А прямо под ногами, на расстоянии вытянутой руки, весь, как на ладони, лежал игрушечный Оксфорд. В миниатюрных окнах зажигался свет, карликовые домишки тыкали в небо остроносыми крышами и толпились, подпирая друг друга боками. Даже огромный каменный замок графства Оксфордшир, казалось, был собран из детского конструктора.
И за каждой дверкой, за каждым оконцем жил лилипут со своими проблемами, своими делами, со своей головной болью. Каждый искал лучшей жизни для себя и своей лилипутской семьи: ходил на работу, пел колыбельные малышам по вечерам, праздновал Дни Рождения, планировал отпуск. И у каждого из них что-то в жизни было не так: что-то тревожило душу, что-то заставляло сердце ныть перед сном под одеялом. У одного – сын погиб в случайной драке, другому нечем платить за свой игрушечный дом, у третьего – колено не сгибается, а четвёртый – одинокий старик, который мировую войну пережил, а одиночество теперь – не может. И над всеми ними, глядя сквозь решётку острых облаков, нависал отец-Бог.
На вершине башни показался Ян. Он мягко подошёл и встал рядом, не привлекая к себе внимания.
Из окон неподалёку раздавалась приглушённая ругань. Кто-то подбирал наиболее колкие слова, чтобы как можно более подло оскорбить спутника своей жизни. Не оборачиваясь, Джон несмело спросил:
– Я поступил неправильно?
Ян стоял молча, любуясь закатным небом.
– Я не склонен давать оценок, Джонни. Оценки лишены смысла…
– Мне стоило бороться за нас с Джесс? Или правильно было уступить?
– А ты сам как чувствуешь?
– Я не чувствую.
В сердце была нерешительность и слабость.
– Ответьте, Ян: человек – капитан своей судьбы? Или судьба ведёт его по жизни? Как правильнее: выбрать свой путь и настаивать на нём, не принимая отказов? Или прислушиваться к сигналам? Подстраиваться под течение?
– Ты действительно хочешь знать ответ? – усмехнулся Ян.
Джон развернулся и с надеждой посмотрел тому в глаза:
– Ну конечно! Как правильно жить?
– И так, и так – верно.
– Но это же прямо противоположные пути! Не могут они быть верными одновременно!
Ян загадочно улыбнулся и заглянул в глаза так глубоко, что, казалось, коснулся души:
– А они, тем не менее, верны одновременно.
– Это очередная божья несправедливость?
Ян растянулся в добродушной улыбке:
– Ах, не мучай ты меня, Джонни! С юных лет ты приходишь в мою маленькую церковь и задаёшь мне вопросы, на которые нет ответов ни у учёных, ни у фантастов, ни, уж тем более, у меня – обычного священника, отдавшего свою жизнь поиску ответов в Библии да в молитвах. Но ответов я не нашёл. Быть может, ты, мой сын, пойдёшь дальше меня и поймёшь, зачем Богу нужен мир таким, и почему он сам себе столь парадоксально противоречит…
Вдруг разом вспомнилось, как подростком Джон бывал в этой замечательной милой церкви каждую неделю. Как бегали с мальчишками сюда, чтобы просто попить воды в жару. Как громко, в голос, прямо перед прихожанами он нападал на Яна с вопросами о божьих несправедливостях, и как настоятель пытался защититься оправданиями, казавшимися нелогичными и даже глупыми.
Как они венчались здесь с Джессикой, несмотря на всякие трудности – перед лицом грандиозных цветных витражей. Её подвенечное платье, её родную, самую счастливую улыбку на свете. Её великое «да», слёзы на глазах. Зарёванную маму. Как часто – на этом месте – с высоты церковной башни он осматривал город и любовался закатами. Как однажды, когда дурачился с парнями, разбил об пол графин со святой водой, а Ян сказал с улыбкой: «на счастье» и, пока безропотно, терпеливо убирал за сорванцами осколки, порезался.
Джон подошёл к Яну и обнял его, как обнимают отца, вложив в эти объятья всё своё сердце, всю свою любовь.
