Если посмотреть на даты написания, то увидим, что у них с Анри бывали своего рода «взрывы» совместного творчества, происхождение которых трудно объяснить. В 1963 году вдруг появились и зазвучали «Страшный суд», «Игра на флейте», «Жалоба американского повешенного», «Грехопадение Адама», в 1965 – «Благовещение» и «Прощание». В 1966 году Алеша написал нашу любимейшую песню «Слепой». Ее и по сей день с неиссякающим энтузиазмом поет моя дочь Дарья.
Однажды мы сидели в гостях у Алеши на Греческом. Наступила пауза в пении, Алеша протянул руку и включил радио. Проникновенный голос диктора говорил: «…А в капиталистическом обществе, где человек человеку волк…» – Алеша выключил радио и закончил: «…Человек человеку волк, лиса и медведь». Много лет спустя, в 1980 году, эти слова превратились в строчку «Ностальгической» (Пой, балалайка…).
В 1967 году Анри по долгу службы оказался в Псковской области, на озере Врево, и жил на берегу этого озера в деревне Большой Брод. Алеша приехал туда и провел с ним два месяца. Тогда были написаны «Прощальная» («Русская народная песня про субботу»), «Две песни шарманщика» (для пьесы «Запасной выход», написанной ими тогда же), «Частушки» (впоследствии собранные лингвистами как народные), великолепный «Потоп», «Птицы», «Солдат». О процессе написания рассказывают сами авторы в «Берлоге пчел»:
«В деревне Большой Брод А.Х.В. провели целое лето. Мы часто плавали на лодке по озеру. А.В. набирал воду в бутылки, А.Х. греб. На суше и на озере сочинительства не прекращали. Написали две пьесы: «Запасной выход» и «Остров лжецов», книгу басен и несколько песен».
Одна из написанных тогда пьес, «Запасной выход», была одиннадцать лет спустя переведена на английский язык нашим общим американским другом Биллом Чалсмой и поставлена в маленьком театре города Нортхэмптон, штата Массачусетс.
Пьеса эта представляет собой нечто среднее между сказкой, притчей и музыкальной комедией. Три сына посланы в мир не появляющимся, но незримо присутствующим в пьесе Отцом. Отец дает им прощальное напутствие, о котором они благополучно забывают. Сыновья увлеченно заняты – каждый своим делом. Старший – ученый, физик-математик, – создает умную электронную машину с искусственным интеллектом. Средний – выращивает в каком-то агрегате вроде большой стиральной машины искусственного человека-гомункула. Младший сын – ну, известно, что такое, – интеллигент, литератор, поклонник искусства. Его интерес символизируется в пьесе огромным бюстом египетской фараонши Нефертити. Появляется пожарник, что-то вроде подвыпившего ангела, который пытается напомнить молодым людям, зачем они живут на свете. Его напоминания безуспешны. Тогда в жизнь братьев приходит – тоже посланная Отцом – красивая девушка Анна, олицетворяющая Любовь. Братья влюбляются, теряют голову, бросают свои занятия и уходят вслед за Анной со сцены и из пьесы. Оставшись без своих творцов, машина и гомункул пытаются существовать сами по себе, но вокруг них быстро образуется хаос. И кончается все веселым апокалиптическим пожаром с песнями и плясками.
Алеша тогда только что эмигрировал и приехал в Нортхэмптон помогать ставить пьесу. Он же играл в ней роль пожарника, пока не сломал ногу, свалившись с какого-то помоста. Пьесой заинтересовалась местная пресса и прислала представителя правозащитной организации «Эмнести Интернэйшенл» брать у Хвоста интервью. Меня попросили помогать переводить, хотя Алеша и сам бы справился.
Представитель прессы на спектакль опоздал и пьесы не видел. Алеша решил над ним подшутить. Этот журналист все хотел от Алеши политических деклараций, а в ответ получал комментарий о духовном содержании пьесы. Наконец, он прямо задал вопрос: каково же идеологическое содержание пьесы? «Никакого идеологического содержания нет, – сказал Алеша немного застенчиво. – Речь идет о тщетности человеческих ценностей, когда люди забывают об их божественном происхождении». «Что же это за ценности?» – неуверенно вопросил журналист. «Свобода, равенство и братство», – с доброжелательной улыбкой отвечал Алеша. В ответ на ошеломленный взгляд правозащитника я кивнула, дескать, да-да, вы не ослышались.
