– Разрабатывала бы пизду.
От хохота Аннабел давится куском, роняет коробочку с сычуань-тянь, пачкает липким соусом коленки в цветных штанишках. Ну, давай!
– А как же снимают их? Или как раз хотят, чтобы на бионе совсем больно было?
Аннабел утирает слезы и по одному собирает куски курицы обратно в коробку, двумя пальцами каждый держа, как дохлую какую-нибудь пакость, вытирает пальцы о скромный детский топик с отложным воротничком.
– Кого снимают?
– Ну, настоящих. Детское порно.
Смотрит недоуменно.
– Лесс! Окстись! Ты же взрослая девка, в чилли попой двигаешь, а говоришь, как будто тебе, ну… – (прыскает), – двенадцать лет! Дорогая, нет такой вещи – детское порно! Детское порно – это мы! Студия Underage of Innocense – это детское порно! На наших сетах ведь не пишут, что тебе двадцать семь!
– Так они же все равно знают, что морф!
– Лесси! Но они же про это – за-бы-ва-ют! Я тоже, знаешь, думала, когда смотрела старое порно, вижуалы, ну, ты поняла; я думала – господи! Да какой же вот это – аматюр? У них же даже свет поставлен, и все бабы в одинаковом белье! Я Хави сказала: кто же в это верил? A он мне объяснил – это, говорит, дорогая, и есть порно: человек знает, что постановка, но делает вид, что не знает. Представляет себе, как будто настоящее. Он, говорит, смотрит не нашу с тобой еблю, а ту еблю, которую он воображает, глядя на нашу еблю. В ней тоже мы с тобой, только по-настоящему. Ты теперь, говорит, понимаешь, что для порно значило – бион? Это же счастье было, революция! Первые сеты стоили – по сорок, по пятьдесят азов штука! А просто старый вижуал – пять! А покупали – сеты!
– Чтобы чувствовать, что – по настоящему?
– Да!
– Фу.
– Здрасьте – фу! Нашлась цаца ванильная. Ты не «фу», а понимаешь, почему сейчас трудно актрис искать? Раньше, Хави говорит, брали любую блядь и ставили – лишь бы глаза закатывала и стонала. Говорит, они все сухие были, мужик член мазал, чтоб войти. Потому что – вижуал, дерьмо, фальшивка. Как кино добионное было – дерьмо. И их голливудские актеры почти никто не смогли на бион работать, эпоха сменилась, не было звезд! И с порно то же произошло. Поэтому есть мы.
– Но мы же все равно не настоящие! На бионе же ясно – мне не двенадцать лет, тебе не одиннадцать!
– Ну, знаешь, есть предел. Мы стараемся. Я себя на записи почти всегда, натурально, чувствую, как девочка. Он меня гладит – а я думаю: господи! как же он в меня войдет, такой большой! – и верю почти. Ты не так?
Я не так? Нет, я не так. Я не почти, я совсем; я не могу представить себе, что я взрослая в эти моменты. Это все, чего я хочу, – быть маленькой. Чтобы на меня смотрели, как на маленькую. Чтобы как с маленькой говорили. Чтобы ни за что никогда не отвечать, а быть ребенком. Чтобы взрослым все было виднее. И тело отзывается, поддакивает.
– Ннну… примерно так.
– Ну вот. Было б им где брать настоящее – нас бы с тобой уволили. Ты бы себе сделала деморф, а? Или маленькой бы осталась?
Она действительно, я думаю, ничего не знает. И это плохо, очень. Потому что она жена Хави, потому что если бы Хави делал сеты на сторону, она бы знала. Потому что она дура и не смогла бы врать мне так немедленно и так наивно.
Потому что, кажется, отдел ошибся. Здесь чисто.