– Дорогой Ян, – произнёс он. Глаза стали мокрыми. – Вы столько сделали для меня! Вы столько для меня. Спасибо вам за целый мир!
Небо багровело. Они стояли без движения. Долго. Затем Джон отошёл на шаг.
– Родители крестили меня в англиканской церкви, – он остановился и тяжело вздохнул, – но пришло время отказаться от неё…
Грандиозная небесная картина переливалась невероятными цветами.
– Я не терплю неправду. Не могу я быть частью того, чему не верю всем сердцем, чего не принимаю.
Ян слегка кивнул и понимающе пожал плечами.
– Но от вас я не откажусь ни за что на свете, – хитро улыбнулся Джон.
– Ах! – сдержанно воскликнул Ян и покрепче прижал его к груди ещё раз.
Предыдущая жизнь осталась позади. Мир сложился в логичную схему. Судьба вела.
UKFDF 1100Джон бежал сломя голову. Тяжело дыша, подпрыгивая на торчащих из мостовой булыжниках, он нёсся, что было сил. Чемодан скакал и норовил завалиться на бок, большая сумка билась о рёбра и съезжала с плеча.
– Здесь прохода нет! – противным голосом завыла толстая, заспанная женщина в неглаженой форме. – Следующая дверь!
– Я опаздываю, пропустите!
– Следующая дверь! – ещё противнее пронудила та.
Джон чертыхнулся, подтянул подло сползающую лямку и ринулся в обход шумной группы зазевавшихся индийцев. «Простите!.. Извините!..» – растолкал он пожилую пару с высоченными рюкзаками, пробиваясь к дверям. И, как только просочился за них, перед глазами возник огромный, залитый туманным белым светом, переполненный аэропорт Гатвик.
Люди сновали туда-сюда, сталкивались, торопились в противоположные концы одного открытого зала, столь гигантского, что сводило дыхание от количества находящегося здесь воздуха! И на каждом изгибе, на каждой металлической пуговице, на каждой душке от очков пылали тысячи бликов, создавая перед глазами захватывающее, изумительное мерцание. Сердце колотилось от волнения и восхищения перед первым в жизни самолётным путешествием.
«Т-р-р-р», – зашуршала трещотка огромного механического табло в центре зала. «ЖЕНЕВА» – показалась строка, и чуть правее – «D03 – РЕГИСТРАЦИЯ ОКОНЧЕНА». Джон прибавил ходу.
С глухим хлопком, будто прозвучал небольшой взрыв или выстрел, встречная сумка врезалась в чемодан. Тот перевернулся и заскрежетал углом по каменному полу. За спиной зацокало отлетевшее колёсико. Но рука только крепче вцепилась за расшатанную ручку. Даже не обернувшись, Джон на полном скаку влетел в толпу испанских студентов, беспорядочно лежавших прямо на гранитном полу между своими непомерными рюкзаками.
Перепрыгивая, извиняясь и чертыхаясь одновременно, он выскочил из самой гущи, нанеся, хотелось верить, наименьший урон гостям родного Лондона. И, вытягивая руку с паспортом так далеко, как только это было возможно, он рухнул на стойку регистрации.
Унылая сотрудница аэропорта буднично зевнула: «На Женеву? Регистрация окончена. Посадки больше нет. Давайте паспорт». Джон сунул документы ей в руку. Та, не меняясь в лице, проверила их и, повторно зевнув, спросила:
– У окна или у туалета?
– У окна, – задыхаясь, выдавил Джон.
– Остались только у туалета. Багаж?
– Вот! – он бросил свой покалеченный чемодан к её ногам.
– Перевес у вас. Будете оплачивать обязательный штраф…
– Буду! – не дал договорить ей тот.
– …или не будете?
– А можно не оплачивать?
– Можно.
– Тогда не буду, – растерявшись, кивнул Джон.
Она сделала какие-то пометки, вложила посадочный талон между страниц паспорта и, не поднимая головы, едко поставила точку:
– Посадка начнётся через двадцать пять минут. Счастливого полёта.
