильно желанной женщины. Несмотря на все это, не прошло и трех минут, а он уже спал глубоким сном. Рамзесу было всего только двадцать два года!
Ри-Горус, оставшись один, медленно сделал два круга, обошел вокруг пилона и, наконец, прислонился к столбу из белого камня, верхушка которого была украшена солнечными часами.
Он устремил пытливые взоры к небу, оно кишело массой звезд. Тысячи серебряных лампочек сияли на этом огромном куполе. Он знал, что каждая лампочка прикреплена к железному потолку и предназначена освещать пять подвижных звезд. Звезды эти влияли на судьбу людей своими четырьмя фазами. В продолжение многих столетий на берегу этого самого Нила тысячи несчастных людей вопрошали их о своей судьбе.
Ри-Горус знал эти светила и каждую приветствовал по имени:
– О огненные корабли! Вы плывете по прозрачной небесной реке, освещенные сиянием Сириуса! О корабли! На каждом из вас плывет один из пяти богов! Помогите мне! Сначала ты, Горус-путеводитель! И ты, Горус-производитель, второй по величине, и ты, Горус красный, с окровавленным взором. И ты, Сукху. Наконец, и ты, богиня Бону, первая появляющаяся на ночном небосклоне. Вот уже сорок лет, как я изучаю судьбы людей. Увы, я понимаю столько же, сколько понимал и в первый день, когда начал изучать написанное вами в пространстве. Простите же меня, о боги, если я сомневаюсь в вас в минуты отчаяния, когда начинаю думать, что вы равнодушны ко всем земным страданиям.
Старик замолк, пораженный тем, что он осмелился только что выразить. Но небесный свод все так же сверкал. Тогда старик закричал изо всей силы:
– О боги, если я богохульствовал, то дайте мне знамение в знак вашего гнева!
Но пять вопрошаемых звезд были все так же неподвижны. Тогда он закричал еще громче. Казалось, грудь его разрывается на части.
– На что нужен бог, который не заботится о человеке? Я вас отрицаю и ненавижу и не согну перед вами колен до тех пор, пока тысяча небесных лампочек не упадет на мои плечи в виде огненного дождя.
Ри-Горус, утомленный, опустился на террасу. Он вынул из-за пазухи небольшую статуэтку из голубой эмали, изображающую бога Амона Фиванского. Старый жрец с нежностью созерцал этот лик, и слезы текли из его глаз.
– О мой обожаемый господин! Ты видишь, ночные боги не являются хотя бы из уважения к тебе. Может быть, они так же ревнивы, как люди! О покровитель Фив! Защити свои статуи и богатства. Не отдавай твой город в руки неверующего царя. Смело вступи в борьбу, так как боги сильнее тысячи смертных!
Он страстно поцеловал идола и, ни разу не взглянув больше на небо, спустился с лестницы и исчез внутри пилона так же легко и бесшумно, как привидение.
III
Когда финикийский пират валялся в ногах Рамзеса, умоляя помочь в поисках беглянки, он не преувеличивал своего отчаяния.
Вот что произошло во время его короткого визита к начальнику носителей паланкина королевы-матери. Этот начальник был в старину тирским купцом и считал Агаму когда-то своим хорошим знакомым: грубый и ленивый, он должен был бежать из своего отечества и спасся от кредиторов, присоединившись к каравану, который возил фараону ежегодную дань от финикийских городов. Человек этот принял посетителя с подобающим высокомерием, отмечая разницу, существовавшую между богатым, но лишенным официального положения купцом и служителем королевы. Намек Агамы на радость встречи после долгой разлуки не произвел желанного эффекта, а восторженное описание прелестей ахеянки вызвало только сухой ответ:
– Королева-мать не хочет больше увеличивать число своих рабынь.
До сих пор Агама обращался с ним почтительно, как с важным сановником, но теперь он переменил тон и, опуская свои тяжелые веки, свысока заметил:
– Рабыню можно было бы продать за пятьдесят два золотых кольца, дурень! Если ты обещаешь, что в первый раз, как королева-мать будет переезжать реку, ее паланкин остановится на минуту около моей барки, я дам тебе два кольца.
В виде задатка он опустил ему в руку половину серебряного кольца. Этот образ действий произвел магический эффект. Особенно когда еще он добавил:
– Если карета царицы не остановится против моей барки, я донесу судье Фив, что тебя заочно осудили в Тире и приговорили к продаже в рабство и что мне поручено привезти тебя обратно, закованного в цепи, в трюме моего корабля. У меня даже есть копия приговора, – с наглостью продолжал пират.
Начальник носильщиков сделал вид, что он в восторге от этой шутки; фамильярно похлопав по плечу своего дорогого товарища, он уверял, что только горячая симпатия может заставить его оказать ему такую услугу.
Самое большее, что он возьмет сверх двух обещанных колец, – это копию приговора суда, о которой говорил ему Агама и которая, как он уверял, возбуждала его любопытство.
Вот что было обещано с той и с другой стороны.