В статье, появившейся через несколько дней в местной газете, говорилось, что авторы пьесы «провозглашают и утверждают гуманистические ценности и своим творчеством борются за свободу, равенство и братство во всем мире».
Возвращаюсь в деревню Большой Брод.
В то лето и я провела неделю там в гостях. Часто, пока Анри был занят, Алеша удил рыбу. (Это времяпрепровождение воспето в «Частушках»: «Ловили рыбу// Словили по рылу». И там же дальше: «Ловили лосося// Поймали пол-литра»). Он часами мог сидеть неподвижно, глядя на поплавок. Когда приходило время сматывать удочки, Алеша выбрасывал в воду оставшихся червяков, приговаривая: «Это жертва озерному богу». Говоря о бутылках: когда не было других гостей, пили мы в деревне исключительно парное молоко или чай.
И тут – уж не знаю, кстати или нет, – скажу о пьянстве. Его преследовали власти, милиция, соседи по квартире. Говорили: бездельник, тунеядец, пьяница. Все вздор: ни тунеядцем, ни бездельником Алеша не был. Он всегда был занят: рисовал, мастерил, читал, писал, сочинял. В нем шла непрерывная творческая работа. Всегда, почти что до самого конца. Когда приносили выпивку – пил. Он плыл по течению жизни и принимал все происходящее с доброжелательной улыбкой. Никакие ярлыки к нему не подходили.
Следующий совместный «взрыв» произошел в 1970 году. Была положена на музыку «Сучка с сумочкой», написана «Орландина», а кроме того, Алешин шедевр – «Деревенская» («Свет прольется над землей»). «Сучку с сумочкой» очень любили тогда еще совсем маленькие дочери Сережи Есаяна – Варя и Лиза. Жили они все в квартире Сережиной мамы Серафимы Теодоровны. Вера Есаян рассказала, как однажды Алеша пришел их навестить, когда Серафима Теодоровна была дома. «Ну, что вам спеть?» – спросил Алеша. «Сучку с сумочкой, дядя Алеша, сучку с сумочкой», – запищали девочки. Произошел ужасный конфуз.
Хронологически дальше следуют Алешины «Эпиталама Геннадию Снегиреву» и «Облака», а потом их совместное «Молчание» (1971-72 год), написанное, когда Анри поехал в Москву сразу же после Алешиного туда переезда.
Анри всегда говорил и говорит, что писать песни его научил Алеша, объяснив некоторые важные принципы. Научил хорошо. В том же, 1972, году Анри подарили изданную фирмой «Мелодия» пластинку «Лютневая музыка XVI–XVII веков». Анри все ходил и мурлыкал эти несколько мелодий. И вот из отсутствия друга родились три прекрасные песни: «Зеленые рукава», «Лебедь» и «Рай». Алеша был их первым и самым лучшим на свете исполнителем. Когда он их пел, я видела на глазах у людей слезы.
С созданием песни «Рай» связана малоизвестная история. Песню эту Анри не выдумал из головы, он ее увидел. Увидел он ее в мастерской у нашего ленинградского друга, художника Бориса Аксельрода – Акселя, – который тогда выполнял на заказ мозаичное панно для бассейна. Анри ему помогал и колол камушки для мозаики. Однажды мы целой компанией пришли к Акселю в мастерскую. На полу лежало огромное панно с изображением синего неба со звездой, там было еще золотое солнышко, вокруг по краю размещался им освещенный золотой город, а на переднем плане был зеленый газон с цветами и – ну, и дальше, – как в песне. Анри пришел домой и исчез у себя в комнате. Минут через пятнадцать он вышел с листочком в руках. «Вот послушай», – сказал он и напел мне «Рай». Я тогда же отпечатала пять экземпляров под копирку. Панно же в бассейн не попало, и, где оно сейчас, никому не известно.
В 1973 году учинился настоящий фейерверк. «О всеобщей инфляции», «Пасмурный день», «Матримониальная», «Вернись, вернись», «Романс», написанный на день рождения Аси Муратовой, «Фараон». «Прощание со степью» было написано специально для Льва Николаевича Гумилева. Сережа Есаян, друживший со Львом Николаевичем и исподволь печатавший в журнале «Декоративное искусство», где он был редактором, куски из будущей книги «В поисках вымышленного царства», пригласил нас на ужин. Сфера интересов Гумилева была известна. Анри с Алешей раздобыли энциклопедию, отыскали в ней всех этих турок, торок, кераитов и меркитов, добавили немного Жуань-Жуани и конской упряжи и, помирая от смеха, сочинили песню. После ужина Алеша взял гитару и сказал: «Лев Николаевич, а мы для вас песню сочинили». Но петь он толком не мог – трясся от хохота. Сын двух великих поэтов сидел с невозмутимым лицом. Уже потом он сказал Сереже: «Ваши друзья ужасные хулиганы. Но очень талантливые».
