– Думаешь?
– Да… Что ни говори, теперешние люди сильно измельчали. Да и вообще многое измельчало, – он как-то горько усмехнулся, но быстро переделал эту усмешку в горделивую улыбку. – Кстати, а ведь Лунев учился в том же университете, что и я в своё время.
– Правда?
– Да. Только тогда он назывался РФИ – Ринордийский филологический институт, – а сейчас называется ГУЖ и СМИ.
– А что это значит? – не поняла Лаванда.
– Государственный университет журналистики и средств массовой информации, – насмешливо почему-то расшифровал Феликс.
– А… – Лаванда мало что смогла уловить в этом нагромождении слов. Её больше занимало, о чём думает Феликс, когда, как недавно, смотрит с чуть заметной улыбкой в пространство, будто видит там что-то своё.
– Ты хотел бы жить в ту эпоху? – негромко спросила она.
– Ээ… почему? Нет, конечно, – вопрос, кажется, сбил его с толку, но в следующую секунду Феликс уже вернул себе обычную уверенность. – Нет, это было бы глупо. Жилось там не очень-то легко, я думаю.
Он вроде бы собирался покинуть кабинет, но остановился в дверях. Лаванда пристально смотрела ему в спину. Настоящий ответ, поняла она, наверняка был «да».
Да – потому что жизнь невыносима, со всеми своими мелкими неприятностями и редкими моментами сомнительного довольства, со своей ненасытной рутиной, поглощающей всё. Да – потому что в душном пространстве так не хватает чего-то величественного и героичного. Да – потому что достаточно было пары строчек, чтоб ярко вспыхнуть и тут же сгореть и, если повезёт, даже оставить след в истории и в памяти, и не надо было бы больше раз за разом писать длинные однообразные статьи, которые никто не читает.
Ведь ты этого хотел бы на самом деле, правда, братишка?
Но скажи она сейчас всё это вслух, оно прозвучало бы насмешкой и, скорее всего, било бы по больному. Поэтому Лаванда промолчала.
Феликс обернулся, уже изображая обычный свой жизнерадостный вид:
– Через пару часов начнётся «Главная линия». Если закончишь к тому времени – приходи, сравнишь. Новости разных эпох довольно забавно смотрятся рядом.
– Я постараюсь, – кивнула Лаванда.
Феликс оставил её.
Откладывая листок за листком в скопившиеся вокруг стопки на полу, Лаванда постепенно продвигалась от давних и мрачных годов к современности.
Перед ней промелькнули лица самых истовых приспешников Правителя: Лаванда увидела и как их награждали в годы его власти, и как после его внезапной кончины они лишались этих наград, как имена их предавались анафеме, а большинство из них ждала совсем уж незавидная участь. Ну, кроме разве тех, кто успел почить собственной смертью (как министр внутренних дел Шмульнов, что мирно преставился в своей постели), и тех, кто – как, например, Кирилл Эрлин – вовремя отчалил за границу.
Года постепенно стали медленными, тягучими – не потому даже, что вырезок снова поубавилось, нет, сама жизнь теперь текла так: мерно, несколько однообразно, прерываясь лишь внезапными причудливыми идеями очередного президента, да нарушающими приличия скандалами, да иногда локальными военными конфликтами в отдельных регионах, почему-то постоянно одних и тех же.
В целом же всё двигалось, как широкая равнинная река, и даже становилось уже слегка скучно просматривать всё это, хотя, несомненно, жилось в те года совсем неплохо.
Но тут в воздухе повеяло чем-то тревожным, недобрым. Будто в ночной тишине подозрительного вида автомобиль остановился у соседнего подъезда.
Появился Чексин.
13.
Эдуарда Чексина часто называли диктатором и узурпатором. В некотором смысле так и было.
