Автомат снова заиграл.
– Потанцуем? – спросила дамочка.
– Чего б нет? – ответил Монах.
Они встали и пошли танцевать. Дамочка носила лавандовое, а пахла сиренью. Но она была толстовата, кожа – какая-то оранжевая, а вставные зубы будто все время тихонько пережевывали дохлую мышку.
– Тут прям как при Герберте Гувере[9],– сказал Монах.
– Гувер был великий человек, – сказала она.
– Черта с два, – ответил Монах. – Если б не возник Фрэнки Д.[10], мы бы все сдохли от голода.
– Фрэнки Д. нас в войну втравил, – сказала дамочка.
– Ну так и что, – сказал Монах. – Ему ж надо было оградить нас от фашистских орд.
– Вот только про фашистские орды не надо мне, – сказала дамочка. – У меня брат погиб в Испании в боях с Франко.
– Бригада Авраама Линкольна?[11] – спросил Монах.
– Бригада Авраама Линкольна, – ответила дамочка.
Танцуя, они прижимались друг к другу, и тут дамочка вдруг сунула язык Монаху в рот. Он его вытолкнул своим. На вкус она отдавала старыми почтовыми марками и дохлой мышкой. Песня допелась. Они подошли к стойке и сели.
К ним придвинулся скелет. В одной костлявой руке у него была водка с апельсиновым. Скелет встал перед Монахом и выплеснул стакан ему в лицо, после чего отошел.
– Что с ним такое? – спросил Монах.
– Очень ревнивый, – объяснила дамочка. – Заметил, как я тебя поцеловала.
– Это поцелуй называется?
– Я целовала величайших людей всех времен и народов.
– Могу себе представить – Наполеон, Генрих Восьмой, Цезарь.
Дама перднула.
– Чмок тебе, – сказала она.
– Благодарю, – ответил Монах.
– Наверное, старею, – сказала дамочка. – Знаешь, все время говорят о предвзятости, но вот о предвзятости против старости даже не вспоминают.
– Н-да, – сказал Монах.
– Хотя не такая уж я и старая, – сказала дамочка.
– Не такая, – сказал Монах.
– У меня еще месячные бывают, – сказала дамочка.
Монах махнул скелету, чтобы принес еще парочку. Дама тоже перешла на скотч со льдом. Они оба теперь пили скотч со льдом. Скелет вернулся к себе на табурет и сел.
– Знаешь, – сказала дамочка, – я видела, как Малыш залудил свои два страйка и показал на стену, а при следующей подаче запустил мяч прямо за нее[12].
– Я думал, это миф, – сказал Монах.
– Хрен тебе миф, – ответила дамочка. – Я там была. Сама все видела.
– А знаешь, – сказал Монах, – это чудесно. Мир ведь еще вертится только из-за исключительных людей. Они нам как бы чудеса творят, пока мы на попках своих посиживаем.
– Ну, – подтвердила дамочка.
Они сидели, отхлебывали помаленьку. Снаружи по бульвару Голливуд туда-сюда что-то ездило. Гудело неумолчно, как прилив, как волны, почти как океан, – да там и был океан: в нем водились акулы и барракуды, медузы и осьминоги, прилипалы и киты, мягкотелые и губки, мальки и тому подобное. А тут внутри – будто отдельный аквариум.
– И я была в зале, – сказала дамочка, – когда Демпси чуть не убил Уилларда. Джек только что с краснухи был, злой, что твой изголодавшийся тигр. Никогда такого не было – ни до, ни после[13].
– Говоришь, у тебя еще месячные бывают?
– Точно, – ответила дамочка.
– А говорят, Демпси в перчатки себе цемент или гипс заливал. Говорят, в воде отмачивал, а потом застывали – потому-то он Уилларду так и надавал, – сказал Монах.
– Это, блядь, неправда, – сказала дамочка. – Я там была, я видела эти перчатки.
– По-моему, ты ненормальная, – сказал Монах.
– Про Жанну д’Арк тоже говорили, что ненормальная, – ответила дамочка.
– Ты небось и ее на костре видала, – сказал Монах.
– Ну да, – ответила дамочка. – Видала.
– Херня.
– Она горела. Я сама видела. Такой ужас – и так красиво.
– Что тут красивого?
– Как горела. Сначала ноги. Будто там у нее гнездо красных змей – они ей по ногам поползли наверх, а потом – как пылающий красный полог такой, а она лицо запрокинула, и горелым телом запахло, а она была еще жива, но не кричала. Губы шевелились, и молилась она, но так и не закричала.
– Херня, – повторил Монах. – Любой бы закричал.
– Нет, – ответила дамочка, – любой бы не закричал. Люди разные бывают.
– Тело есть тело, а боль есть боль, – сказал Монах.