Наконец, в конце 1973 года, перед самым нашим отъездом из России, была написана «Тайна». Алеша приехал в Ленинград прощаться с нами и пел со слезами на глазах «храните золото любви». Так мы и уехали со смертью в душе и с этой удивительной песней в памяти, не зная, увидимся ли когда-нибудь.
Увиделись. Начиная с 1977 года история переплетается с географией: происходят встречи и пишутся песни в Париже, Тивериаде, Лондоне. В 1977 году мы с Анри съехались в Париже, он из Тивериады, я – из Штатов. Алеша спел нам «Живые улитки», «Нантского узника» и «Дело плохо», написанные им в Москве, и они вместе сочинили «Прославление Олега Соханевича», «Мы лучше всех» и «Агон Мусагета и Гастронома». Все родившиеся в последующий период дети нашего круга с увлечением распевали:
Еще через два года, опять в Париже, сочинилась песня об эмиграции «Вальс-жалоба Солженицыну».
В 1980 году Алеша навестил Анри в Тивериаде. В результате возникли «Полчаса тишины», «Симпозион», «Песня о независимости», «Буколика», «Олимпийское проклятие», «Невинная песня» (С соседом я пропил последнюю рубашку). Немного спустя в Лондоне они написали «И ночь и день». Алеша вспомнил об этой песне в 1990-м году и написал Анри такое письмо:
От хвоста
26 сентября 90 года.(Опубликовано целиком в «Верпе», 2005, стр. 366–367)
Песня была написана на мотив песни Алешиной крестной дочери Лены Лозинской «Ах, милый мой// Как ты хорош», а Ночь, День, Сон и Смерть – это известные скульптуры Микеланджело. Все идет в ход: и песня подруги, и итальянский ренессанс, и все оживает и звучит. Настоящее артистическое братство.
Братство, содружество, соавторство – назовем, как захотим. Алеша был гением соавторства. У него был особенный дар: привлекать к себе людей. И не только привлекать, а и вовлекать, и вдохновлять, как бы заражать своей талантливостью. Он создавал вокруг себя особую художественную атмосферу. Вспомним хотя бы несколько пьес, поставленных им в сквотах с минимальными ресурсами. Он умел организовать людей. Из хаоса создавал космос.
Уже в начале 60-х на Греческом проспекте велась игра. Ставили часы, задавали тему и писали на время: Алеша, Енот, Славинский, Анри, не помню, еще кто. Вокруг него все начинали писать стихи. Юра Сорокин отрывался от своих пуговиц и сумок и писал, а впоследствии бросил рукоделие и стал совсем поэтом. Вспомним, что самые первые песни Алеши тоже были написаны в соавторстве с Дышленко и Ентиным. Вспомним опубликованный в «Верпе» «Дифирамб» по случаю визита Кати и Сармы. Он подписан: сочинение магистров и бакалавров изящных искусств и высоких художеств Хвостов: Алисы и Алеши и Вити и Лёни. Сережа Есаян сочинил несколько стихов. А сколько пьес! С Юрой Галецким, с Лёней Ентиным, с Анри… А музыкальное сотрудничество! Камиль Чалаев, Лёня Федоров, Толя Герасимов играли, пели, записывали, придумывали вместе с ним – и список, конечно же, можно продолжить. Я уже говорила о том, как он умел преображать и усваивать существующие музыкальные темы. «Великий перекройщик» называет его Камиль Чалаев. Да не поймут меня неправильно! И Пушкин, и Шекспир использовали существующее и делали его своим. Алеша брал щедро и отдавал еще щедрее.
Его дружба с Сережей Есаяном и Анри стоит особняком. Начавшись в 60-е годы, она продолжалась всю жизнь. Это было редкое бескорыстное содружество, братство трех необычайно одаренных единомышленников.
Когда они собирались, начинался фейерверк остроумия, веселья и плодотворной деятельности. Как будто один лишь вид друг друга вдохновлял их к тому, чтобы сочинить, нарисовать, придумать. Слово «поэт» от греческого «пойэо» в исходном смысле означает «делаю, творю». Они все время что-то делали, когда собирались вместе. Сережа рассказывал, как он рисовал иллюстрации к басням А.Х.В.:
«Я рисовал картинку, а Алеша сидел и смотрел. Если Алеша не смеялся, я комкал рисунок и бросал в мусорную корзинку.
