– Жаль! – промолвил доктор, печально понурив голову.
– Возьмите эти бумаги, – продолжал меж тем граф. – Пора кончать с этим делом, старина, не то у меня сердце разорвется: еще час, и я либо рехнусь, либо свалюсь замертво к вашим ногам.
– Повинуюсь, – отвечал доктор, машинально беря бумаги, которые протянул ему граф, – и сделаю все, что вы потребуете, клянусь.
– Я знал это. Вот мое завещание. Оно помечено задним числом – прошлым годом и от начала до конца писано моею рукой. Я назначаю сестре опекуна и отписываю ей все мое состояние – с подробностями вы ознакомитесь; оно составляет, по моим подсчетам, около трех миллионов ливров – в земельных угодьях, кассовых ордерах и так далее. Я последний в моем роду и, стало быть, его глава. И передать все мои блага сестре не составит никакого труда. Так вы согласны выполнить это поручение в знак преданности?
– Да, согласен, друг мой. Но разве вы не повидаетесь с матушкой и сестрой?
– Перечитайте письмо адмирала де Шабана, дорогой доктор, – с горечью отвечал граф, – и обратите внимание на дату. Я умер семнадцатого мая, а сегодня у нас второе июня, и вот уже шестнадцать дней, как право на мое наследство вступило в силу. К тому же в интересах сестры я не должен видеться с нею, как это для меня ни прискорбно.
Тут снова появился слуга.
– Что вам угодно? – удивился доктор. – Разве я не говорил, меня ни для кого нет!
– Госпожа вдовствующая маркиза де Манфреди-Лабом и госпожа Санция де Манфреди-Лабом настаивают на свидании с вами, доктор Гено, – почтительно отвечал слуга.
Доктор и граф обменялись странными взглядами.
– Буду иметь честь принять этих дам через пять минут, – сказал доктор, едва выговаривая слова.
Слуга поклонился и вышел.
– Вот видите, доктор, – молвил граф, у которого лицо побелело как полотно, – им тоже стало известно о моей смерти. Боже! Боже мой! Ни за что на свете! О, какую же страшную кару наложил я на себя!
Он несколько раз провел рукой по лбу, вскочил и через несколько мгновений с дрожью в голосе произнес:
– Прощайте же, доктор! Прощайте навсегда!
Доктор открыл ему свои объятия, и они еще долго стояли молча, в обнимку.
– Ладно, – наконец воскликнул граф, – прочь недостойные слабости! Так надо! Как вы намерены меня выпустить?
– Идемте, – отвечал доктор.
Он провел графа черным ходом к потайной двери и отворил ее.
– Прощайте, доктор, – молвил граф, – перепоручаю их вам, ведь теперь, кроме вас, у них больше никого нет.
– Я буду вашей сестре отцом, – сказал доктор, – клянусь вам, Людовик. Но, – прибавил он нерешительно, – есть бедное существо, о котором вы мне ничего не сказали. Оно невинно, и тем не менее тяжкое проклятие лежит на его голове.
– Старина, – отвечал граф, нахмурив брови и побледнев еще сильнее, – я не понимаю и не желаю понимать ваших намеков.
– Людовик!..
– Как только я переступлю этот порог, – горячо прервал он доктора, – меня уже больше не будет ни для кого на свете. Вы мой душеприказчик и опекун Санции, и сердце подскажет вам, как поступить дальше. Прощайте! Прощайте! – упавшим голосом закончил он.
Несколько раз пожав врачу руки, граф спешно спустился по лестнице, не желая больше ничего слышать.
Доктор еще какое-то время стоял как вкопанный, задыхаясь от отчаяния.
– Какой храбрец! – проговорил он. – Бедный Людовик, неужто злой судьбе было угодно осквернить твою благородную душу!
Он печально покачал головой, подавил вздох, утер лицо от слез и нетвердой походкой вернулся к себе в кабинет, где его уже дожидались бледные, охваченные тревогой и горем мать и сестра того, кто только что без малейшей пощады к себе подчинился немилосердному закону – око за око.