Глава 18
Двадцать три биона на левой руке, двадцать два на правой – лесенкой, как кружочки прозрачной колбасы. Двадцать две кнопки на правой руке, двадцать три на левой – полосочкой, как пуговицы на кукольном платье. За два года научился виртуозно класть, вся процедура занимает примерно четыре минуты – от момента надевания на нос темных очков, чтобы не слепило радужное сияние, испускаемое кожей там, где находят один на другой пятнадцать-двадцать прозрачных переливающихся бионов, до момента, когда разобранный на детали крошечный дезактивирующий щуп пылью улетает в унитаз. С этого момента есть тридцать четыре минуты и шестнадцать секунд на то, чтобы пройти регистрацию, таможню и паспортный контроль – все места, где тебе могут заглянуть в сумку, – добраться до туалета на другом конце аэропорта и скатать двадцать три биона с левой руки и двадцать два – с правой. Опоздать, дорогой Лис, будет крайне неприятно: начнут активироваться раскатанные бионы, и ты почувствуешь себя одновременно маленьким мальчиком, которого насилуют большим вибратором, и извивающейся под электрошокером мазохисткой, и тем, кто держит электрошокер, и морфом с рыбьим хвостом вместо ног, обнимающим под водой маленькую Русалочку, и нежной лижущейся лесбиянкой…
…Уронена сумка. Поднять, отряхнуть. Четыре секунды. Раскалывается голова, черт, ну почему именно сегодня мигрень? Набрать в рот воды из крана, найти таблетки, выдрать из упаковки, засунуть одну в рот (козел, почему нельзя было сделать это до того, как накатал бионы?!) Одна минута восемь секунд.
…Ты, в один миг познавший все наслаждения мира, все испытавший и предавшийся всем негам разврата одновременно, сможешь ли снова вернуться к себе и снова с собою же слиться, себе возвратить разум и продолжить свой путь, как обычно? Нет, не сможешь. От неосторожного смешения бионов, «биомиксинга», сходят с ума, а сорок пять бионов-чилли, будь уверен, общими усилиями откроют тебе двери в такой ад, какого не видывали ни Джеффри Шней, ни «мама биомикса» Рара Годоли…
…Маленькая старушка тихо ругается с девицей за регистрационной стойкой – хочет тащить за собой в самолет этот нереальный гигантский саквояж. Шесть минут четыре секунды. Сбой в системе, твой билет она выплевывает обратно, потом принимает. Пятнадцать секунд. Очередь на паспортном контроле – двенадцать минут двадцать одна секунда…
…Весь аэропорт сделали красивым – круглым, синим, современным, – а рожи все те же. На эскалаторе мерзкая бабка саданула корзиной – корзиной! – в самолет с собой??? В буфете час назад деваха, отпускающая кофеистую бурду, ткнула пальцем в переливающуюся холорекламу: крутится уродливая толстая чашка с дымком пожарища над нею, вокруг наматывает круги липкая на вид плюшка. «Купите большую чашку кофе и получите булочку бесплатно». «Бог с ней, с булочкой; дайте просто кофе мне». «А мы просто не даем, только с булочкой». Но зато взлетная полоса отливает шелком, стены расписаны пагодами и лугами, и к стойкам регистрации багажа спускаются от потолка роскошные холодраконы, навьюченные по самые рога ярким и красивым призрачным багажом. Примерно три раза в месяц я улетаю из Бен-Гуриона-2 в Быково-3. Нет, даже четыре иногда – туда-обратно, туда-обратно. Когда-то меня колотило от адреналина, когда-то даже так сильно