Ошарашенный водитель оглянулся на Каурова, хотел что-то ответить, и в этот момент въехал в сугроб, сильно ударившись о руль подбородком.
– Мало тебе, – позлорадствовал Геннадий, решительно толкнул от себя спинку переднего сидения, дернул дверцу и выполз в сугроб. Он хотел идти прочь. Но потом передумал. Достал бумажник, отсчитал вместо пяти тысяч рублей только две, смял деньги в комок и швырнул их на капот «Трабанта».
– Подожди, не злись, – окликнул его водитель. Он подобрал деньги с капота и теперь с мольбой смотрел вслед пассажиру. – Ты прости меня. Бог с ними, с деньгами. Помоги только машину толкнуть.
Кауров хоть и был зол на мужика, вернулся к «Трабанту». Глотая вонючие выхлопы, принялся изо всех сил толкать его в заснеженный зад. Машина не поддавалась. Внезапно прямо под носом у Геннадия взорвался глушитель. И автомобиль душераздирающе зарычал на всю улицу. Истошный собачий лай разнесся эхом по станице. В ближайших домах зажглись огни. Пустынная улица наполнялась враждебностью. Кауров представил себя персонажем голливудского вестерна – чужаком, потревожившим покой какого-нибудь угрюмого поселения на Диком Западе. Непрошенным гостем, которого вот-вот пристрелят.
«Господи, помоги!» – мысленно произнес Геннадий, еще раз как следует подналег на «Трабант» и …о чудо! Машина ушла у него из-под рук и с ревом выскочила из сугроба.
«Еще пара таких эпизодов, и придется в Бога уверовать!» – усмехнулся в душе Кауров. Он стоял теперь один-одинешенек на длинной, плохо освещенной улице и не знал, что ему предпринять. Потом закурил сигару и понуро побрел по дороге.
«Интересно, где у них тут гостиница», – размышлял Геннадий, шагая в сторону убывания номеров на фасадах домов по улице Мира. Снег противно скрипел под ногами. Луна просвечивала сквозь небесную муть. Редкие деревья в отчаянии заламывали вверх свои белые, покрытые инеем сучья.
Кауров никогда раньше не был в станицах и не знал, чем они отличаются от деревень. Глаз не улавливал разницы. Дома как дома. Такие же калитки, заборы, сараи, поленницы дров. Встретился ему и первый продуктовый магазин – маленькая типовая «стекляшка».
…Улица Мира закончилась. Он добрался до центра станицы. Но тут, как и на окраине, было тихо, пустынно. Ни сельсовета, ни гостиницы, ни круглосуточных ларьков со «Сникерсами». Даже ни одной двух- или трехэтажной кирпичной или блочной «коробки». Вместо всех этих бесспорных признаков цивилизации в центре Островской высилась большущая церковь о пяти куполах, ее колокольня уходила крестом под самое небо.
На свой страх и риск Геннадий свернул на какую-то боковую улочку в полную темноту. Преследуемый собачьим лаем, брел наугад. Натыкался на сугробы, поскальзывался. И неожиданно вспомнил Полину. В первый раз за время своего пребывания в командировке подумал о жене без обиды и горечи. Как она там, в далеком Петербурге? Вспоминает ли о нем хоть изредка? И что сказала бы, увидев его сейчас – одинокого, измученного, забравшегося на свою голову в Богом забытую глухомань. А может быть, все эти мытарства – не более чем искупительная плата за возвращение семейного благополучия, что-то вроде 15 суток исправительных работ, к которым его приговорила сама судьба? Наэлектризованный мозг уже готов был поверить в подобные мистические предположения, но тут Кауров отчетливо увидел впереди огонек сигареты.
– Эй! Подождите, не уходите, дайте закурить! – прокричал он во тьму, опасаясь, что сигарета исчезнет из виду. Огонек замер на месте и терпеливо его поджидал.
Курильщик оказался низеньким человеком в тулупе и валенках, но без шапки. Он дыхнул на Каурова какой-то сивухой и протянул ему пачку «ТУ-134». При свете зажигалки Геннадий смог рассмотреть лицо первого встреченного в станице Островской живого человека. Человек был прыщав, малохолен, очень нетрезв и выглядел не старше 15 лет.