Прошло много лет. О графе Людовике де Манфреди-Лабоме не было ни слуху ни духу. И имя его скоро позабыли в водовороте политических событий, потрясших Францию в пору несовершеннолетия короля Людовика XIV.
Книга первая
Олоне
Глава I
Как экипажу испанской пироги «Сан-Хуан де Диос» явился призрак и что за этим последовало
15 июля 1674 года в два часа ночи покрытое бурунами море штормило, как после урагана. Ослепительно-яркая луна в экваториальном небе, усеянном блестящими, точно алмазы, звездами, мелькала за редкими облаками, гонимыми юго-восточным ветром. Снова и снова заливала она серебром пенные гребни волн, отражаясь в изломанной зыбью океанской шири, словно в зеркале.
Военная испанская пирога, пронзая ночную мглу, неслышно продвигалась вдоль берега острова Куба, держась от него на расстоянии не больше двух кабельтовых, – под покровом тени, отбрасываемой высокими островными горами.
Давайте опишем в двух словах этот тип легкого суденышка, ныне уже совсем позабытый, но весьма распространенный на Антильских островах во времена, о которых идет речь, и особенно незаменимый в каботажном плавании.
Эта пирога, длиной девяносто и шириной восемнадцать французских футов[11], заострялась к носу, сохраняя в среднем шесть футов по ширине кормы. То была своего рода полугалера с экипажем из ста двадцати человек и командой в сорок гребцов. На корме у нее помещалась батарея из четырех камнеметных орудий, а на носу – девятифутовой длины шестифунтовая пушка. Осадка этой пироги составляла пять футов, а легкость ее была такова, что она погружалась в воду всего лишь на полтора фута и, таким образом, могла подниматься по течению рек до определенной высоты.
Наша пирога, называвшаяся «Сан-Хуан де Диос», имела две мачты с латинскими[12] парусами; но сейчас мачты на ней были опущены на стандерсы – железные вилообразные стойки, установленные посередине судна.
«Сан-Хуан де Диос» покинул Гавану незадолго до восхода солнца, но в открытом море капитан велел убрать мачты, в уключины вставили весла, и дальше судно уже шло на веслах.
К тому времени, когда мы вернулись к нашему рассказу, за исключением капитана, который с ночной подзорной трубой в руке как будто с тревогой оглядывал морской горизонт, возбужденно расхаживая взад-вперед по корме, и впередсмотрящего, приставленного к погонной пушке, да рулевого матроса, весь экипаж, похоже, спал; впрочем, не спали, понятно, и гребцы – они работали веслами чисто машинально, понукаемые монотонными командами.
Группа гребцов состояла целиком из карибских рабов – жалких, затравленных индейцев, с которыми испанцы обращались с крайней жестокостью, отчего рабство для них было во сто крат тягостнее, нежели для христиан, попадавших в плен к мусульманам.
Между тем у кормового люка, наполовину скрытые за кучей парусов, сидели двое, облокотясь спиной на легкую шлюпку, единственную на пироге, и тихо, хотя и несколько оживленно, разговаривали. Что примечательно и что заслуживает нашего внимания, так это то, что эти двое были одеты как пираты с Тортуги[13], – впрочем, об их наряде мы еще успеем рассказать, а в довершение всего, разговаривали они по-французски. Им обоим, похоже, было лет по сорок пять – сорок шесть; обоих же отличали резкие черты, надменное, суровое выражение на лице и хмурый взгляд.
Присутствие двух пиратов, заклятых врагов сыновей Кастилии, на борту испанского корабля могло показаться тем более невероятным, что эти двое держались совершенно свободно и были при оружии – длинных буканьерских ружьях и ножнах из крокодиловой кожи, из которых торчало по три ножа и штык-тесаку.
Каким же ветром их занесло на борт «Сан-Хуана де Диос»? Сказать это на судне никто не мог, кроме разве что капитана.
Когда рында пробила две двойные склянки, означавшие два часа, наши искатели приключений встали, потянулись и, неспешно подойдя к самому борту пироги, облокотились на релинги.
– Прекрасное море! – проговорил один из них.
– Да и ночь чудесная! – вторил ему другой.
