Жужжит мой телефон. Ладно, я подожду;)
– Кто это? – любопытствует Кэт.
– Придурок один.
– Тот, с которым ты трахалась в прошлые выходные?
– Полегче, – осаждаю я сестру. – Не хами.
– Высший класс, – хохочет она. – Ты и твой шальной кавалер из моего класса по алгебре. Союз, заключенный на небесах.
Мои щеки горят. Чудесно. Теперь я ходячий объект шуток для собственной сестры.
Наверно, лучше уйти наверх. Какого черта я пытаюсь наладить с ней отношения? Зачем мучаю себя, сидя здесь и слушая ее издевки?
Потому что раньше она была другой, говорит мне внутренний голос. Но сейчас, глядя на Кэт, я с трудом вспоминаю ее ту, другую. В средней школе волосы у сестры были гладкие и длинные, до пояса. Она была тихой, но не замкнутой. Всегда за обедом сидела вместе со мной, Джунипер и Клэр, уговаривала нас во что-нибудь сыграть. Правда, играли мы только в теннис, летом. Двое на двое. Побеждала та пара, за которую выступала Клэр.
Потом мы окончили среднюю школу, и мама уехала из Паломы, затерялась где-то на западном побережье. Миновало два с половиной года с тех пор, как Кэт замкнулась в себе.
Но когда она стала подлой и жестокой? Нет четкой грани, отделяющей прежнюю Кэт от настоящей. Могла ли она сказать что-то подобное в прошлом году? Как мы докатились до такого?
– Так какой он у тебя по счету? – спрашивает Кэт. – Дюжину замыкает?
– Слушай, подруга, – я со стуком кладу телефон на стол, – в чем твоя проблема?
– У меня проблем нет. Проблемы, насколько я понимаю, у тебя.
– Ну все, хватит. Что ты все исходишь желчью? Я не сделала тебе ничего плохого.
– Ты одним своим присутствием отравляешь мне жизнь.
Ее слова – как удар плетью. Я встаю и говорю как можно более бесстрастно:
– Понятно. Пора бы тебе уже повзрослеть, Кэт.
Меня так и подмывает со стуком задвинуть стул, ничто не доставило бы мне большего удовлетворения. Но я сдерживаюсь. Словно неживая, разворачиваюсь и поднимаюсь по лестнице, заставляя себя не топать. Оказавшись вне поля зрения Кэт, я прислоняюсь к стене и задумчиво смотрю на темные обои. По стенам в коридоре развешаны семейные фотографии – тропа ностальгических воспоминаний.
Мама, что бы ты сказала ей? Как бы поступила?
Мама была легкомысленной, нервной особой, снисходительной к чужим ошибкам. Она раздаривала тепло своей души всем, кого встречала. Держу пари, она бы стиснула Кэт в объятиях и не отпускала ее, пока та не поделилась бы с ней своими невзгодами.
Я сжимаю кулаки, ногти впиваются в ладони. Неважно, как поступила бы мама, в моем исполнении это не прокатит. Сестричка-вертолет. Более уничижительного прозвища у меня еще не было, а это о чем-то да говорит. Я, конечно, не стану ее душить, но надо что-то делать. Отец не собирается выводить Кэт из этого состояния, но ведь кто-то должен. А мне не доставляет удовольствия выслеживать ее, заставлять ходить в школу и прочее. Не я должна этим заниматься.
Я плетусь в свою комнату и падаю на кровать, вытаскиваю свой телефон. Я жду, лапуля. Не разочаруй меня, гласит последнее сообщение Дэна.
Тут я сознаю, что и в самом деле обдумываю его предложение. С чего вдруг? Нет гарантии, что мое фото не появится в сети, а моя репутация и так уже пострадала.
Перечитывая сообщения Дэна, я чувствую, как в груди нарастает непонятное страстное томление. Как это ни печально, но после свирепых взглядов Андреа, осуждающих речей Клэр и презрительных фраз сестры непристойная просьба Дэна кажется заманчивой. Мне и самой противно, что она засела у меня в голове, но, по крайней мере, это служит напоминанием, что у некоторых мое общество не вызывает отвращения.
Я не посылаю снимки, пишу я в ответ, поразмыслив еще немного. Пожалуйста, больше не отправляй мне ничего подобного.
Изможденная, я поворачиваюсь на бок.