Всегда очень эффектный и производящий впечатление, он, казалось, старался задушить и припечатать к земле всё, что хоть немного расходилось с его воззрениями, чтобы потом в одиночестве возвышаться над поверженными противниками. Возможно, это даже доставляло ему определённое удовольствие. Тем не менее поначалу Чексин многим нравился – именно за грубоватую силу, за откровенность в выражениях, за уверенный взгляд победителя по жизни. Даже внешний его вид очень подходил к этому образу: Чексин был высоким и подтянутым, похожим чем-то на крадущегося чёрного ягуара, профиль его был строгим и чётким, а глаза – светлыми, почти прозрачными. Давно страна не помнила такого правителя – настоящего, такого как надо.
Постепенно, однако, становилось понятно, что за громкими словами и смелыми обещаниями, как правило, ничего не следует – или следует совсем противоположное. Яркая мишура цветастых фраз, в которой бесполезно было искать смысл, застила взор, и после уверений, что вот-вот жизнь наладится и станет лучше, казалось, что так и будет. Но лучше всё не становилось и не становилось. Это несколько поубавило симпатий к Чексину, да и от его манер ссо-шника были в восторге далеко не все.
Но то ли президент не понимал этого, то ли ему не было дела, что там думают о нём все эти люди. На фото последних годов Чексина маска сильного и справедливого правителя словно пошатнулась: в нём проглядывало уже что-то откровенно агрессивное, хищное. Чексин будто бы точно решил, что ему необходимо, и точно знал, что прав в этом, а какой ценой дастся желаемое – уже неважно. Любое противодействие давилось в зародыше, будь оно гражданского или личного характера. Со своими врагами Чексин расправлялся безжалостно.
Последней ошибкой, которой ему, видимо, так и не простили, стала вспыхнувшая с новой силой война на южных и западных окраинах страны. Когда очередные усложнения в процедуре внутренних полётов и железнодорожных поездок, вопреки обещаниям, никому не улучшили жизнь, в нескольких областях поползли разговоры об отделении. Реакция Чексина была мгновенной. Только на этот раз что-то не сработало в безотказном механизме госпропаганды: прежние приёмы дали сбой. Не так-то легко оказалось убедить людей, что ввести войска в свои же земли и сражаться со своими согражданами, которые вдруг стали врагами, было и вправду необходимо. Многие остались несогласны и недовольны, и, хотя прямых призывов и демонстраций почти не было, что-то странное завитало в воздухе. Как-то подозрительно стало нарушаться сообщение с крайним востоком, да и центральные области смотрели на столицу в глубокой задумчивости.
Разруха, нехватка самого необходимого и – главное – бесконечная и бессмысленная война подрывали спокойствие страны, но не Эдуарда Чексина. С последнего фото, где он представал ещё в качестве президента, глядел умиротворённый человек, абсолютно уверенный, что всё сделал правильно. И в самом деле, разве кто-то усомнился бы в этом?
Возмездие пришло неожиданно и неотвратимо.
Возмездие пришло в виде подпольной группировки, около дюжины молодых и дерзких ребят, которые – в силу ли связей, личной харизмы или просто везения – сумели добыть себе оружие и народную поддержку. Долгое время в прессе не мелькали даже имена этих людей; они именовались только как одно целое и безлично: сначала бандой, потом преступной группировкой, затем – мятежниками, после – группой повстанцев и, наконец, отрядом Сопротивления. Примерно начиная с «повстанцев» они стали появляться на фото – сначала изредка, как бы по ошибке, потом всё больше и больше. Это было что-то дикое, ничем не сдерживаемое, опасное и в то же время притягательное. Каждый раз их было по два или три человека, не больше, всегда не позируя, как бы случайно попав в кадр. Но чаще остальных встречалась она.
Софи Нонине.
Нет, никто пока не называл её так, вообще ещё никак не называли и не выделяли из остальных. Но Лаванда безошибочно узнала эту всегда ускользающую, почти неуловимую тень. Немного нелепая, похожая то ли на мальчишку, то ли на девчонку-сорванца, она мелькала то там, то здесь на перекрытых войсками и баррикадами улицах Ринордийска.