меня колотило от адреналина, что я боялся, не забыл ли дезактивировать какой-то из бионов? Мой ли это расколбас от предстоящего нарушения таможенного закона – или у меня под кожей какой-нибудь семнадцатилетний мальчик крадет у своей сестры ее нижнее белье? Теперь я понимаю, что таскание на себе сорока пяти дезактивированных бионов через границу – это худший из рисков, которые мое воображение может себе нарисовать. Я бы предпочел таскание на себе бомбы, готовой взорваться через тридцать четыре минуты и шестнадцать секунд: я бы знал, что просто умру – и все. А вот что станет с моим мозгом, и сколько я протяну, и в каком кошмаре я протяну те годы, которые протяну, если не успею скатать на себе шарики до истечения тридцати четырех минут и шестнадцати секунд, – этого я не знаю и знать не готов…
…Девочка в военной форме пытается открыть мой паспорт не с той стороны. Восемь секунд…
…Я просто жалею, что когда-то читал ту же (того же?) Годоли и еще Вустера – правда, немножко меньше, – и теперь слишком много знаю о том, чем может закончиться неудачный биомикс. Фотография Годоли, когда его-ее привезли в больницу, – белые от ужаса глаза и руки, судорожно подкинутые к лицу (мочащаяся собака, плюс пилот в падающем самолете, плюс нелегальная иммигрантка, пришедшая наниматься на работу по поддельному резюме) – до сих пор стоит у меня перед глазами. С тех пор как я начал сталкать, я не притрагивался к этим книгам и даже несколько раз замечал, что при мысле о Годоли, Скулхеде или Гаспарове у меня неприятно сводит живот. Как сейчас…
…Она листает паспорт и зовет кого-то. Кто-то не идет. Полторы минуты. Она встает из-за стола и идет куда-то с моим паспортом…
…Меня совершенно не волнует, заметим, могут ли они к чему-нибудь придраться, – меня волнует мысль о том, как скоро девочка вернется. Если она сейчас отдаст мне паспорт и скажет идти разбираться с кем-нибудь, я побегу в туалет, скатаю шарики и пойду разбираться. Если она сейчас просто остановится лишний раз подкрасить глазки… Надо дышать глубже, и тогда пройдет тошнота. Это все от мигрени, от головной боли, от невесть откуда появившихся в последние месяцы головных болей, затяжных головных болей, мигреней…
…Не могли найти штамп о прошлом въезде. Семь минут пятьдесят шесть секунд…
…Что со мной? Я проделываю все это четыре раза в месяц – так почему у меня свинцовые ноги и колотится сердце? Обморок – и они активируются, и я уже не вернусь в сознание – в нынешнее мое сознание – никогда. В прошлый раз мне тоже было тошно, так тошно, но я держался, а в этот раз мне кажется, что я хочу опоздать, я хочу, чтобы все свершилось, потому что мне так трудно, мне так непосильно все это делать, я вожу бионы уже два года с лишним, я измотался, пожалейте меня, отпустите, у меня болят голова и ноги, я уже не чувствую ни азарта, ни запаха денег, ждущих меня по завершении дела, – кажется, я устал, кажется, я старею. Кажется, я старею и становлюсь трусливей, кажется, я слишком много думаю о том, как перестану мотаться и буду с тобой, мой ангел…
…Заняты две кабинки, третья заперта. Две минуты одиннадцать секунд…
…Кажется, мне пора завязывать…
…Кнопка на шестом бионе не срабатывает. Не срабатывает. Не срабатывает. Не срабатывает. Срабатывает…
…Кажется, я даже жалею, что все получилось.