Валентин Симмонс
Вытирая полотенцем голову, я снова внимательно осматриваю полки в своей комнате, надеясь, что, возможно, что-нибудь пропустил. Нет, конечно. У меня каждая книга на счету: тридцать семь на полках у двери, восемнадцать – на полке над зеркалом, еще тридцать шесть – в книжном шкафу под моей кроватью в стиле лофт. Я все их прочитал уже по два раза, кроме «Физики невозможного»[13], которую никогда и не планировал открывать вновь. Не в моем вкусе. Она, скорее, для любителей научной фантастики.
Не понимаю, чем так привлекает народ научная фантастика. Многие из подобных произведений начисто лишены всякого здравого смысла. В них почему-то обязательно описывается будущее, в котором летающие машины заменяют все виды транспорта. Превосходно! Интересно, эти авторы когда-нибудь задумывались о таком понятии, как акрофобия? Хотя бы раз? Ведь на земле миллионы людей, которые панически боятся высоты, и одна только мысль о полете приводит их в ужас. Но нет, писателям плевать на акрофобов.
– Валентин, – окликает меня мама, – ты еще в душе?
– Будь я в душе, тебя бы не услышал, – отвечаю я, вешая полотенце.
– Ужинать иди, умник.
Я натягиваю футболку и иду на кухню. Мама ставит передо мной тарелку, а сама усаживается напротив. Я готовлюсь сопротивляться традиционному натиску тупых вопросов: Как прошел день? Узнал что-то новое? Подружился с кем-нибудь? Одна из «прелестей» быть сыном школьного методиста. У нее неиссякаемая страсть к бессодержательной болтовне.
Но сейчас мама говорит только:
– Папа все еще в лаборатории.
– Да понял уже, – равнодушно отвечаю я, – раз здесь его нет.
Мама молчит. Подозрительно. Я потягиваю воду, поглядывая на нее поверх бокала. Мама сидит, склонив голову, так что рыжевато-русая челка падает ей на глаза. Она смотрит на вилку, бесцельно помешивая картофельное пюре.
Мне это не нравится. Ведь мне она всегда приказывает есть, а не ковыряться в тарелке.
– Что-то случилось? – предполагаю я.
Она поднимает на меня глаза, слабо улыбается:
– Нет, ничего.
– Что ж…
– Просто… все думаю о том собрании.
– А-а-а, это. – Проглотив немного пюре, я кладу вилку на стол. – И что?
– Чтобы такое случилось в Паломе… – Она качает головой. – Надеюсь, скоро во всем разберутся. Меня это сообщение расстроило.
– Почему?
Мама опирается локтем на стол и криво улыбается мне, что на нее совсем не похоже.
– Поймешь, когда у тебя будут свои дети.
– Это вряд ли, – бурчу я, снова принимаясь за еду. – Впрочем, ладно. А сообщение, по-моему, честное и открытое. Зачем из-за него голову ломать?
Здесь я лицемерю, ведь сам постоянно думаю о том собрании, но лишь потому, что шумиху спровоцировала моя записка.
Две недели назад я задержался в школе – я ждал маму. В шесть вечера, когда коридоры давно опустели, я шел мимо комнаты отдыха преподавателей. Из-за закрытой двери доносился чей-то тихий голос.
– Никто не узнает.
Я замер на месте. Незнакомый девичий голос звучал тревожно.
– Прошу тебя… не волнуйся. Ведь я не в твоем классе, вместе нас никто не видел, сама я никому о нас не рассказывала. Клянусь. – Пауза. Звук поцелуя. – Я люблю тебя.
Я попятился от двери. Осознав смысл услышанного, я почувствовал, что у меня участился пульс, и поспешил прочь. В тот же вечер на школьном сайте я оставил анонимное сообщение: Кто-то из преподавателей состоит в любовной связи с кем-то из учащихся. Они встречались после занятий в комнате отдыха. Личности неизвестны.
Как ни странно, но сейчас мне кажется, что я не должен был доносить, и это само по себе нелепо. Разве в таком случае я не стал бы соучастником преступления?
Я и так был не особо голоден, а теперь аппетит и вовсе пропал. Я извинился, и в кои-то веки мама слова не сказала по поводу того, что я не доел. Возвращаюсь в свою комнату, но и здесь ничто меня не успокаивает: ни потрепанные корешки любимых книг, ни холодный блеск ноутбука, ни черная ночь в рамке слухового окна. Я крутанул гироскоп на столе – один раз, второй, – но его гипнотическое жужжание не помогает.
