– Нет, что ты. Меня дома ждут. Дядья собрались, родня всякая. И тебе мешать не хочу. Пойду я.
Он писал ей почти каждый день. Ночью закрывался в умывальнике, ставил перед собой её фотографию и описывал как проходит его служба. Если был в карауле, то писал или под грибком, в свете раскачивающегося от ветра фонаря, или в карпоме, когда его смена ложилась спать. Он никогда ей не жаловался, старался описывать всё в шутливой форме. Он мечтал что однажды напишет так хорошо, что ей захочется вдруг ответить ему. Чтобы не помять и не испачкать её фотографию, он уговорил штабного писарчука закатать снимок в пластик. За работу он отдал писарю единственное своё богатство – часы подаренные дядей. Но не жалел ни о чём, ведь теперь даже сырость не могла испортить её изображение.
Когда после учебки их перебросили в Афганистан, он писал ей про горы. Какие они красивые в разное время суток и года. Писал про быстрые холодные реки в ущельях. Смеялся, описывая ишачка Ваську, приблудившегося на их блокпост. И про толстую, старую и беззубую эфу, которую они с ребятами подкармливали разведённой сгущёнкой, и ловили для неё тараканов.
Но однажды он не смог ей больше писать. В тот день Он подорвал себя гранатой, чтоб не попасть в плен. Но предварительно спрятал снимок под камень.
Моджахеды равнодушно проходили мимо истерзанного трупа. Переворачивали пинками трупы других солдат, осматривая не осталось ли чего ценного. Молоденький пуштун случайно задел камень, под которым лежала фотография. Озираясь по сторонам, чтоб не заметил кто-нибудь из старших, схватил снимок и спрятал его под халат.
На привале его поставили в дозор на горном склоне, и пока солнце не спряталось за вершинами гор, он вынул фото и стал его рассматривать.
– Всё же красивые женщины у гяуров. Зачем нужна эта война? Вот до войны, сын старосты их деревни уехал учиться в СССР. Женился там и остался жить. Я бы тоже смог. А может быть и с этой девушкой, что на фотографии, встретился бы. Хотя, если бы не война, то гяур который взорвал себя гранатой, был бы жив. И если эта девушка так ему улыбалась, то у них всё было бы хорошо.
Он не успел додумать свою мысль. Чья-то сильная жёсткая ладонь зажала ему рот, и холодная острая сталь ножа пронзила его сердце.
– Ну-ка чурек, что ты там разглядывал, – произнёс молодой мужчина в камуфляже, поднимая залитый горячей кровью снимок. Обтёр его о халат мёртвого пуштуна, взглянул, – Фотография! С кого-то из наших снял, сука! – затем сунул снимок в карман разгрузки.
Прошло много лет. Двое мальчишек шли по улице после уроков. Оба только недавно переехали в это село. У одного отец, выйдя на военную пенсию, купил здесь дом. А у другого мать, похоронив бабушку, осталась жить в родном доме.
– А правда что твой отец воевал в Афганистане? – спросил один.
– Да. Он там от командира взвода до командира десантно-штурмового батальона дослужился. Если хочешь, давай зайдём. Я покажу тебе награды, отец не запрещает мне их трогать.
В доме мальчишки долго перебирали боевые ордена и медали, затем стали рассматривать фотоальбом. На одной из страниц, среди фотографий однополчан владельца альбома, лежал чёрно-белый снимок с улыбающейся девушкой.
– А почему эта фотография здесь? – спросил один. Затем приглядевшись, охнул, – Ой! Это же моя мама! У нас на стене точно такая же фотка висит! Только размером больше! Можно я возьму её, чтоб маме показать?! А завтра верну!
Вечером Она разглядывала закатанную в пластик фотографию. Она лишь смутно помнила, как подарила её своему однокласснику, уходившему в армию. За эти годы в её жизни было столько событий, что она совершенно забыла о том странном случае, и о смешном лопоухом пареньке.
– А ведь он обещал писать мне, – вспомнила Она, – если он писал, то мама обязательно сохранила его письма.
Среди старых вещей Она нашла большую стопку писем в серых армейских конвертах. Всю ночь и весь следующий день она читала их, охая над описаниями горных вершин и стремительных рек. Смеясь над проделками игривого ишачонка, и сочувствуя старой беззубой змее. Иногда она начинала тихо плакать, роняя слёзы на пожелтевшие страницы. Ведь она всю жизнь мечтала встретить того, единственного и любящего, и не рассмотрела. А он любил её тихо и беззаветно где-то в дальнем далеке, разглядывая её снимок. И думал о ней, царапая огрызком карандаша письмо, в свете едва тлеющей аккумуляторной лампочки.