Глава 19
– Алло! Добрый день, мне нужен мистер Бо, он у себя? Вупи Накамура; впрочем, можете включить экран и описать ему мое лицо, он, я думаю, быстро… Мистер Бо, добрый день. Включите, пожалуйста, экран. Добрый день еще раз. Спасибо, я тоже очень рада. – (У него лицо совершенно нормального человека, даже мягкого. Господи, да ему как минимум пятьдесят пять. Какой-то нипповский вид, живо себе представляю, как в начале сороковых он выращивал на себе цветочки и пел под воксер гимны о свободе искусства.) – Иллинойс, спасибо, прекрасен, но я бы хотела сразу по делу, простите. Мистер Бо, я до сих пор не верю, что говорю то, что говорю, но я готова попробовать сниматься в вашей студии. У меня есть тому множество причин, ни одну из которых я не склонна в данный момент вам объяснять. – (Главная из них – мне все-таки очень, очень страшно жить… и очень, очень тоскливо.) – Только, ради бога, не ставьте себе в заслугу тонкие намеки на возможность шантажа. Вам удалось безумно меня напугать, это правда; все потому, что я не сразу задумалась о том, как сильно и основательно я на самом деле устала от бизнеса. Но, знаете ли, страх никогда во мне надолго не задерживался. Переваривался в адреналин и ярость. – (Что это стоит у него за спиной? Я почти уверена, что это скелет какого-то животного; какая гадость! И это на студии, где зоусы… Наверное, синтетический. Но все равно – какая гадость! Черные у них там, в Кэмбрии, шуточки, ничего себе.) – Я решила, что если бы вы все-таки попытались послать наши милые сеты моим, скажем, работодателям, я бы плюнула на все и потащила вас в суд, – (и точно проиграла бы, точно; но сейчас – голос не дрогнет, ибо говорит и показывает адреналин), – мало того, меня бы вряд ли уволили, я ценнейший, знаете ли, кадр. Двусмысленная ситуация, да; но с другой стороны – а что плохого в репутации sexy beast? – (Все. Клиенты смотрят на тебя так, будто хотят спросить: «Интересно, а с настоящей, скажем, собакой она когда-нибудь?..») – Кроме того, я очень хорошо смотрюсь на этих сетах, a вот вы – не очень; в конце концов, секс в нашей стране ненаказуем, в отличии от нарушения прав личности, распространения и производства нелегальной порнографии, изнасилования и попыток шантажа. Из моей последней фразы вы вполне между тем можете понять, что расклад карт на руках несколько переменился. – (Интересно, понимает ли он, какой блефовщицей я себя чувствую? Слушает, по крайней мере, без улыбки и терпеливо, не перебивает.) – У меня нет поводов бояться вас, мистер Бо; так сказать, вы всего-навсего колода карт. Но у вас между тем есть поводы бояться меня. Поэтому, возвращаясь к нашей главной теме: я готова сменить карьеру и стать порноактрисой, благо эта профессия ничуть не хуже любой другой. – (Ох, хорошо бы я это почувствовала хоть на пять минут… хоть на три…) – Я даже готова пойти не в приличную и уважаемую ванильную студию, но в ваш притончик – во-первых, потому что, как вы, наверное, заметили, я люблю зоусов и способна в работе с ними давать прекрасный бион; во-вторых, потому что для вас, в силу указанного обстоятельства, я – бесценный алмаз, для ванильной же студии я – еще одна легко возбудимая девочка, таких хватает. А будучи бесценным алмазом и при этом человеком, готовым потащить вас в суд, я намерена сама диктовать условия наших отношений. – (Полжизни за откашляться!) – Итак: я получаю у вас столько же, сколько получала до переезда в Иллинойс, случившегося по вашей милости. Добавьте к чистой сумме моей зарплаты стоимость соцпакета – что-то подсказывает мне, что ваша компания не страхует здоровье, не спонсирует процедуры пролонгирования и не открывает пенсионных фондов своим сотрудникам. – (AC, правда, тоже не спонсировали пролонгирование, каждый месяц двести азов, как с куста, с меня драли за укольчик – три дополнительных недели «возраста активности» каждый раз, два полных года успела зарезервировать себе на будущее, пока из-за вас, сук, не пропустила месяц и в результате четыре недели не потеряла из уже накопленного. Но вы этого не знаете, слава богу.) – Дальше. Я работаю под своим именем – Вупи Накамура. Никаких сценических «Джангл Квин». Если я решила менять карьеру, я буду гордиться этой карьерой, поверьте мне. – (И тогда, может быть, я тоже себе поверю.) – Третье. Я ни под каким предлогом не делаю морф. Я хочу и буду сниматься с зоусами, да, но сама я искренне желаю остаться вполне гладкокожей женщиной. Это не подлежит обсуждению. В отличие от следующего пункта, который вполне обсуждению подлежит: каким образом мы собираемся промотировать мои фильмы? Я хочу гарантий того, что через полгода половина населения этой страны будет обливаться потом от одного упоминания моего имени.
Глава 20
– Каэтан, мне каждый раз хочется спросить, что ты уронил.