– Ты недооцениваешь дух человеческий, – сказала дамочка.
– Ну да, – подтвердил Монах.
Дама открыла сумочку.
– Вот, я тебе кой-чего покажу. – Она вытащила книжку спичек, чиркнула и раскрыла левую ладонь. Под ладонью подержала спичку – та горела, пока не погасла. Разнесся сладковатый запах горелой плоти.
– Неплохо, – сказал Монах, – но это ж не все тело.
– Неважно, – сказала дамочка. – Принцип тот же.
– Нет, – ответил Монах. – Разница все же есть.
– Фигня, – сказала дамочка. Встала и поднесла зажженную спичку к подолу своего лавандового платья. Материя была тонкая, почти прозрачная, и языки пламени облизали ей ноги, поползли к талии.
– Господи ты боже, – сказал Монах. – Ты чего делаешь?
– Доказываю принцип, – ответила дамочка.
Огонь поднимался. Монах соскочил с табурета и повалил даму на пол. Он катал ее туда и сюда, бил по платью руками. Затем огонь погас. Дамочка взобралась на табурет и опять уселась. Монах сел рядом, его трясло. Подошел бармен. В чистой белой рубашке, черном жилете, с бабочкой и в синих брюках в белую полоску.
– Извини, Мод, – сказал он дамочке, – но тебе пора. На сегодня хватит.
– Ладно, Билли, – ответила она, допила, встала и вышла. А перед уходом попрощалась с чмырем в углу бара.
– Боже, – произнес Монах. – Она просто что-то с чем-то.
– Опять в Жанну д’Арк играла? – спросил бармен.
– Ч-черт, да вы же сами видели, нет?
– Нет, я с Луи вон разговаривал. – Бармен показал на чмыря в углу.
– А я думал, вы где-то наверху, за проволочки дергаете.
– За какие проволочки?
– Проволочки скелета.
– Какого скелета? – спросил бармен.
– Да ладно вам, – сказал Монах, – хватит мне тут вешать.
– Вы о чем это?
– Нас скелет обслуживал. И даже с Мод танцевал.
– Я тут весь вечер работаю, мужик, – сказал бармен.
– Я сказал, хватит мне вешать!
– Ничего я вам не вешаю, – ответил бармен. Повернулся к чмырю в углу. – Эй, Луи, ты тут скелета видал?
– Скелета? – ответил Луи. – Четы мелешь?
– Скажи этому человеку, что я за стойкой весь вечер простоял, – сказал бармен.
– Билли весь вечер, мужик. И никаких скелетов мы не видали.
– Дайте мне тогда еще скотча со льдом, – сказал Монах. – И я пошел отсюда.
Бармен принес скотча со льдом. Монах выпил и пошел оттуда.
Мир отвратителен
Я ехал по Сансету как-то поздно вечером, остановился у светофора и на автобусной остановке увидел эту крашеную рыжую с грубым и загубленным лицом – напудренным, накрашенным, оно говорило: «Вот что с нами делает жизнь». Я представил ее пьяной – орет через всю комнату на какого-нибудь мужика – и порадовался, что этот мужик – не я. Она увидела, что я на нее смотрю, помахала:
– Эй, подбросишь?
– Ладно, – ответил я, и она перебежала две полосы, чтобы сесть ко мне.
Мы поехали, она чуть заголила ногу. Неплохо. Я рулил, ничего ей не говоря.
– Я хочу на Альварадо, – сказала она.
Я так и думал. Там они все и собираются. От перекрестка с Восьмой и дальше в барах за парком и за углами – до самых подножий холмов. Я в этих барах много лет просидел – знал, что почем. Девушкам по большинству просто хотелось выпить, где-то отдохнуть. В этих темных барах они и на вид вроде ничего. Подъехали к Альварадо.
– Можно пятьдесят центов? – попросила она. Я достал два квортера.
– За это, – сказал я, – тебя хотя бы помацать надо.
Она рассмеялась:
– Валяй.
Я задрал ей повыше платье и слегка пощипал там, где заканчивались чулки. Чуть не сказал: «Блин, давай возьмем квинту и завалимся ко мне». Видел уже, как пронзаю это щуплое тело, слышал скрип пружин. А потом она бы сидела в кресле, материлась, болтала и смеялась. Я пас. Она вышла на Альварадо, а я смотрел, как она переходит дорогу и пытается вилять задницей, словно в ней и впрямь что-то есть. Я поехал дальше. Я задолжал штату 606 долларов подоходного. Жопку время от времени приходится пропускать мимо.