На следующий день раздался стук в дверь, и в комнату вошёл высокий седой мужчина. Он не проходя дальше, топтался у порога, растерянно бубня:
– Это… Мне сын рассказал, что хозяйка фотографии нашлась. Вы не подумайте чего плохого, я её у духа забрал. А он видимо с тела одного из наших бойцов взял. Их двенадцать было, мальчишек тех. Я искал чья это фотка, даже домой каждому писал, но никто не знал. Так она у меня и хранилась.
Шайтан и Калуга
Сёмка Калугин, не был плохим солдатом. Был бы плохим, не пережил бы штурм Грозного. Хоть и схлопотал он тогда осколок и контузию, от взрыва мины. Отлежал своё в госпитале, и снова в свою часть вернулся.
Сейчас его взвод, на блокпосте стоял. Хороший блокпост, спокойный. Деревни вокруг мирные. В ближней деревне кафе есть. Где шашлыки вкусные делают, так контрабасы иногда ходят туда, когда минобороны зарплату перечисляет. Сёмка тоже ходит туда, он тоже контрактник. Никогда он не хотел кадровым военным стать, но вот пришлось. Первый год он как и все, мечтал домой вернуться. В голубом берете, в камуфле с акселями. А вот когда в отпуск съездил после ранения, оказалось что возвращаться-то ему и некуда. Деревня, в которой он вырос, и до Сёмкиного призыва на ладан дышала. Колхоз давно уже развалился, фермы порушили, технику растащили. Клуб, в котором раньше и дискотеки проводили, и в котором библиотека была, тоже разломали и растащили. Даже школу, которую Сёмка успел закончить, и ту закрыли.
Из родителей, у Сёмки только мать была, отца он и не помнил совсем. Так мать к себе сестра Сёмкина забрала. В город. Муж её, зять Сёмкин, успел ещё при советской власти квартиру получить, в неё мать и забрали. И Сёмка в отпуск туда приехал. Квартира хорошая конечно, двухкомнатная. И санузел раздельный. Но тесновато. Сестра, зять, трое детей ихних, да мама Сёмкина. Когда Сёмка приехал, на ночь для него в коридоре раскладушку ставили. Вот и понял Сёмка, что ехать-то ему и некуда. В деревне работы нет, а в городе… А что в городе? Там профессия нужна. А Сёмка только одному успел научиться, – воевать. Но не только из-за этого Сёмка контракт подписал. Даже не столько из-за этого. Главной причиной, что Сёмка на сверхсрочную остался, – это Шайтан. При чём здесь татарский чёрт? А это и не чёрт вовсе. И не татарский. Собачёныш это, который к Сёмке полгода назад прибился. Овчарка между прочим…
– Калуга!!! Ёш твою в меть!!! Опять на массу давишь! – Громкий шёпот, вырвал Сёмку из задумчивости. Это сменщик его, он пришёл Сёмку на посту сменить. Ну а вы наверное поняли, почему Сёмку распиздяем считали? Не поняли? Задумывался он часто. Причём в самое неподходящее время. Нет, вы плохого не подумайте. Службу он исправно тащил. На старом блокпосту, вовремя тревогу поднимал пару раз, отбивались от чехов. А вот проверки всякие, регулярно его врасплох заставали.
– Зёма! Опять ты на пиздюлину нарываешься! Ну мечтал бы, в блиндаже, на здоровье! Нахрена на посту-то?! – Это Пиф переживает. Корешок Сёмкин. Не земляки они вовсе. Пиф, вообще татарин, а вот сдружились. Почему он, – Пиф? Рифкат его звать. Рифкат Самигуллин. Сокращённо Рифкат, – Риф. Но ребята, первую букву его сокращённого имени, на английский манер называют. Вот и получилось, – Пиф. Кстати, собачёныша, Шайтаном назвал Пиф, когда он его новые берцы изгрыз. А когда генерал проезжий, приказал Шайтана пристрелить, то Пиф со своим ПК, из блиндажа вышел. Ленту стал проверять. Ну мало ли? Может как подавалась проверил? А Сёмка, в две эфки запалы вкручивал. Тоже проверял. А ну как в бою плохо вкручиваться будут?
Гранаты Сёмка любит. Когда после учёбки, в часть попал, его два дембеля сильно избили. Так он дождался когда в палатке они только втроём остались, и у РГДэшки кольцо выдернул. Один дембель обоссался. А второй «Ма-а-ама» кричал. Тоненько так. Они же не знали что граната учебная.