Когда он смеялся, это значило, что рисунок удался. Римма тем временем выуживала отвергнутые рисунки из корзинки, разглаживала их и складывала в папочку». Наверное, эта папочка так и лежит где-то в Алешином архиве.
И тут же, кстати, об архиве. После смерти Алеши он оказался отлично рассортирован, все разложено по папкам: стихи, фотографии, рисунки. Несмотря на внешне беспорядочную жизнь, он любил порядок.
Историю создания Алешиной пьесы «Бюро путешествий, или синдром Робинзона», написанной в 1982 году и поставленной по-английски шведским театром «Шахразад» в Стокгольме в 1983 году, лучше меня расскажут Вера Есаян и сам Алеша (см. настоящее издание).
Внешние факты его содружества с Анри просты. Более чем сорокалетняя дружба, постоянная переписка в стихах и в прозе почти до самого конца Алешиной жизни, разрозненные листы которой еще ждут публикации, господин редактор. Три длинных пьесы, из них одна детская, в стихах, несколько коротких, множество стихов и басен, больше сорока совместно написанных песен. И Бог знает что еще, о чем я не знаю или забыла. Когда они встречались – в Ленинграде ли, в Москве, Пскове, Париже, Тивериаде, Тюбингене или Лондоне, – происходило нечто загадочное. Анри говорит:
«Мы никогда с ним особенно ни о чем не разговаривали. Просто садились и начинали сочинять. Иногда я писал кусок, и Алеша кусок, как в «Касыде министру культуры» (в сборнике «Городские поля», изданном Сережей Есаяном с его же иллюстрациями). А иногда одну строчку я, одну он: “В полночь я вышел на прогулку// Шел в темноте по переулку// Вдруг вижу, дева гложет булку… Нет, нет, Анрик, при чем тут булка… вдруг вижу дева в закоулке… переулку – закоулке, прекрасная рифма! ” И так далее».
А вот еще:
«Когда мы сочиняли песни, я держал карандаш и бумагу, а Алеша ходил вокруг. Иногда бывало наоборот», – так Анри вешал лапшу на уши журналистке, которая пыталась допросить его об их «творческой лаборатории».
Уже в начале 60-х годов они начали пользоваться инициалами А.Х.В. для обозначения совместных сочинений. В сознании друзей их существования были как бы связаны. Если спрашивали: «Где Хвост?», следующий вопрос был: «А где Анри?» В начале 70-х, когда Алеша ездил в Салехард на какие-то гипотетические заработки, Анри даже сочинил двустишие для ответа на все такого рода расспросы:
В моей памяти живет Алеша, улыбающийся, Алеша, на гитаре играющий и поющий, а разговаривал он, я думаю, мало с кем. И только по делу. Постоянно окруженный людьми, он всегда держал дистанцию. Внутренне он, наверное, был очень одинок.
В 1989 году Алеша положил на музыку и начал исполнять стихотворение Анри «Чайник вина», и заглавие это стало чем-то вроде Алешиной эмблемы. Начиная с 80-х годов он кладет на музыку много своих старых и недавних стихотворений. В 1996 году он пишет потрясающую песню о смерти «Часы и канва». В 1998 году он пишет стихотворение «Три песни старца», положенные на музыку Камилем Чапаевым в очень интересной концепции. Их диск с записью этих песен на три гласа – настоящее музыкально-поэтическое событие. Записывались диски с «Аукцыоном», с Леонидом Федоровым, с Толей Герасимовым. Этот период я знаю плохо, пусть рассказывают другие. В 2000 году Алеша положил на музыку стихотворение Анри «Вечное» («Мои стихи не убивает время»).
Я слышала его пение в последний раз на его дне рождения в 2004 году. После концерта по моей просьбе они с Алешей Батусовым спели «Сучку с сумочкой», которую я тоже люблю, как и Варя, и Лиза Есаян.
Гитару он не выпускал из рук почти до самого конца. А когда выпустил гитару из рук и не стало песен, не стало и Алеши.
В стихах и песнях Алеша иногда помещал автограф: «Хвост, отдавай комету», «А пуще всего похваляясь листом// И корнем, что в землю свисает хвостом». В последней песне Анри «В замке Тю» есть слово «бесхвостый». Это тоже автограф: Анри имеет в виду себя. И всех нас.