На одном из фото – Лаванда внимательно вгляделась в него – камера успела поймать Софи возле загоревшегося торгового центра, когда она на секунду обернулась, покидая это место. Порыв ветра откинул назад тёмные волосы, за которыми постоянно скрывалась Нонине, и лицо её в отсветах пламени мерещилось переменчивым и потусторонним – будто она была не живым человеком, а призраком, спустившимся на поле битвы.
Кто это – явление будущего или случайный фантом? Надежду несёт или погибель? Тогда ещё никто не мог знать.
Несколько месяцев и вдруг – радостная новость: Чексин побеждён! Отряд Сопротивления захватил его резиденцию, а сам президент, засидевшийся на своём месте, оказался в плену. Так сообщала передовица одного из основных государственных изданий, которое прежде упоминало Чексина не иначе как с учётом его абсолютной непогрешимости. А уж как пестрели вырезки из оппозиционных газет и журналов…
Как именно развивались события в ночь переворота: как сумели повстанцы пробраться в неприступное здание резиденции, как справились с охраной и добрались до самого Чексина, – этого никто точно не мог сказать. Сами участники событий, когда им задавали такой вопрос, только мило улыбались (или не очень мило, уж как умели) и ограничивались общими фразами о взаимовыручке и вере в победу. Но в одном они все сходились: без Софи Нонине этой победы бы не было. Одолела Чексина именно она.
Это случилось на исходе октября…
Ноябрь прошёл в смятении и эйфорической суматохе. Пока заканчивали с оставшимися сторонниками «режима», пока обнаруживали и обезвреживали тех, кто под шумок хотел договориться с иностранными интервентами, пока… Да мало ли находилось дел в первые недели свободы, и мало ли проблем вставало теперь на каждом шагу. Нонине в эти дни почти не появлялась на публике, хотя о ней говорили повсеместно. Только один раз – на публичном, пусть и неофициальном суде над Чексиным: не произнося речей, она лишь дала отмашку, бросив «Пусть его судит народ». (Эта короткая фраза привела всех в восторженное умиление: Софи Нонине – с простыми людьми).
Народ осудил: толпа разорвала Чексина на части.
В начале декабря, в тёмные и холодные дни первой зимы, столица стояла необычно притихшая, малолюдная. Страна – теперь хорошо можно было различить это – зависла на самом краю.
Казна была выпотрошена, все связи – нарушены, будничное течение жизни – сбито и остановлено. На окраинах ещё полыхали пожары войны, а в Ринордийске обыкновенные пожары только начинали затухать. Равнодушная к людской суете, сверху их присыпа́ла пороша.
Нужен был кто-то главный, кто-то, кто будет решать и возглавит всё, кто спасёт от неминуемой гибели и скажет, что делать дальше.
Очень быстро речь зашла о Софи Нонине (спонтанно или с чьей-то подачи – было уже не суть важно). Теперь все хотели видеть во главе государства только её: ведь это она освободила их всех от Чексина.
Та минута, когда они вручили власть ей – своей новой правительнице, – была навсегда запечатлена в вырезке из старой газеты. Чёрно-белая фотография вобрала всё: Софи, стоящую на старой крепостной стене, толпу курток и шапок внизу, тёмное хмурое небо… Небольшое усилие – и можно было увидеть это как вживую, так, как оно наверняка и происходило в тот день… Или почти так. Вот она, Софи: большая чёрная фигура, немного на возвышении, но не слишком высоко. Глухое чёрное платье до земли, плечи укутаны – нет, ещё не плащом – только короткой пелериной из крысиных шкур. Лицо осунувшееся и обветренное, как и у всех, кто здесь: тяжёлые теперь времена. Она почти не движется, только ветер слегка треплет тёмные космы волос, на них белыми хлопьями падает снег. Взгляд её мрачен, но полон решимости.
– Кто-то должен взять на себя ответственность за то, что происходит, – говорит Софи твёрдо, щурясь на ветру. – Ответственность за всех здесь присутствующих, за всех жителей страны. Кто-то должен повести теперь всех вперёд. Нам нужен правитель. И это вы, граждане страны, должны его выбрать.