С крючка на двери я хватаю запасные ключи от маминой машины, надеваю куртку и иду через кухню, где все еще сидит мама.
– Ты куда? – спрашивает она.
– На улицу, – говорю я и выхожу за дверь, не дожидаясь ответа.
Поездки на автомобиле в темное время суток всегда помогают мне развеяться. Сам не знаю, почему. Безусловно, это не из-за красивых видов: в нашем городке Палома, штат Канзас, с населением 38 000 жителей смотреть особо не на что. Наверно, мне просто легче найти оправдание своему одиночеству, когда я нахожусь в движении.
Я проезжаю мимо шикарных торговых рядов в центре Паломы, мимо офисов местных фирм и антикварных лавок. За ними, на отшибе, одиноко стоит «Макдоналдс» – единственное свидетельство того, что корпоративная Америка признает наше существование. В остальном наш маленький городок – это лабиринт жилых кварталов. Некоторые представляют собой окраинные типовые комплексы с одинаковыми мини-коттеджами, другие – элитные поселки, где дома украшены нарядными круглыми окнами, а в садах и огородах применяются только органические удобрения. Есть еще крошечные забытые улочки с ограждениями из проволочной сетки, которые патрулируют немногочисленные силы нашей полиции.
Сам не знаю, как я оказываюсь у здания старшей школы, паркуюсь на стоянке. Ночью наша школа выглядит совсем иначе: пустое тело с потухшими глазами. В лобовое стекло я смотрю на трехэтажное сооружение из кирпича и стекла, а сам только и вспоминаю тихие звуки поцелуев и шепот: Я люблю тебя.
Пытаюсь представить, что чувствует человек, когда целуется. Сам я никогда не испытывал желания прикоснуться к чьим-то губам. И отказываюсь верить в то, что поцелуй порождает симфонию скрипок, головокружительную смену образов, взрыв чувств в груди или что там еще бывает.
Смотрю на свои руки. Подношу два пальца к лицу, к губам.
Ничего. Никаких ощущений.
Некоторое время сижу неподвижно, потом отнимаю руку от лица. Выхожу из машины, хлопаю дверцей, внезапно смущенный своим поступком. Смущенный тем, что вообще об этом задумался. Я забираюсь на капот машины, прислоняюсь спиной к ветровому стеклу и, сунув руки глубоко в карманы, смотрю вверх. По всему небосводу рассыпана наша галактика, и мне кажется, что я нахожусь в ее чреве. Я – крошечная песчинка.
Знаю, что Земля вращается вокруг своей оси с огромной – для нас – скоростью. Знаю, что вокруг Солнца она летит еще быстрее. Знаю, что скорость вращения нашей галактики – Млечного Пути – вообще бешеная. Но, лежа здесь, я не ощущаю движения – нахожусь в состоянии полнейшего покоя. Делаю вдох, задерживаю дыхание и на счет десять выдыхаю. Облачко пара поднимается над моей головой и растворяется в черном небе.
Ты сделал свое дело, говорит мне внутренний голос. Тебе больше нечего сообщить школе. На этот счет волноваться бессмысленно.
Но в ушах продолжает звучать девичий голос, тихий, хриплый и сладостный.
Джунипер Киплинг
С понедельника каких только версий я не слышала.
Версий о том, какой же скотиной надо быть, чтобы совращать учащихся.
Версий о том, какая же блудливая тварь соблазняет учителей.
Столовая подобна волчьему логову.
За каждым столом морды с острыми клыками.
Непонятное зверье в очереди за мной тявкает и лает –
сегодня им бросили на растерзание свежий кусок мяса.
Список кандидатов, вывешенный Клэр.
– Эти списки кандидатов в комитет по самоуправлению – смех один. Умереть и не встать…
– Представляешь, Мэтт Джексон выдвинул свою кандидатуру…
– …и Оливия Скотт. Вообще… да?
– Да уж.
– Говорят, Оливия – классная девчонка. Но та-ака-ая шлю-юха. Бре-е-ед какой-то!
– Ага. Кстати, слышали, что в выходные она зажигала с Дэном Силверстайном?
– Спорим, это она крутит роман с учителем? Ой, поняла. Я – гений. А что если те ребята – это такая дымовая завеса распущенности?
(Я набрасываюсь на них, потому что напряжение этой недели копится и копится,
и я больше не в силах сдерживаться.) – Не смейте!