Машину я поставил возле «Китайца», зашел и взял миску куриного вон-тона. Справа от меня сидел парень без левого уха. Просто дырка в голове – грязная дырка, а вокруг много волос. Никакого уха. Я заглянул ему в эту дырку, затем вернулся к вонтону. Дрянь какая-то, а не еда. Тут вошел еще один парень, сел от меня слева. Бродяга. Заказал чашку кофе. Посмотрел на меня.
– Здоро́во, Алкаш, – сказал он.
– Здорово, – ответил я.
– Это меня все Алкашом зовут, вот я и решил тебя так назвать.
– Нормально. Им я раньше и был.
Он помешал в чашке.
– Вот эти пузырики на кофе. Вот эти. Мамаша говорила, это значит, что ко мне деньги придут. А ничего не пришло.
Мамаша? У этого типа когда-то была мамаша?
Я доел миску и оставил их там – и безухого, и бродягу, что рассматривал пузырики в кофе.
«Ну и вечерок складывается. Хотя что еще может произойти?» – подумал я. И ошибся.
Я решил перейти Аламеду за марками. Движение было сильное, им управлял молоденький регулировщик. Затевалась катавасия. Молодой человек передо мной все время орал регулировщику:
– Ну давай, пропусти уже нас – какого черта? Мы и так уже целую вечность тут стоим! – Но регулировщик махал и дальше машинам. – Давай же, да что с тобой такое? – надсаживался парнишка.
Чокнутый, должно быть, подумал я. Симпатичный вроде, молодой, крупный – футов шесть с гаком, фунтов двести весу. В белой футболке. Нос великоват. Пива хлебнул наверняка, но не вдрабадан напился. Тут регулировщик дунул в свисток и показал, чтобы люди проходили. Паренек шагнул на мостовую.
– Ладно, пошли все, теперь можно, переходить безопасно! – Это ты так думаешь, малец, подумал я. Парнишка размахивал руками. – Пошли уже, народ!
Я шел сразу за ним. И увидел, какое лицо у регулировщика. Оно очень побелело. У него сощурились глаза. Регулировщик был низенький, кряжистый, молодой. И он направился к парнишке. Ох господи, вот и начинается. Парнишка заметил, что регулировщик к нему идет.
– Не ТРОГАЙ меня! Не смей меня ТРОГАТЬ!
Регулировщик схватил его за правое плечо, что-то сказал, попробовал отвести обратно на тротуар. Парнишка вывернулся и зашагал прочь. Регулировщик побежал за ним, завернул ему руку за спину. Парнишка вырвался, и они принялись кружить и меситься. По тротуару шаркали ноги. Люди стояли и смотрели издалека. Я был совсем рядом. Несколько раз пришлось даже отойти. Ну вот о чем я думал, а? Они боролись на тротуаре. У регулировщика слетела фуражка. Тут я занервничал. Регулировщик без фуражки совсем не походил на полицейского, но у него оставались дубинка и пистолет. Парнишка опять вырвался и побежал. Регулировщик прыгнул на него со спины, рукой перехватил ему шею и попробовал загнуть назад, но парнишка крепко стоял на ногах. А потом оторвался. Наконец регулировщик прижал его к железному ограждению парковки у заправки «Стандарта». Белый парнишка, и регулировщик тоже белый. Я глянул через дорогу и увидел пятерых черных – они ухмылялись и наблюдали. Выстроившись под стеночкой. Регулировщик опять надел фуражку – теперь он вел парнишку по улице к телефону.
Я зашел, купил марок в автомате. Ночка не задалась. Из автомата могла выпасть и змея. Но отдал он мне только марки. Я поднял голову и увидел своего приятеля Бенни.
– Видал, что делается, Бенни?
– Ага. Как его в участок приведут, так все натянут кожаные перчатки и вышибут из него дух.
– Думаешь?
– Ну дак. В городе – что и в о́круге. Лупят. Я только что из новой окружной вышел. Там новым легавым дают над зэками изгаляться для разминки. Их лупят, а они орут – далеко слыхать. А эти потом хвалятся. Я сижу, а один лягаш мимо проходит и говорит: «Только что кирюху измордовал!»
– Я слыхал, да.
– Дают позвонить один раз вначале, а один тип как-то слишком долго разговаривал. Ему: давай кончай. А он: минуточку, еще минуточку! – и тут легавый разозлился, трубку у него вырвал и повесил, и парень разорался: «У меня права, вы не имеете права!»
– И что потом?
– Ну, четверо его подхватили сразу. Так быстро, что он просто взлетел над полом. Заволокли в соседний кабинет. Хорошо было слыхать, когда они его обрабатывали. Знаешь, нас там выстраивают, раком загибают и в жопу заглядывают, в ботинки смотрят, чтобы дури не пронесли. Так этого парнишку приволокли голого, загнули, а он стоит, дрожит весь. По всему телу красные рубцы. Они его там и бросили, голого, под стенкой. Досталось ему будь здоров.