– Иди отоспись. Завтра у Матюхи днюха, он у ротного отпросился, в кафешку сходим. – Матюха, это Димка Матюшев, тоже дружбан Сёмкин.
После обеда пошли в деревню. Вшестером. Сёмка, Пиф, Шварц, Матюха, Ворона и Шайтан. Шварца так зовут, здоровый потому что, как шкаф полутораспальный. Не бывает таких шкафов? А Шварц такой. У Вороны, фамилия Воронин потому что. Ну а Шайтан… Шайтан потому что.
В кафе шашлыка заказали. Ну и водки по двести грамм, для начала. Контрабасы же. Пятеро. А Шайтан, так тот вообще, – вольнонаёмный. Но ему водки не положено. Да и никто выпить не успел. Перед кафе придурок нарисовался, в рай попасть желающий. Вне очереди. Сёмка спрашивал однажды у Пифа, с какого хрена, по ихней вере, за убитых солдат, – в рай впускают. Придурков всяких. Пиф не смог ответить. Ну вот. А тут придурок, целых пять солдат увидел. Пять раз в рай собрался? Швырнул гранату в окно, тот придурок. А Сёмка, он ведь любил гранаты. Вот и прыгнул на неё. А ещё Сёмка думать любил. Лежал и думал. Целых три секунды. Сначала вспомнить старался название книги, которую брал в библиотеке, в клубе, который сейчас на дрова растащили. Фразу смешную, он в той книге вычитал, – «… за други своя…». Не вспомнил названия. Потом подумал, что так оно лучше. Ему-то ехать некуда было, а ребятам было куда.
А Шайтан ничего не думал. Он просто Сёмку любил. Решил что играет он с ним. Подскочил, носом тыкаться стал.
Почти все осколки, Калуга в брюхо принял. Но пара вырвались. И один, точно в сердце Шайтану попал. Так они и лежали вдвоём на заплёванном полу, – Шайтан и Калуга.
Тайга
Мишка собирался на профиль. Упаковал необходимый инструмент и запчасти, закинул в старенький сидор сухпай. Скрипнула дверь, в вагончик заглянул начальник партии.
– Михайла, ты собрался?
– В принципе да.
– Слушай, такое дело… Бензовоз на профиль нужно гнать.
– Серёга не продолжай. Сразу нет. Давно уже обговорили. Я сажусь только на ГТСку, и только в крайнем случае.
– Чё сразу нет-то?! Дослушай сначала. Не водилой ехать прошу. Водила есть, неплохой вроде парень, но проработал неделю всего. Опасаюсь я. Да и с картой он совсем не дружит.
– Ну Серёг ты подсуропил! На ГТСке я к вечеру, уже б на месте был, а на этой бочке больше суток тилипаться.
– Да ладно тебе, Миш. Прокатишься, с водилой потрещишь. Он кстати за Речкой побывал, Красную Звезду имеет. Найдёте общие темы.
Бензовоз стоял за вагон-городком. Под его капотом копался черноволосый, поджарый паренёк.
– Привет мазуте! – Подойдя, поздоровался Мишка.
Паренёк пружинисто спрыгнул с бампера.
– Наглой интеллигенции, взаимный привет. С левой резьбой и закруткой на спине.
– Хе! Наш человек, сработаемся.
Парни пожали руки друг другу, представились. Водилу звали Сергеем.
– Как аппарат, Серёг? Проковыляет 400 вёрст?
– Не обижай технику. Аппарат – что надо. Я сейчас переоденусь, и тронемся.
Через некоторое время Сергей вернулся. На нём была выцветшая добела, заштопанная во многих местах «песчанка».
– Память о Средней Азии? Или южнее?
– И то, и то. Служил под Ташкентом, но с двумя «нитками» и Речку переезжал. Она у меня счастливая. Здесь хоть и не Гиндукуш, но решил одеть.
Первые километров 150 дорога была вполне приличной, ехали со скоростью 50—60 километров в час. Затем свернули на разбитую лесовозами, лесную дорогу. Скорость сразу упала.
– Серёга сказал что «Звёздочку» имеешь? Расскажешь?
– Есть такая цацка. – Серёга белозубо рассмеялся. – Мне её за трусость повесили.
– Это как?