Наша школа – это организм,
умышленно отравляющий себя, вводящий в себя яд внутривенно.
Ехидство, ненависть, желчь.
Неудивительно, что меня тошнит.
Немая сцена.
Два блестящих рта округлились в букву «О»,
четыре подведенных глаза таращатся на меня.
Прежде я не видела этих девиц.
И надеюсь, что никогда больше не увижу.
Раз они порицают Оливию за то, что она раздвигает ноги,
они и меня станут осуждать, если узнают –
флаг им в руки.
Разве количество партнеров имеет значение? Как и рост,
вес, цвет глаз?
Возраст?..
Ну нет, нет, разумеется, это не так,
ведь нам с малых лет внушают, что взрослых надо слушаться;
ведь, отказывая кому-то, отвергая кого-то, приходится демонстрировать железную, несгибаемую волю, если тебе с малых лет внушают, что нужно приспосабливаться, смиряться, угождать;
ведь возраст имеет значение – я это знаю.
Клянусь.
– Извини, Джунипер, – говорит одна из девиц. – Я не хотела…
Я быстро иду прочь от нашего столика. Оливия с Клэр смотрят на меня во все глаза,
словно я создана из космической пыли
и они никак не могут наглядеться на мое необычное, нездешнее сияние.
Чей-то потрясенный взгляд в коридоре, по которому я чуть ли не бегу.
Второй, третий, четвертый шокированные взгляды, обращенные на девчонку, которая выказывает свое волнение у всех на виду.
Закрываю лицо ладонью, растопырив пальцы.
Создаю иллюзию, что никто не видит, как я иду мимо них, – если бы, если бы…
За угол, в дверь, запираюсь. Дрожу, трепещу…
Наконец-то я одна.
Свет отражается от стен уборной,
звонким эхом рикошетит внутри кабинок.
Минуты. Спокойствие, словно солнцезащитный крем, размазывается по моей коже.
Где-то под ребрами скопился крик.
Я сую пальцы под горячую воду. Они краснеют.
Смотрю на свое отражение в зеркале, но что-то в моих глазах не так.
Я не влезла в свою шкуру
и не могу заставить себя поверить, что
между нами все кончено, кончено, кончено.
Клэр Ломбарди
Вам знакомо состояние, когда до того стыдно за кого-то, что хочется залезть под одеяло, метаться и кричать: Какого черта ты это сделал?!
Никогда бы не подумала, что испытаю подобное унижение – и из-за кого?! – из-за Джунипер. Она всегда такая собранная, порой кажется, что она и вовсе не живой человек.
Нет, она не идеальна. Идеальных людей не бывает. Я тоже не идеальна.
И все же даже как-то приободряет, что Джунипер проявила слабость на виду у всей школы. Накричала в столовой на двух незнакомых девиц. Идеальные девушки так не поступают. Я никогда не делала ничего столь зазорного.
Можете осуждать меня, но своим проколом Джунипер подарила мне ощущение, будто я выиграла какое-то негласное соревнование.
– Что это было? – в недоумении спрашивает Оливия, глядя подруге вслед.
– Понятия не имею. Пойду посмотрю, может, она захочет поговорить. – Я встаю из-за стола, запихиваю мусор в бумажный пакет.
– Да не станет она разговаривать, – предупреждает Оливия. – Помнишь концерт прошлой зимой?
Я морщусь. Трудно забыть выступление Джунипер в декабре прошлого года. В середине последней части концерта она сбилась в связующей партии и опустила смычок, аккомпаниатор тоже перестал играть, и в зале наступила мертвая тишина. Эту завершающую часть – семиминутный отрывок завораживающей виртуозности – ей пришлось начать сначала. Когда публика разошлась, Джунипер заперлась в туалете, и ни родители, ни Оливия, ни я никакими уговорами не могли заставить ее открыть дверь.
Через полчаса, спокойная и собранная, она вышла сама. О том концерте она до сих пор не упоминает.
– Все же я попытаюсь, – не отступаю я.
– Бог в помощь, – напутствует Оливия.
Хмурясь, я поправляю на плечах рюкзак: девять килограммов учебников, тетрадей и переполненных папок. Иду из столовой, думаю: Оливия и сама могла бы попытаться поговорить с ней, от нее бы не убыло. Но Оливия никогда не лезет в душу ко мне или к Джуни, не навязывает свою заботу. Кажется, ей не нравится такая близость.