– А мне каждый раз хочется напомнить тебе, что с неверующих на том свете будут живьем сдирать кожу. А это, наверное, больно.
– Если они не собираются снимать это на пленку, их поведение находится вне сферы интересов нашего отдела.
– Ты же араб, в конце концов!
– А ты мексиканец, в конце концов! Я же не требую, чтобы ты ловил бабочек на прокорм Кецал… Кецал-кому-то!
– Ке-цаль-ко-ат-лю! Невежда!
– Мракобес!
Смешно, и я смеюсь. Какой хороший мальчик, и как мне жалко, что не удается – и не удастся, видно, никогда – его с собою привести к Аллаху. Я думаю, что в вере он был бы таким же, как в работе, – верным, чистым, слегка наивным рыцарем; он был бы прекрасным мусульманином – не то, что его наставник – старый, каждый день молящий Аллаха о прощении и в целом не питающий надежд ни на прощение, ни на вечный рай, ни даже на спокойную кончину, «достойную», как любят говорить мои собратья по вере.
– Садись, пожалуйста, у нас есть минут двадцать, потом мне выезжать.
С грохотом едет ко мне на стуле, с трудом помещает длинные ноги под моим столом. У меня три сета, два принесли, скопировав, агенты, третий я сам купил на улице – показать мальчику разницу, пусть начнет понимать, чем снафф – ну, или, по крайней мере, то, что выдают за снафф и за что мы платим столько, что сказать страшно, отличается от подделки с надписью «100 % REAL!!!», продающейся на каждом углу. Я совершенно не сомневаюсь, что принесенные агентами два сета – голяк, хотя поданы очень грамотно: никакой обложки, нет трейдмарков внутри, нет дат на пленке, ничего нет; господи, твоя воля, сколько же денег у нас уходит на заказы этих невыносимых фальшивок! Агенты заказывают то на той, то на другой студии примерно раз в месяц, ротация таких «клиентов» огромна, по молодости даже я один раз ходил; что просил, не помню уже, но мы тогда были такими наивными зайками… Я попросил, чтобы мне записали изнасилование близнецов, а в последнюю секунду, не выдержав ужаса, выпалил: «Взрослых!» Я сходил с ума тогда от того, что мы реально заказываем людей. Когда мне объясняли, как работает отдел, я бодро поинтересовался: «И как мы отслеживаем съемку заказа?» Скиннер, тогда еще вполне молодой, посмотрел на меня, как на идиота. Я все понял и едва не умер там же, на месте. Правда, он долго успокаивал меня, объяснял, что за восемь лет существования отдела они еще ни разу не вышли на реальный снафф; что всегда дают подделку; что шансы найти студию, на которой тебе сделают настоящую вещь, стремятся к нулю… Я знал, что он помешан на снаффе, только за ним охотится, весь отдел по борьбе с нелегальной порнографией едва ли не на самотек пустил и только со снаффом возится, – но я весь трясся, и по лицу моему видно было, что я готов сейчас, немедленно, пулей вылететь из отдела и больше никогда сюда не возвращаться и в целом, может, больше даже никогда не просыпаться в мире, где полицейский спокойно полицейскому говорит: о, шансов, что по нашему заказу замучают реального ребенка, почти что нет, не стоит волноваться… И Скиннер подошел ко мне тогда, взял за плечи жестко, по-отцовски, усадил на вытертый диван и объяснил мне, что «один за всех» – не принцип дружбы глупых мушкетеров, но принцип, по которому один ребенок расстается с жизнью ради сотни других, которых умучают гады, если мы не выйдем на них как можно скорее… И я все понял, но потом болел от ужаса как минимум неделю – и каждый раз, когда нам приносили очередной заказанный сет, я перед тем, как посмотреть его, накатывал на руку «глубокую апатию» или «рабочий азарт», чтобы не выскочило сердце и не стошнило, стоит лишь подумать, что эта девочка передо мной действительно обмотана кэпэшкой и кто-то держит палец на пульте управления взрывом.