– Парень, я что-то не пойму, где у вас гостиница?
– Какая гостиница? – сильно удивился подросток.
– Переночевать можно где-нибудь или нет?
Парень задумался и громко икнул.
– Можно, наверное… Постучись кому-нибудь в хату. Может, и пустит кто. А гостиницы у нас отродясь нету.
Подросток собрался уходить. Но Кауров схватил его за плечо. Он так долго искал живых существ в этом медвежьем углу, что теперь не мог позволить одному из них вот так запросто раствориться в ночи.
– Ну а сам-то куда посоветуешь приткнуться? Я заплачу, – возбужденно зашептал Геннадий.
– Да где свет горит в окне, туда и ступай. Вон хоть к деду Фоке. Он через два дома по левой стороне живет. У него хата здоровая, а пенсия маленькая. Наверняка пустит.
– Ага, понял, – Геннадий тут же утратил к парню интерес и почти бегом устремился в указанном направлении. Потом вдруг остановился, оглянулся и прокричал на всю улицу:
– Эй, пацан! Люди по фамилии Черные живут в Островской?
– Не-а… Нету таких, – икая, ответила темнота.
Дом деда Фоки стоял на отшибе. Дальше дорога сворачивала куда-то влево, и домов уже не было. В одном окне за занавесками горел свет. Кауров разволновался. Неужели сейчас его мытарствам придет конец? Он представил, как гостеприимный Фока за умеренную плату выкладывает перед ним на стол чугунок с отварной картошкой, соленые огурчики с квашеной капусткой и прочую нехитрую, но аппетитную деревенскую снедь. Ну и, само собой разумеется, потчует дорогого петербургского гостя мутным забористым самогоном…
Геннадий сглотнул слюну и, не найдя электрического звонка на воротах, деликатно, но в то же время настойчиво постучал в них кулаком. В ответ раздался леденящий душу вой. Прямо за воротами выла какая-то мелкая собачонка.
«Вот и хорошо, – подумал Кауров, – даже если старик спит или туг на ухо, эта псина враз ему сообщит, что гость у ворот. Такой вой мертвого поднимет».
Но Фока на внешние звуки не реагировал. Даже занавеска на окне ни разу не колыхнулась. Геннадий принялся колотить в ворота еще громче и бесцеремоннее. Сотрясал тишину ногами и кулаками. Деда все не было.
«Проклятая станица! Проклятый старик!» – злился Кауров. Потом решил: «Наверное, он к кому-нибудь в гости пошел, а свет забыл выключить». Было уже полпервого ночи. Кауров понятия не имел, сколько еще ему ждать загулявшего Фоку.
Он завернул за угол дома и пошел по тропинке. Не столько разглядел, сколько почувствовал впереди себя большую возвышенность. Справа от тропинки виднелись деревья. За ними – невысокая ограда, дальше еще какие-то едва различимые силуэты. Кауров приблизился к ограде. Долго всматривался в темноту. И вдруг отшатнулся назад. Не удержал равновесия и, ударившись плечом о ствол дерева, осел в сугроб. Силуэты во тьме оказались памятниками на могилах – за оградой пряталось кладбище.
Очутиться ночью на кладбище – именно этого Каурову сегодня не хватало для полноты ощущений. Захотелось побыстрее вскочить на ноги и убраться из неприятного места. Но, странное дело, Геннадия вдруг взяла непонятная оторопь. Что-то неотвратимое повисло в воздухе. Он вдруг понял, сидя в сугробе, что не зря приехал в Островскую. Что-то очень важное обязательно должно было открыться ему среди этих домов и могил. Что-то такое, что всю жизнь вывернет наизнанку.
…Впереди хрустнула ветка. Кровь ошпарила Геннадию лицо, и мурашки побежали по коже. Метрах в пятнадцати от него за ближайшим могильным памятником стоял человек. Геннадий верил и не верил своим глазам. Он хотел окрикнуть незнакомца. Крик застрял в горле. В животе и груди все сжалось. Кауров был в полном оцепенении, он не мог пошевелиться и все глядел туда за ограду.