– М-да, – сказали. – Я как-то вечером ехал мимо приюта «Союз»[14], а там двое полицейских пьянчугу забирали. Сунули на заднее сиденье, один легавый к нему туда залез, и я слышу, пьянчуга говорит: «Ты, блядь, мерзкий мусор!» И вижу – легавый берет дубинку и концом со всего маху – пьянчуге прямо в живот. Так сильно, что мало не покажется, меня чуть не стошнило прямо там. Так ведь мог бы и живот ему распороть, или внутреннее кровотечение бы началось.
– Да-a, мир отвратителен.
– Вот видишь, Бенни. Ладно, увидимся. Ты уж поосторожней.
– Ну да. Ты тоже.
Я нашел свою машину и поехал по Сансету обратно. Доехав до Альварадо, свернул на юг и немного не докатил до Восьмой улицы. Поставил машину, вышел, отыскал винную лавку и купил квинту виски. Потом заглянул в ближайший бар. Вот она. Эта моя рыжая с грубым лицом. Я подсел, похлопал по бутылке.
– Пойдем.
Она допила и вышла за мною следом.
– Приятный вечер, – сказала она.
– Еще какой, – ответил я.
Мы добрались до меня, и она ушла в ванную, а я сполоснул два стакана. Выхода нет, подумал я, ниоткуда нет выхода.
Она вошла в кухню, прижалась ко мне. Губы себе наново накрасила. Она меня поцеловала, весь рот мне вылизала своим языком. Я задрал ей платье, прихватив и горсть трусиков. Мы стояли под электролампочкой, сцепившись. Ну чего, штату своего подоходного придется еще немного подождать. Губернатор Дьюкмейджан[15] меня поймет. Мы расцепились, я налил обоим, и мы перешли в комнату.
900 фунтов
Эрик Ноулз проснулся в номере мотеля и огляделся. На другом краю широченной кровати друг вокруг дружки обернулись Луи и Глория. Эрик нашел степлившуюся бутылку пива, открыл, забрал с собой в ванную и выпил под душем. Ему, блядь, было тошно. Теорию о теплом пиве он слыхал от знатоков. Не помогло. Он вышел из-под душа и сблевал в унитаз. Потом опять зашел под душ. Если ты писатель, беда вот в чем – главная беда: свободное время, чересчур много свободного времени. Приходится ждать, пока не припрет, чтобы смог писать, а пока ждешь – сходишь с ума, и пока сходишь с ума – бухаешь, а чем больше бухаешь, тем больше сходишь с ума. Ничего блистательного в жизни писателя нет – да и в жизни бухаря тоже. Эрик вытерся, надел трусы и вышел в комнату. Луи с Глорией просыпались.
– Ба-лять, – сказал Луи. – Господи.
Луи тоже был писатель. На квартиру не хватало, как Эрику, поэтому за него платила Глория. Из всех его знакомых писателей Лос-Анджелеса и Голливуда три четверти жило за счет женщин; писателям этим таланта хватало не на пишущие машинки, а на баб. Писатели этим бабам продавались как духовно, так и физически.
Эрик услышал, как Луи блюет в ванной, и у него самого подступило. Он нашел пустой бумажный пакет, и всякий раз, когда тошнило Луи, тошнило и его. Дуэт что надо.
Глория была ничего. Недавно устроилась старшим преподом в колледж на севере Калифорнии. Она вытянулась на кровати и сказала:
– Ну, вы, ребята, даете. Блевотные близнецы.
Из ванной вышел Луи.
– Эй, ты это надо мной смеешься?
– Куда там, детка. У меня просто была тяжелая ночь.
– У нас всех была тяжелая ночь.
– Я, наверно, еще теплым пивом полечусь, – сказал Эрик. Открутил пробку и попробовал еще раз.
– Ну ты ее и подавил, – сказал Луи.
– В смысле?
– В смысле, что, когда она бросилась на тебя через кофейный столик, ты как при замедленной съемке всё. Совсем не возбудился. Просто взял ее за одну руку, потом за другую – и перекатил. А потом сам забрался сверху и сказал: «Да что с тобой такое?»
– Пиво помогает, – сказал Эрик. – Сам попробуй.
Луи отвернул крышку и сел на край кровати. Луи редактировал один журнальчик – «Бунт крыс». Издавался на ротаторе. Маленький журнал, не лучше и не хуже прочих. Все они надоедали; таланта с гулькин нос, да и то не всегда. Луи теперь делал 15-й не то 16-й номер.
– Она ж у себя дома, – сказал Луи, припоминая, что было ночью. – Она сказала, что это ее дом, а нам всем надо выметаться.