– Сколько раз, – подхватил первый, – звездными ночами на Средиземном море, горбатясь на галере Дьемиля Хаджи-аги, я клял жизнь и жаждал смерти!
– Да уж, – заметил собеседник, – ведь тогда ты был рабом, без всякой надежды на выкуп…
– И на месть, хоть когда-нибудь! – резко оборвал его первый. – Но теперь для нас все изменилось. Ты пришел мне на выручку, Кеклик, – выкупил меня у хозяина. И вот я на свободе. А скоро у нас в руках будет тот, за кем мы так долго гоняемся. И уж тогда…
– Не спеши строить планы, – оборвал его названный Кекликом. – Какую бы цель ни ставили себе люди, им свойственно ошибаться. Песчинка способна остановить повозку. Мы уже раз двадцать думали, что у цели, и все без толку. Враг сильнее нас. Он могущественнее и богаче, вокруг него всегда верные друзья. А у нас на пути к цели сплошь одни тернии. Поостерегись, Онцилла, не стоит забывать – из львов мы превратились в лисиц! Будем же начеку!
– Все так. Верно говоришь, спору нет. Но и ты не забывай, сейчас мы уже не те, какими были десять месяцев назад, когда, как какие-нибудь голодранцы, побирались по нормандским городам и весям. Отныне мы богаты, у нас влиятельные друзья, и один из самых главных наших поверенных уже через несколько дней примкнет к нам в Пор-Марго.
– Признаться, Онцилла, я не разделяю твоей привязанности к этому типу. У него лицо предателя, да и вся наружность на редкость презренна. Даже если допустить, что он нам предан, он, в конце концов, всего лишь мелкая сошка в Вест-Индской компании[14], и влияние его на Большой земле[15], понятное дело, ничтожно, хотя в надежде на то, что он может нам пригодиться, ты доверил ему не одну нашу тайну, чего, сдается мне, тебе совсем не следовало делать.
– Опять ты со своей подозрительностью и неприязнью! Чем же мы рискуем? Если он намерен нас предать, мы можем запросто от него избавиться. Согласен, он игрок и распутник, но между его грешками и предательством – целая пропасть.
– Может, оно и так. Да только ты уж поверь мне на слово и держи с ним ухо востро! Сам знаешь, я бывший пастырь, и величайшей добродетелью среди нашей братии почитается осторожность. Не спускай глаз с этого типа. Верно, сейчас мы на коне, и это лишний повод не выпасть из седла. Теперь, когда нас признали и мы в чести, нам незачем прятаться и бояться, что нас вздернут без всяких церемоний. Но кто мы такие на самом деле? Те же изменники. Не стоит кривить душой друг перед другом, ведь мы братья по крови и сообщники по отмщению. Испанское правительство просто так ничего не дает. И пряжки с драгоценными камнями, что украшают наши ремни, сам знаешь, чего нам стоят. А во что это выльется потом?
– Верно, – отвечал Онцилла, – и все же, случись сделку заключить еще раз, я пойду на это без оглядки, как и в первый раз. К тому же мы не предаем Францию.
– На мой взгляд, тут слишком тонкая разница.
– Ничуть, как раз напротив, все очень просто.
– Ладно, чем докажешь?
– Да чем угодно! Ты, как и я, верно, знаешь, ладроны, как их называют испанцы, или Береговые братья, как они называют сами себя, то есть буканьеры, флибустьеры и прочие жители острова Тортуга и побережья Санто-Доминго, – самые обыкновенные разбойники без стыда и совести. Они не принадлежат ни к одной стране и не признают ни единого правительства, – словом, это изгои, люди вне закона во всех государствах!
– Однако ж у этих людей, кем бы они ни были, есть французский губернатор!
– Прошу прощения, у них есть, что не одно и то же, губернатор, назначенный Вест-Индской компанией. Они платят королю Франции десятину – десятую часть стоимости захваченной добычи, и Людовику Четырнадцатому впору гореть со стыда, получая столь позорную подать, ибо таким образом он продает им право творить бесчинства под прикрытием своего флага. Однако ж он не признает их своими подданными, а флибустьерам, в конце концов, оно и без надобности.
– И что же из этого следует?
