– Джесс?
За дверью что-то глухо брякнуло, бухнулось об пол, зашуршало, и воцарилась тишина.
– Джессика, я знаю, ты меня ненавидишь… – Джон закрыл глаза и, разочарованный самим собой, вздохнул, – … но есть и хорошие новости! – он слегка улыбнулся, – в твоём клубе уже два человека: я тоже себя ненавижу. И может, я подумал, на почве этой объединяющей ненависти к одному человеку мы станем друзьями? Ну… заведём журнал сплетен о нём… Готов скинуться на куклу вуду.
Джон виновато улыбнулся. Из-за двери не доносилось ни звука.
– Пойми меня, Джесс… с компьютерами я чувствую себя первооткрывателем, отважным мореплавателем. Я обнаруживаю новые земли, новые возможности и перспективы для всего мира. Я чувствую себя полезным и важным. С компьютерами я как верблюд в пустыне: там всё понятно и справедливо, там – логика. А с людьми… С людьми я не умею… Одному поможешь, а он тебя предаст; другому душу откроешь, а он этим воспользуется.
Джон сжал губы и расстроенно покачал головой.
– Не умею я с людьми… Питер умеет, ты умеешь, все вы, ребята, такие молодцы: держитесь вместе. А у меня не получается… Может, в моей программе какая-то ошибка?..
Джон постоял в тишине некоторое время. Мысли не лезли в голову.
– Прости меня, Джесс. Ты мне очень нужна… Если бы однажды ты смогла понять, принять меня, это сделало бы меня самым счастливым человеком на Земле. Но мне, правда, крайне больно, что иногда заставляю тебя чувствовать себя одинокой…
Джон вновь робко улыбнулся:
– Можем завести тебе рыбок… или крокодилу какую-нибудь.
Из-за двери давила неестественная тишина.
Джон замер, прислушался, а затем, надавив на ручку, плавно приоткрыл дверь.
В крохотной комнате стояла узкая кровать во всю длину стены, а напротив небольшой стол и приставленный к нему стульчик. Одна створка шкафа была открыта, и оттуда выглядывали платья и блузы, под которыми аккуратно, как в магазине, лежали сложенными брюки разных расцветок. Миниатюрные туфельки стояли в ряд возле двери, а на стене висели портреты и большая карта мира с наколотыми на ней двумя булавками, отмечающими места совершенных путешествий.
Стол и подоконник были заставлены горшками с самыми разнообразными цветами. Прямо напротив двери дышало настежь распахнутое окно, а занавеска свисала наружу.
В два шага Джон прошёл комнатку и выглянул на улицу. Неподалёку на небольшой полянке скрипели старые металлические качели, на которых энергично раскачивалась совершенно миниатюрная юная девушка. Джон перелез через подоконник и ступил на траву под окнами.
У девушки были прямые длинные волосы, аккуратно расчёсанные и порхающие следом, очаровательный курносый носик, огромные выразительные серо-зелёные глаза и тонкие губы уголками вниз. Она была одета в пышную мужскую белую рубаху, застёгнутую на все пуговицы и заправленную в смелые чёрные штаны с широкими бёдрами и высокой талией. Её милое личико выражало разочарованность и выставленное напоказ безразличие.
Неуверенной поступью Джон подошёл ближе, а Джессика напряжённо смотрела мимо него, словно того не существовало. Несколько секунд молодой человек любовался нежными чертами лица юной девушки, а потом кашлянул и робко заговорил:
– Я там собрал целую кучу листьев на одном дереве, и они теперь шелестят. Хочешь, пойдём, покажу.
Джессика смотрела перед собой – в одну точку – и делала вид, что никакого Джона здесь нет. Тот опустил голову, потоптался на месте и, вычерчивая ногой какую-то надпись на земле перед качелями, удручённо продолжил:
– У меня оба родителя – математики. Папа – математик, а мама – математик. Я в детстве на перфокартах рисунки рисовал дырочками, пока мои друзья в футбол гоняли. Джесс, мне двадцать один год, я плавать не умею! Разве это одно – не повод присвоить мне степень психического расстройства?
Джессика настойчиво, с напряжённым лицом раскачивалась на качелях, ускоряя темп. Джон отошёл в сторону – на земле было начертано «Джон здесь» и стрелка указывала к его стопам.