И на этих словах вдруг почувствовалось совершенно непередаваемое, магическое волнение и одновременно с ним счастье. Будто животный страх был смешан с грандиозным восторгом, и всё тело, каждую клетку окунули в этот волшебный эликсир. Такое, должно быть, ощущал Колумб, когда отходил от берегов Палоса-де-ла-Фронтера в свою первую экспедицию, догадываясь, что его путешествие изменит весь мир. Такое, наверняка, чувствовал Юрий Гагарин, когда сквозь дикий ужас и космическое счастье крикнул «Поехали!» на старте первого полёта человека на ракете к звёздам. Такое испытывал каждый, сидя в кресле самолёта, когда крылья уже хлопают, корпус дрожит, а колёса вприпрыжку скачут по взлётно-посадочной полосе, готовые отцепиться и взмыть.
Джон отошёл от стойки регистрации, легко развернулся и наконец-то расправил плечи. Кожу закололо, губы растянулись в улыбке, а грудь задышала. С одной лёгкой, пятнадцатикилограммовой сумкой под мышкой, без чемодана, он никуда теперь не торопился.
Джон купил стаканчик молочного мороженого и, прислонившись лбом к огромному, семиметровому окну, наблюдал, как сонные грузчики выкидывали разноцветные чемоданы из усталого самолёта прямо на асфальт. Впереди ждал первый полет на аэроплане, и совершенно новая жизнь. Новые люди и огромная работа над великим для всего человечества изобретением. Грандиозное путешествие, которое изменит весь мир.
UKFDF 1101В аэропорту Женевы стояла весна. Солнце заливало взлётно-посадочную полосу оранжевым светом и блестело на крыле огромным бликом. Пахло скошенной травой, горячим асфальтом и новенькими самолётами. Джон сощурился, прижал сумку покрепче и сделал неуверенный шаг на покачивающийся трап.
Интеллигентного вида пожилая дама с копной белых, сухих и непослушных, как парик, волос, подтолкнула Джона в рёбра и сипло прохрипела: «Чо, весь день будем так стоять?!».
Джон подскочил, сделал нервный шаг в сторону и посмотрел вслед старушке, спускающейся по ступеням и кудахчущей себе под нос: «Вот ведь люди! Вот идиоты!».
Волнение от первого в жизни авиапутешествия начало постепенно испаряться. Жирная стрекоза, жужжа и потрясая воздух, словно маленький вертолёт, врезалась прямо в висок и хлопнулась на асфальт где-то позади. Проводив её падение глазами, Джон сжал сильнее сумку и начал спуск на планету Земля.
Быстро пройдя насквозь небольшое здание аэропорта и дождавшись багажа, он вышел на улицу к знаку «Такси». Погода была действительно замечательная: безветренная, безоблачная и беззаботная. Джон на мгновение поднял лицо к небу и зажмурил глаза. Ощущение совершенно новой жизни грело пуще всякого солнца.
– Такси? – разбудил его голос темнокожего пожилого мужчины с абсолютно седыми волосами и усами.
– Да, давайте, – кивнул тот и потащил чемодан к багажнику.
Обойдя машину слева и плюхнувшись на широкий диван задних сидений намытого жёлтого такси, Джон несмело хлопнул дверью и уверенно сказал:
– В ЦЕРН!
– Куда? – повернулся к нему водитель.
– В ЦЕРН!
– Куда?
– В ЦЕРН! – не меняя интонации и порядка слов, вновь громко сказал Джон.
– Куда в ЦЕРН?
– Давайте в главное здание, или как там у вас?
Водитель подумал, потёр подбородок и снова обернулся:
– В ЦЕРН?
– Да, пожалуйста!
Старик озадаченно смотрел перед собой, подбирая английские слова, но, не подобрав, пожал плечами и тронулся с места.
И вдруг, пытаясь убить Джона, автомобиль резко выскочил на встречную полосу и как ни в чём не бывало поехал по правой полосе вместе с остальным потоком машин.
– Чёрт! – выкрикнул Джон.
Судорога кратковременного, но неожиданно острого, животного испуга вспыхнула и тут же начала постепенно отходить.
– Что? – спросил водитель.
– Это полоумное правостороннее движение!.. Как вы тут не перебили друг друга ещё?! И кто его придумал только?!