Торговец знал теперь, как нужно разговаривать со старинными друзьями. Умудренный таким опытом, он радостно потирал руки, возвращаясь на свой корабль.
Но он нашел каюту, где помещалась Ио, пустой!
Агама поднялся наверх как сумасшедший.
Экипаж отсутствовал. Все разбрелись по кабачкам. Только двое рулевых остались стеречь корабль. Он нашел их, наконец, отдыхающими под парусами, куда они забились, чтобы избежать палящих лучей полуденного солнца. Пират разбудил их ударом ноги.
– Ио, Ио! – бормотал он. – Где Ио?
Испуганные негры терли спросонья глаза.
– Безмозглые негодяи, я уверен, что она похищена офицерами, которые сегодня утром были здесь. Они хорошо заплатили вам за вашу небрежность! Но я прикажу разорвать вас на части. Не надейтесь, что я этого не сделаю. Законы египтян не позволят? Смеюсь я над их законами! Вернувшись в Тир, я брошу вас живьем в брюхо Ваалу!
Один из рулевых не вставая проворчал:
– Удрала тоже и старуха.
Агама разом остановился. Он совершенно забыл о Банизит.
– Это дело ее рук, – шумел он, – клянусь Астартой! Старая колдунья выбрала удобный момент, чтобы удрать с девушкой, которую она продаст какой-нибудь сводне!
Агама стрелой помчался в полицию, там он разбудил старшего писаря, который поспешил написать на куске папируса приметы пропавших рабынь. Он дважды останавливался, чтобы очинить палочку из тростника, которой писал.
Пока он писал, прошло ровно столько времени, сколько нужно потратить, чтобы выгравировать то же самое на граните.
Агама, дрожавший от нетерпения, допытывался, продолжительны ли будут поиски. Чиновник поднял голову, украшенную повязкой наподобие той, какие надеты на сфинксах, и вежливо ответил, что не знает, но если финикиец потрудится зайти через несколько дней, начальник полиции будет очень рад сообщить ему что-либо об этом предмете.
– Через несколько дней! – завопил Агама. – Тогда будет слишком поздно. Нужно ее искать сегодня, сейчас же. К чему эти бумажонки, если вы считаете их годными только для того, чтобы на них спать?
Писарь бросил на него взгляд, полный презрения, и, считая дело поконченным, закрыл глаза, чтобы снова передаться сну, так грубо прерванному. Торговец понял, что он имеет дело с честным служителем – явление очень редкое и вместе с тем ужасное, отнимавшее у него всякую надежду на успех.
Обходя всю набережную, он принялся расспрашивать об Ио направо и налево.
В этот-то критический момент Рамзес, возвращавшийся с маневров, встретил его и снова возбудил его энергию, обещав заплатить полностью запрошенную за Ио цену.
Отныне дело касалось не рабыни сомнительной стоимости, а пятидесяти двух колец золотом, которые он поклялся вернуть.
– О Мелькарт! – глухо произнес он, целуя маленький цилиндр, сделанный из кристалла, прикрепленный к его ожерелью. – Клянусь обеими колоннами из позолоченного серебра и изумрудов, которые украшают вход в твой храм в Тире, я жертвую тебе десятую часть суммы, если ты мне поможешь получить ее всю!
Заинтересовав таким образом могущественного бога, более могущественного, конечно, чем слабые ахейские боги, которым ахеянка, вероятно, тоже поручила свою безопасность, он ушел, намереваясь обшарить все вертепы стовратных Фив.
Он был уверен, что Банизит, воспользовавшись невинностью Ио, затащила ее в какой-нибудь лупанар. Маленькая дикарка так глупа, что старуха сумеет ее обвести вокруг пальца.
«Вот награда за то, что я взял ее к себе! – думал он, совершенно забыв, что купил бедуинку в Мемфисе с тем, чтобы потом бросить ее на мостовой Фив, как только она выучит Ио языку египтян и таким образом увеличит ее стоимость. – Старуха уверила ее, что знает этот огромный город и найдет ей верное убежище. Она сказала, что, утомленный напрасными и дорогостоящими поисками, по всей вероятности, я вернусь к своим делам и уеду на родину».
При мысли о тайных мучениях, которым он предаст Банизит за ее верную службу, если удастся схватить обеих женщин, жестокая улыбка искривила его красные губы.
Он зашел в харчевню, чтобы там подкрепить свои силы. Здесь он присел на корточки перед низким и грубо сделанным столом, так что его колени почти касались подбородка.
Лавочка представляла не что иное, как узкий коридор, выходивший на улицу. Печь, вспыхивавшая в темноте, освещала закоптелый силуэт повара, совершенно голого, покрытого потом. Он то поворачивал гуся, надетого на вертел, то шевелил опахалом, чтобы раздуть пламя. Резкий запах аммиака уничтожал совершенно приятный аромат, исходивший от гуся, так как хозяин из экономии заменил топливо брикетом из помета, высушенного предварительно на солнце.