– Я знаю, что это нечестно, даже немного подло, но сейчас я начну петь, и чтобы заткнуть меня, тебе придётся признать, что я существую.
Он встал перед лицом Джессики и, глядя в глаза, попытался поцеловать её, когда она подлетела к нему на качелях. Но его губы оказались недостаточно близко, и та улетела обратно.
– Джесс, – начал петь он, – о-о, о-о-о…
Та вновь подлетела к вытянутым губам Джона, но вновь далековато. Тот сделал ещё полшага.
– Ты и я-я-я…
С глухим хрустом колени Джессики врезались Джону в грудь. Он отлетел на два метра, свалился на землю и замер. Джессика вскрикнула, неловко соскочила с качели на полном ходу, и бросилась к лежащему без движения Джону.
– Джонни, – залепетала она, – я знала, что эти глупости плохо кончатся! Джон!
Ладошками она повернула к себе бледное лицо Джона, на сухих губах которого начала расползаться улыбка.
– Дурак!
Джон перекатился на бок, согнулся, засмеялся и заохал сквозь кашель. Джессика, растроганная, отвернулась.
– Ох, рёбра мои, рёбра, – хрипел Джон, – тебе можно было тараном работать в древнем Риме!
– Кем? – не оборачиваясь, тихо спросила Джессика.
– Тараном – бревном, которым ломали ворота крепостей.
– Дурак!
Джон откашлялся, сел на землю и обнял девушку со спины, навалившись на неё и поднеся губы к самой шее.
– Любимая! – зашептал он. – Дай мне последний шанс! Позволь быть твоим рыцарем на сегодняшнем выпускном балу. Я обещаю, что на целые сутки забуду про компьютеры, и кроме тебя не будет в моей жизни ничего.
Джессика молча слушала. Затем развернулась и обняла своего мальчишку. Они сидели на земле и молчали какие-то минуты.
– Но это последний шанс, Джон.
Тот жмурился, утопая лицом в её волосах. Они начали одновременно вставать, помогая друг другу.
– Ну насчёт «суток» я, конечно, со значительным запасом анонсировал…
Джессика хлопнула того по груди открытой ладонью. Джон снова согнулся и засмеялся, защищаясь от побоев Джесс. Наконец девушка успокоилась и заговорила серьёзно.
– Я полюбила тебя за твою гениальность и волшебство твоих идей, но всю жизнь чувствовать себя одинокой, ненужной – это слишком. Последний шанс, Джон! Ровно в восемнадцать у входа в актовый зал. Опоздаешь на минуту, и я пойду одна.
– Одной нельзя.
– Тогда я пойду с кем-нибудь другим.
Джон растерянно смотрел в глаза Джессики.
– Я не чувствую связи между нами, Джон, слышишь? Между людьми должна быть связь, а между нами её нет.
Она стояла перед ним – очаровательная и строгая. Джон кивнул:
– Я налажу связь, Джесс. Обещаю.
Они нежно распрощались, и Джон отправился к себе. До шести вечера было ещё достаточно времени, чтобы успеть сделать для Джесс нечто особенное, что обязательно вновь очарует её сердце, как в день знакомства – первый день встречи студентов почётного физического факультета Королевского колледжа Оксфордского университета.
UKFDF 11Джон возвращался по небольшой уютной улочке Корнмаркет, окружённой старинными четырёх-пятиэтажными домишками из бежевого и коричневого камня да кирпича.
Миновав квадратную, как шкаф, башню Святого Михаила, Джон поравнялся с небольшим кладбищем, которое всегда, даже в солнечный день, наводило тоску и трепет одновременно. Оно было древним, как сама Англия. Покосившиеся в разные стороны кресты, пожелтевшие и почерневшие надгробные камни местами поросли мхом и были присыпаны серыми мёртвыми листьями даже летом. Тут и там клочками торчала трава, а огромный зловещий клён не позволял солнечному свету коснуться могил.
Это кладбище принадлежало церкви Святой Марии Магдалины – небольшому, но удивительно таинственному старинному храму, возведённому из коричневого с серым булыжника, потемневшего за тысячу лет. Здание церкви немного выступало на тротуар своей высокой бледно-жёлтой башней с механическими часами. Если встать строго перед ней и осмотреть её с улицы, то видны три одинаковых огромных флорентийских окна в полтора человеческих роста: стрельчатые, квадратные внизу и плавно сужающиеся кверху, вписанные в три несочетающиеся, но граничащие друг с другом стены. Снаружи храм выглядел собранным из разных, чужеродных кусков.