Водитель пожал плечами и, слегка улыбнувшись, промолчал.
Обогнув аэропорт и, проехав ещё секунд тридцать, машина вдруг плавно затормозила, старик обернулся, ткнул пальцем в стоящее рядом строение и сказал сквозь глупую улыбку:
– ЦЕРН!
– Уже?! – выглянул в окно Джон, – ну что ж…
Он запустил в карман руку и достал оттуда выменянные перед полётом франки.
– Держите! – сунул он десятку старику в руку. – Мелочь оставьте себе.
– Двенадцать, – недоуменно покосился на счётчик водитель.
– Ах да!
Джон вновь полез в карман, достал ещё одну десятку и долго ждал, пока старик отсчитает ему сдачу.
– Спасибо! Доброго дня! – помахал он уезжающей машине.
ЦЕРНом называют целый городок, в котором можно было найти всё: от магазинов до музеев, от ресторанчиков до кинотеатров. Трёх—пятиэтажные серые и белые дома совершенно скучной внешности, особенно для человека, чьё детство прошло в Лондоне, были натыканы без особого порядка. Асфальт и тротуары – в заплатках, а бордюрные камни тут и там выбиты или вырваны вовсе. Трава не ухожена и торчала клочками. Почти все окна наглухо занавешены унылыми, погнутыми жалюзи, которые, странным образом, висели снаружи зданий, а не внутри. Разметка на дорогах обветшала и кое-где была стёрта совсем.
Но витало в атмосфере этого города нечто, что сжимало сердце и не давало дышать полной грудью. Однако чем было это нечто – никак не удавалось уловить. Словно не хватало чего-то, какой-то детали, без которой жизнь на планете Земля была бы совсем не полноценна.
Джон плёлся по узким улочкам, заставленным автомобилями, и с трудом тащил за собой чемодан, шкрябающий углом по асфальту. Он прошёл люк и фонарь, и телефонную будку, и невысокий заборчик, и забытый у стены велосипед, и ворону, деловито наблюдавшую за каждым его движением. Джон прошёл двухэтажное здание, и пожарную машину, и громкоговоритель, торчавший из стены, и пешеходный переход, и дорожный конус, и оставленную кем-то посреди тротуара канистру, и небольшую лужу. И всю дорогу чувство нехватки чего-то крайне необходимого не отпускало ни на мгновение.
Он брёл, царапая чемоданом по асфальту, и казалось, что кроме вороны за ним наблюдает кто-то ещё. Нечто тяжёлое сдавливало шею и спину, захотелось развернуться, раскричаться. Он поднялся на несколько ступеней широкой лестницы у входа в центральное здание и замер.
Медленно, словно боясь спугнуть своего наблюдателя, Джон повернулся и поднял глаза на город. Улицы ЦЕРНа были абсолютно безлюдными. Совершенно вымершими. Заброшенными. Ни души. Ворона вскрикнула и взлетела.
Джон настороженно огляделся и, съёжившись, побыстрее убежал в здание.
За стеклянными же дверями народу было предостаточно. Люди сновали из стороны в сторону: кто-то нёс стопку бумаг, читая на ходу, кто-то бродил, держась за голову и напряжённо думая, несколько человек вполголоса обсуждали свои рабочие трудности.
Тут был сконцентрирован какой-то особый, ни на что не похожий воздух. Джон словно провалился под лёд, будучи рыбой. Ему были близки бессонные ночи ради новой задумки, были понятны непонятные другим программистские шутки, он любил ложиться в кровать под утро с головой, полной запутанных идей, и чувством, что сегодня совершил очередное открытие. И, наконец, впервые в жизни он попал в целый город людей, которые чувствуют то же самое, что и он сам! Кипят великими целями!
Хотелось обнять сразу всех. Джон зажмурился, вздохнул полной грудью и уверенно пошёл коридорами.
Легко взбежав с чемоданами по широкой лестнице, он вскоре оказался перед дверью. На табличке с логотипом ЦЕРНа в углу значились два слова: «Боб Уильямс». Джон поправил пиджак, волосы, и неуверенно постучался.