Люди толпятся внизу и, задирая головы, смотрят на неё. На лицах – тревожное ожидание и надежда. Сначала они молчат, лишь невнятный шёпот ходит по толпе. Потом кто-то подаёт голос:
– Пусть Нонине будет правительницей!
– Да, пусть Нонине!
– Пусть Нонине правит нами!
– Нонине!
– Нонине!
– Нам не нужно никого другого!
Усталая улыбка появляется на лице Нонине, а в глазах, кажется, блеснули слёзы. А может, и нет.
– Спасибо, – произносит она тихо, но её всё равно слышат, и ликование разносится в ответ.
– Спасибо! – повторяет Софи громче, встряхивает головой, откидывает волосы и, выступив на шаг вперёд, начинает говорить – много, горячо и убеждённо.
– Сейчас мы должны обратить взоры в будущее, – говорит она. – Разруха, застой, беспредел правительственной элиты длились годами, и мы ничего не могли поделать с этим. Но теперь мы вместе положили конец безобразию, и пора вступить на новый путь, путь нашей новой жизни. Да, нам будет нелегко – всегда нелегко вставать из пепла и грязи. Но мы справимся, как справлялись уже не раз с теми трудностями, что подкидывало нашей стране течение истории. Здесь и сейчас начинается дорога, по которой мы выйдем в светлое и радостное будущее, то будущее, которого мы действительно заслуживаем. Я поведу вас.
Они смотрят на неё, не отрывая взглядов, внимая каждому слову. Они верят Софи Нонине и готовы следовать за ней, готовы делать то, что она скажет.
Кем бы ни была Софи Нонине, она сдержала обещание и повела их. Наверно, она знала куда. А может, и нет.
Это было трудное время. Во второй год правления Нонине ко всем прочим неурядицам добавились капризы природы: после летних пожаров по всей лесной полосе выдалась неспокойная зима. Снежные бураны как бы в насмешку перекрыли только лишь восстановившие работу автомобильные пути и железные дороги, страна была на грани транспортного коллапса. Ещё больше пострадал прибрежный север: разбушевавшаяся стихия выгнала из берегов моря, многие селения были сильно порушены, иные просто перестали существовать.
Впрочем, едва ли Нонине могла что-то с этим сделать. Она в это время гасила войну на юге, та всё не собиралась утихать. В какой-то момент Софи даже сама покинула столицу и отправилась на поля сражений. Так по крайней мере говорили. Точно то, что в Ринордийске в этот момент её не видели.
Несколько месяцев – и конфликт был задавлен. Некоторые замечали, что можно было обойтись и меньшей кровью, кто-то сетовал, что Нонине связалась с местными отбросами общества и привлекла их на свою сторону, что якобы и решило исход дела. Но, по правде, все вздохнули с облегчением: начинало ведь уже казаться, что бои никогда не закончатся. В глазах людей Нонине была теперь, помимо прочего, победительницей и миротворцем, а в статьях тут и там мелькало тихо, не для официальных заявлений, но уважительно, что она «натравила крыс на своих врагов».
Медленно, шажочками, но, кажется, начиналась нормальная жизнь – какой она и должна быть и какая успела подзабыться.
От новых номеров веяло успокоением – неужели смогли пережить? – и надеждой на лучшее. Не ползали больше сепаратистские настроения за Тусконским мостом, начинали работать давно заброшенные фабрики и предприятия, в Ринордийске, в Турхмановском парке, забили фонтаны, что были отключены уже много лет. Не всё делалось сразу – так и не могло быть, все прекрасно понимали. Но ощущение, что путь вперёд открыт, превалировало над всем остальным и превозмогало все временные невзгоды.
Больше всего ощущением этим наполняли речи самой Нонине. Раз за разом повторяла она одно и то же: мы теперь будем жить по-новому, мы будем жить совсем по-новому, мы уже живём по-новому…