Поглощённый мыслями, Джон ковылял мимо, когда вдруг заметил у входа в церковь завалившегося набок и барахтающегося в своей беспомощности Патрика – инвалида-колясочника, ровесника Джона, Джессики и Пита. Он служил тут, в церковном магазинчике: делал и продавал свечи да помогал по хозяйству. Это был плечистый, сильный молодой мужчина. Всегда гладко выбритый и аккуратно стриженый, с благородными бровями и глубоко посаженными серыми глазами, в которых читались и смелость, и усталость. Если бы не коляска, Патрик вполне сошёл бы за регбиста или рок-музыканта.
Он сидел на земле, подмяв под себя болезненно-тощие безжизненные ноги, и хватался огромными мощными ручищами за чёрную изгородь, обрамлявшую жуткое кладбище острыми пиками.
Джон понёсся к Патрику.
– Я тут, дружище! – прорычал он на ходу.
Он дёрнул на себя коляску, которая застряла колесом в трещине меж камней мостовой, и, подхватив Патрика двумя руками, хрипя, потащил его на застланное пледом сиденье. Дверь церкви с треском распахнулась, и из-за неё показался настоятель – отец Ян – пожилой мужчина с седыми редкими волосами и пронзительными глазами. Его губы всегда, в любой ситуации были сложены в необычную скупую улыбку. Из-за этой удивительной улыбки казалось, будто он ведает что-то, чего не знают обычные смертные.
Ян схватил Патрика с другой стороны и начал помогать усаживать на коляску, которая, как назло, укатывалась, норовила выскользнуть из-под обессилевшего молодого человека.
Наконец коляска успокоилась, и Патрика водрузили на сиденье. «Всё хорошо», – приговаривал Джон, убрав с волос друга привязавшийся лист и осмотрев его порванную одежду. Тот был одет в чёрное самодельное платье, напоминающее рясу, из-под которого торчал белый накрахмаленный воротничок. Лицо Патрика было растерянным и выражало тяжёлое, болезненное смущение – такое, каким смотрит беззащитный человек, которому нечем отплатить за помощь.
– Всё хорошо, Пат! Я рядом! – старался заразить его уверенностью Джон, пока придерживал входную дверь.
– Спасибо тебе! – процедил Ян, заталкивая коляску с Патриком в храм.
Внутри было темно и холодно. Даже в жару каменные глыбы, из которых сложен храм, источали мрачность и встревоженность. Стук каблуков Яна и скрежет колёс Патрика раздавались отчётливо и резко, отражаясь от грязно-серых храмовых стен и собираясь в единый гул где-то под сводами. Колонны, разделяющие пространство на несколько объёмных частей, уходили под потолок, превращаясь в гигантские, грузно нависающие проёмы, облицованные изнутри суровым серым орнаментом. Здесь пахло воском и сыростью, а пол скрывал великие тайны, многие из которых уже никогда не будут разгаданы.
Джон, в ужасе, остолбеневший, стоял в животе у жуткого каменного монстра, а перед его глазами вспыхивала и разгоралась невероятная, ошеломляющая картина. У стены напротив – у самого алтаря – сквозь гигантские витражи били и переливались тысячи ярких лучей-струн. Здесь были все цвета – от голубых до золотистых, от кровавых до изумрудных. Короткие острые лучи, словно иглы, торчали из огромных окон и прошивали насквозь мрачное нутро каменного чудовища. И казались они такими объёмными, такими твёрдыми и вместе с тем подвижными, и обрывались все, как одна, где-то на середине своего пути.
Да, Джон бывал здесь часто, но ни разу в первой половине дня и ни разу в солнечную погоду.
Обойдя лучи со всех сторон и попытавшись к ним прикоснуться, он съёжился и вздрогнул: твёрдые иглы, сквозь которые проходит мерцающая, звенящая пыль, – волшебство!
– Тебе нужно чаще заходить сюда днём, – разбудил его низкий тёплый голос.
– Зачем? Чтобы ещё раз убедиться, что Бога нет? – съязвил Джон.
– Ну а разве лучи, которые ты пытался потрогать, – не ладонь Божья, тебе протянутая?