Это продолжалось неопределенное время. Но вот показалось, что человек за могильным памятником сделал осторожный шаг вперед… Потом еще один шаг. Сомнений не было – черный силуэт приближался. «Уходи! Уходи!» – нашептывал внутренний голос. Но у Геннадия не было воли противиться острому мазохистскому желанию остаться. Скованный ужасом, он больше не владел собой, не понимал себя. Странное дело, он был близок к оргазму. Внутренне напряжение готово было разрядиться самым конфузным и неожиданным образом…
Вдруг над его головой раздалось оглушительное карканье. Кауров вздрогнул во второй раз. Ворона, тяжело хлопнув крыльями, сорвалась с дерева. Сверху за шиворот свалилась охапка снега. Холодный ручеек побежал по позвоночнику и привел Геннадия в чувство. Он проворно вскочил на ноги и рванул что есть мочи назад, за угол Фокиной хаты. Бежал, не оглядываясь. Бежал так, как давно уже не бегал. «Только бы не упасть», – стучала в мозгу одна-единственная мысль.
Когда Геннадий снова оказался у церкви, у него сильно закололо в боку. Дальше бежать он не мог. Обернувшись и никого за собой не увидев, нырнул в калитку церковной ограды. Спрятался за ствол большущего дерева. Прямо над ним всей громадой нависала теперь колокольня. В лунном свете было видно, как к кресту на ее макушке хищно тянутся щупальца облаков. Тяжело дыша, Геннадий стал судорожно шарить взглядом по сторонам. Заметил в церковном оконце открытую форточку. Окно было узкое и находилось довольно высоко в углублении стены. Но у Каурова не было выбора. Он разбежался, подпрыгнул и, подтянувшись на замерзших руках, не без труда вскарабкался на каменный подоконник. Просунул руку в форточку, отомкнул шпингалет, толкнул от себя оконную раму. В нос ударило талым воском и еще чем-то сладким и незнакомым. Геннадий, не задумываясь, прыгнул вниз, в кромешную церковную тьму. Он полагал, что прыгает на пол. Но под ногами оказался какой-то деревянный стеллаж, который с треском обрушился под тяжестью его тела. Что-то посыпалось с полок. Раздался звон разбиваемого стекла. Геннадий распластался на полу. Падая, он ударился ногой, но, несмотря на сильную боль в ступне, тут же заставил себя подняться. Его страх никуда от него не делся. Все тело сотрясала крупная дрожь. Он боялся, что кладбищенский призрак каким-нибудь своим нечеловеческим чутьем вынюхает его и здесь, в церкви. Поэтому первым делом, скрипя зубами от боли, припадая на левую ногу, вскарабкался на перевернутый стеллаж и закрыл окно на щеколду. Собирался закрыть и форточку. Но его рука застыла в воздухе. Сквозь прутья церковной ограды Кауров увидел ЕГО!!!
Мужской силуэт появился откуда-то сбоку. Он медленно шел вдоль ограды, было слышно, как снег хрустит у него под ногами. Частые прутья решетки и темнота не позволяли толком разглядеть неизвестного. Кажется, он был одет во что-то длинное, спадающее до колен. Кажется, сутулился.
Поравнявшись с калиткой, человек замедлил шаг, как бы раздумывая – войти или нет. У Каурова остановилось сердце…
Но призрак не вошел в калитку. Миновав ее, он вскоре скрылся из виду. Геннадий выдохнул. Осторожно, дрожащими пальцами закрыл форточку на щеколду. Осторожно опустился на стеллаж. Потом сполз на пол и начал креститься. Он не знал толком, как это делается, поэтому тыкал себе всей пятерней попеременно то в лоб, то в грудь, то в плечи. Он не знал молитв, но шевелил губами, повторяя про себя как заклинание одно и то же всплывшее в мозгу слово: «Свят, свят, свят…». Кауров не понимал, почему ведет себя именно так, но что-то же нужно было предпринимать. Одна мысль о том, что его неизвестный преследователь никуда не делся, а затаился поблизости или осторожно подкрадывается к нему в эту самую минуту, лишала Каурова последних сил.