– Да я и помню-то всё как в тумане. Когда шёл со второй «ниткой», её духи «подрезали». Я на наливняке шёл, когда взрывы, выстрелы начались, я из кабины выскочил. Пока очухался, вокруг ад сплошной стоял. Наливняки горят, в «бардаках» и «бэтрах» боеукладки рвутся, духи со склонов стреляют. Наши им отвечают, но жиденько. Смотрю, «бэтр» недалеко притулился, на вид вроде целый. Удачно он встал, сверху валун навис, а позади наливняк с солярой горит, всё дымом заволокло. Ну я пополз к нему, десантный отсек пустой, а мехводу грудь разворотило пулей от ДШК. Я водилу вытащил, сам на его место прыгнул. Прошёл вдоль «нитки», парни кто живой остался, в «бэтр» попрыгали. По дороге не пробиться было, так я под откос спустился, и по руслу ручья километров 15 прошёл. Повезло. 14 парней со мной вырвались, все рваные, живого места ни на ком нет. А у меня ни царапины. С нами полковник какой-то был. Шишка какая-то важная. Вот он, когда в госпитале отлежал, мне «Звёздочку» и выбил. Я не ношу её, стыдно. Сколько ребят погибло, остальные израненные все, и им ничего. На мне ни царапины, не выстрелил ни разу, а мне орден. Не честно.
– Вот дурья башка! Ты четырнадцать человек спас! За это Героя давать надо.
– Говорю же, от трусости это. Свою шкуру спасал, заодно и остальных получилось…
Долго ехали молча. Дорога то ныряла в распадки, то взбиралась на увалы, то петляла вдоль речушки, следуя её прихотливым изгибам. Изредка попадались деревни, раскинувшиеся вдоль речек. За одним из поворотов, впереди показалась человеческая фигура. Человек, заслышав звук мотора, отступил с дороги на обочину. Стало возможным рассмотреть его. Это был пожилой мужчина, лет 60—65ти, одет по-крестьянски – косоворотка, пиджачок, брюки заправлены в яловые сапоги.
– Миш. Возьмём попутчика?
– Конечно, Серёг. Дяденька пожилой уже, а от нашего ЗИЛа не убудет.
Машина остановилась возле мужчины. Михаил открыл дверку, заговорил:
– Здорово, отец. Куда путь держишь?
– И вам здоровьичка, и дороги доброй, сынки. А сам-то я у племянника, в Вознесенке гостевал. Теперь вот домой, в Карповку иду.
– Ну даёшь ты, батя! От Вознесенки досюда 15 вёрст, и отсюда до Карповки ещё 20. Что ж, машин-то не было попутных, что ли?
– Отчего ж не было? Были. Лесовозы проходили, две легковушки проехали то ж.
– А чего не голоснул?
– Зачем? Если людям некогда, али местов нету, так голосуй не голосуй – не возьмут. А если могут подвезти, так сами остановятся. Вы же остановились.
Миша вылез из машины, подождал пока сядет попутчик, сел сам. Парни представились.
– Ну а меня Степаном кличут. Отца Иваном звали. Так что, сынки, можете меня хоть дядькой Степаном, хоть Иванычем называть. И так и так – гоже.
Тут же заговорил Сергей.
– Дядь Степан, мне вот всегда интересно, откуда названия сёл пошли. Вот Вознесенка понятно, церковное что-то, С Ивантеевкой тоже ясно. А вот Карповка? Озёра есть, что ли? Где карпы водятся.
Иваныч заулыбался в бороду.
– Хорошо это, что интересуешься. Не равнодушный значитца. А Карповка-то… Предок мой её основал. Карп Нилыч его звали, отсель и название села пошло.
– Вот я тормоз! Я и забыл что на Руси имя такое было.
– Нет в том страшного ничего, сынок. Это когда я мальцом был, время медленно тянулось. Зимами рассказы слушали дедушек да бабушек, запоминали всё. А нынче время не бежит даже, – летит. И упомнить всё невозможно, не в силах то, человеческих. Главное что неравнодушные вы. Вот остановились, подъехать предложили. Не корысти ради, али интересу какого, а по доброте душевной. Значит на месте она, душа-то. И деток своих вы такими же вырастите, чистыми да светлыми.
Серёга засмеялся.
– Не-е-е, отец! Нам про деток рано ещё задумываться.
– Ошибаешься сынок. Вижу я… – Тут из под лохматых бровей Иваныча, высверкнули пронзительно синие, совсем не стариковские глаза. – У Михайлы вот, растёт уж сыночек-то. Большенький уж. Да и у тебя Серёжа, детки не за горами. Но у тебя девчушка первой будет.
Мишка отвлёкся от своих мыслей.
– Нету никого у меня, Иваныч. Некогда было. Да и не с кем было детей заводить. Сначала армия, теперь вот по Уралу да Сибири четвёртый год мотаюсь.