– Это физика, Ян. Обычная физика.
– Неужто ты скорее поверишь, что весь наш мир – обычная физика? Что всё, что нас окружает, – образовалось случайно?
Между ними чувствовалось напряжение, какое бывает между сыном и отцом. Джон развернулся лицом к Яну, стоявшему между рядами красно-коричневых скамей для прихожан, и пристально, вызывающе посмотрел на того.
– Я скорее поверил бы в Бога, ежели тот не допустил бы войны, в которой погибли мои родные. Я скорее поверил бы в Бога, если тот не подарил бы моей тётке рак, с которым она боролась несколько лет и в схватке с которым не победила. Почему, Ян, многие великие умы проводят всю жизнь в нищете, тогда как непроходимые тупицы зарабатывают состояния из ничего? Почему, когда путешествуешь с друзьями на автомобиле, вашу поездку сопровождают тела сбитых животных? Бог что, не любит енотов? Или кошек? Почему он так несправедлив? Зачем он создал этот мир, чтобы бесконечно издеваться над собственными детьми? Он садист?!
Улыбка почти полностью исчезла с лица Яна. Джон сделал шаг вперёд и наставил на того палец, словно нож.
– Когда я был маленьким, меня волновал один и тот же вопрос. Ян, ответьте, излечите меня от непонимания этого чудовищно несправедливого мира: Бог знает наперёд всё, что я подумаю и сделаю, так?
Ян опасливо кивнул.
– Тогда почему за грехи наказывают МЕНЯ?! Ведь он наперёд знает, что я буду делать, каждое моё деяние. Так зачем же он ждёт, пока я согрешу, а потом меня за это наказывает? И зачем он учит меня не грешить, хотя знает, что я оступлюсь? И дату, и время, и причину знает! Зачем разыгрывать это шоу, если грехи каждого из нас: и мои, и ваши – запрограммированы заранее? Что это за эксперимент? А, Ян? Почему Бог так несправедлив?!
Лицо Яна было серьёзным и растерянным. Джон постоял в ожидании ответа ещё несколько секунд, а потом осёкся и опустил руку:
– Простите, Ян, вы тут ни при чём… Этот вопрос адресован не к вам, к Богу, – он поднял голову вверх. – Что это за игра такая, в которую все проигрывают и от которой столько боли?
Из-под сводов потолка эти слова глухо накатывались волнами эха.
– Бог справедлив, – вкрадчиво заговорил Ян, – он воздаёт каждому по заслугам. Если в сердце твоём – честно, то и Бог с тобой будет честен…
– По заслугам? – взорвался Джон, – а чем Патрик такое заслужил?!
В животе гигантского монстра маленький Джон свирепо глазел на маленького Яна, указывая дрожащим от напряжения пальцем на маленького Патрика, который сидел в своей коляске в самом тёмном углу и ошарашенно глядел то на одного, то на другого.
Джон обмяк, махнул рукой и, тяжело дыша от волнения, под пристальным взглядом Яна и Патрика отправился к глиняному графину с водой. Там он налил себе холодной воды и, делая то глубокие вздохи, то большие глотки, закусил губы от досады.
– Прости меня, Патрик. Прости, дружище… – он виновато поднял глаза. – Не могу я спокойно смотреть на то, что «Бог» творит с тобой и со всеми нами… Не терплю несправедливость…
Он ссутулился немного, потёр нос.
– В физике всё честно, в математике всё честно, в компьютерной логике всё честно – машина сделает всё, что ей предписано делать, и не обманет, не подведёт. В компьютерах, которые придумал человек, результат будет честным и никаким иным. А в жизни, которую придумал Бог, всё несправедливо… И я Его не понимаю… – он опустил глаза в пол, – а, стало быть, и не принимаю Его тоже…
Джон налил ещё один стакан воды. Патрик, так и не проронивший до сих пор ни слова, задумчиво разглаживал ладонями на себе самодельную рясу. Ян, погружённый в тяжёлые размышления, медленно брёл к алтарю. Повисла грузная, зудящая тишина. Джон ёжился и переминался с ноги на ногу. Ян развернулся вполоборота:
– Возможно, ты и прав. У меня нет ответов на вопросы твои… Но я знаю одну истину: Создатель никогда не обидит высшую форму жизни на Земле – своих сынов – и всегда будет защищать и оберегать её.