Вспомнив о том, что в церкви принято каяться, Геннадий принялся мысленно просить прощения у разных людей – знакомых и незнакомых, живых и умерших: у Полины и Васьки, у отца и матери, у деда Акима и бабушки Вари, у француженки Катрин и волгоградской художницы, у прыщавого студента и усатого дядьки-водителя – у всех, кого он когда-то хоть чем-то обидел. Даже перед неизвестными Лазарем Черным и Дарьюшкой повинился на всякий случай. Для пущего покаяния Кауров закрыл глаза и пытался представить себе образ каждого из этих людей. Чьи-то лица были очень отчетливы, чьи-то размыты. Они почему-то проплывали перед его мысленным взором парами, как на карусели. Этот аттракцион погрузил Геннадия в сон.
Ему снилось, что началась ядерная война, а он один прячется в бетонном бункере. Гудит сирена, вокруг все грохочет, раскаляется от неимоверной жары, становится трудно дышать, а он сидит и думает лишь об одном – выдержат ли стены бункера надвигающуюся ударную волну. Вот грохот усилился, превратился в неистовый рев, пол задрожал под ногами. Волна была уже близко. Но Геннадий так и не узнал, прочна ли его защита. Потому что проснулся. Грохот и огонь как рукой сняло. Вокруг было темно и тихо.
Кауров долго не мог сообразить, где находится. Но потом щелкнул зажигалкой и увидел себя скрюченного на полу рядом с разломанным деревянным стеллажом – вокруг валялись маленькие иконки, свечки, нательные крестики, какие-то церковные брошюры, осколки разбитых стеклянных банок. Геннадий вспомнил свой ночной кладбищенский кошмар и тут же потушил огонь. Но потом снова зажег. Посмотрел на часы. Было полпятого. Ему больше не было страшно.
Он тер ушибленную ногу и думал – неужели это он, до смерти перепуганный, убегал несколько часов назад от хрустнувшей ветки, а потом прятался в церкви ни жив, ни мертв? Да еще чуть в штаны от страха не кончил. Геннадию стало стыдно за свое малодушное поведение. Он списывал все на усталость и психическое возбуждение – результат многотрудного и многонервного дня. Кауров не сомневался, что человек на могиле ему просто померещился, а мужик за оградой был случайным и нетрезвым жителем станицы, может, даже тем самым Фокой, возвращавшимся из гостей…
Кауров решил немного прибраться после себя. Починить развалившийся стеллаж было ему не под силу. Он просто поднял его и прислонил к стене, как какое-нибудь бесчувственное, обмякшее тело. При свете зажигалки начал ладонью сгребать крестики в кучу. Но в палец вонзился осколок стекла. И Кауров оставил это опасное занятие.
Он обмотал пораненный палец носовым платком, поднялся с колен и нетвердой походкой двинулся вдоль церковных стен. Ходил, осматривался, освещая себе путь зажигалкой. Мерцающее пламя вырывало из темноты лики святых. Геннадий внимательно вглядывался в них, искренне хотел что-то почувствовать. Но не почувствовал. Эти бесстрастные, похожие друг на друга мужчины и женщины на стенах не вызывали в его душе ни трепета, ни восторга. В конце концов Кауров отыскал какую-то лавку, улегся на нее и стал ждать рассвета.
А в это самое время в центре Волгограда в казино «Олимп» за рулеткой один-одинешенек сидел человек. Попади Геннадий Кауров нынешней ночью не в станицу Островскую, а в это казино, он наверняка бы с ним встретился. И наверняка обратил бы на него внимание.
Все посетители уже разошлись. Только этот тип продолжал в одиночестве упрямо метать свои фишки и мучить женщину-крупье. Ставил только на 13 и все время проигрывал. С двух часов ночи, когда мужчина появился за столом, до полпятого он просадил уже порядка трех тысяч долларов и продолжал играть как ни в чем не бывало. Даже как будто испытывал удовлетворение от того, что раз за разом терпел неудачу. Его покрытое легкой испариной лицо, плоское, как блин, с некогда сломанным носом и сильно оттопыренными ушами, было решительно и сурово. Волосы на коротко стриженном затылке стояли торчком и, казалось, весь облик этого человека таил в себе угрозу для окружающих. Мужчина нервно качал ногой под столом. Он был взвинчен. Эта неприятная взвинченность волнами расходилась вокруг него, внушая окружающим безотчетное чувство опасности. Психологический дискомфорт, исходящий от одного-единственного человека, постепенно прогнал из-за стола даже завсегдатаев рулетки, привыкших держать нервы в узде.