– Французский король, известное дело, не властен над Тортугой, и остров принадлежит торговой компании. А значит, соглашаясь его захватить и передать Испании, мы, несомненно, совершаем дерзость, хотя при этом ничуть не изменяем королю Франции, даже если допустить, что мы все еще его подданные.
– Доводы и впрямь самые что ни на есть убедительные. Но почему ты говоришь: «даже если допустить, что мы все еще его подданные»? По мне, так, покуда мы живы и будем жить, мы есть и будем подданными короля Франции.
– Вот уж никак не могу с тобой согласиться, брат. Твои слова не укладываются у меня в голове. Мы мертвы – мертвее не бывает, и тебе это известно лучше кого бы то ни было. Свидетельства о нашей смерти подписаны и преданы гласности, так что принадлежавшие нам владения и все имущество законно отошли к нашим наследникам.
– Это еще как сказать. Сперва – месть. Когда отомстим, если повезет, не сомневаюсь, нам будет проще удостоверить наши личности и доказать, что свидетельства о нашей смерти были составлены по подложным сведениям и что мы не мертвы, а всего лишь безвременно отсутствовали. Да хорошенько запомни: мы вправе засвидетельствовать свое долгое отсутствие, потому как стали невольными жертвами заговора, и срок давности в таких делах не имеет границ, определенных законом для восстановления в правах того, кто признан безвестно отсутствующим.
– Точно знаешь?
– Совершенно точно. Вот почему, повторяю, важно действовать с самой крайней осторожностью: главное – чтоб ни одна живая душа не пронюхала, кто мы такие. Клички Онцилла и Кеклик вполне сгодятся для военного времени, так что пусть они послужат нам до поры до времени, пока не установятся новые порядки. А говорю я это еще и потому, что боюсь, как бы нам не вышли боком твои задушевные разговоры с этим ничтожеством из Компании.
– Честное слово, дружище, еще раз повторяю, я не сказал ему ничего такого, что может навлечь на нас подозрения.
– Слава богу, коли так, брат! Но согласись, по какой-то непостижимой воле рока все наши планы, разработанные с таким тщанием, и все наши ходы, просчитанные с такой доскональностью, всегда проваливались по твоей вине, а вернее, по причине той легкости, с какой ты со свойственной тебе доверчивостью сходишься с людьми.
– Приношу повинную, брат, только я не считаю себя таким уж виноватым, каким ты меня выставляешь.
В это время послышались громкие крики – возгласы ужаса и удивления. Внезапно проснувшиеся матросы, держась за релинги, испуганно разглядывали в море что-то такое, чего не могли заметить наши собеседники.
Испанские матросы в неописуемом страхе крестились и шептали молитвы; капитан и тот трясся всем телом, побелев, точно саван.
Искатели приключений, так ничего толком не добившись у матросов, бросились на корму и стали всматриваться в точку, привлекшую внимание экипажа. При виде открывшегося перед ними зрелища их обоих тоже пронизала дрожь.
В кильватере пироги то вверх, то вниз раскачивался человек, находившийся по пояс в воде; в причудливых отсветах луны он, казалось, бросал на моряков грозные взгляды. Его мертвенно-бледное лицо искажала гримаса невыносимой муки, – точнее, то был жуткий оскал, придававший ему выражение непередаваемой злобы. Временами казалось, будто человек этот скачет по волнам, потому как его выталкивало из моря всего целиком.
Человек этот, будучи живым, был привязан к мертвому телу, которое можно было разглядеть лишь в общих чертах, но особенно матросов изумляло и пугало то, что этот несчастный, казалось, неотступно преследовал пирогу.
Столь жуткая картина наблюдалась с четверть часа, после чего призрак вдруг подскочил, словно намереваясь ухватиться за борт пироги, а потом снова скрылся в пенных волнах и больше уже не всплыл.
Оба искателя приключений, подавив крик ужаса, отпрянули от борта и, бледные, растерянные, со взъерошенными волосами и холодным потом на лбу, не устояв на ногах, припали к стене рубки, едва переводя дух. В зловещем призраке они признали того самого службиста Вест-Индской компании, которого недавно склонили на свою сторону.