К примеру, они проходили изречение «Встретить друга, прибывшего издалека, разве это не радостно?»[12] Ребята решили, что Конфуций просто радуется другу, прибывшему издалека. «Да какой там радуется, – принимался объяснять Лао Ван, – мудрец, наоборот, готов плакать. Если у тебя друг живет рядом, то на душе не копится слов, и приезжающий издалека разве не станет лишним? Но если рядом нет друга, то придется считать другом чужака, прибывшего издалека. Но это еще вопрос, друг ли он на самом деле. Так что это изречение на самом деле завуалированное ругательство». После такого объяснения ученики единогласно объявляли Конфуция выродком, а Лао Ван наедине с собой проливал горькие слезы. Из-за отсутствия взаимопонимания с учителем среди учеников наблюдалась постоянная текучка. Старые ученики уходили от Лао Вана из-за непонимания, но и новые приходили к нему по той же причине. Поскольку ученики в этой школе то и дело сменяли друг друга, повсюду в окрестных деревнях, будь то среди родственников или знакомых, непременно обнаруживались подопечные Лао Вана. Так что через несколько лет его «персики и сливы»[13] расплодились не на шутку.
Кроме преподавания было у Лао Вана одно пристрастие: дважды в месяц, пятнадцатого и тридцатого числа по лунному календарю, в полуденный час ему нравилось побродить в одиночестве. Он шел, отмеряя большие шаги, не останавливаясь и ни с кем не здороваясь. Иногда он выбирал широкую дорогу, а иногда шагал прямо через дикое поле. И пусть там не было никакой тропинки, он сам себе ее прокладывал. Будь то летом или зимою, он всегда ходил до тех пор, пока не вспотеет. Поначалу никто никакого смысла в эти его прогулки не вкладывал, однако их методичное повторение из месяца в месяц, из года в год стало всех настораживать. Если же пятнадцатого или тридцатого числа случалась непогода, то Лао Ван, оставаясь дома, невероятно от этого страдал. Лао Фань сначала не обращал на его прогулки никакого внимания, но несколько лет спустя они его заинтересовали. Как-то раз, вернувшись со сбора податей, Лао Фань прямо у ворот застал Лао Вана, который уже накидывал куртку и собирался выйти на свою прогулку. Лао Фань спрыгнул с лошади и, вспомнив, что по лунному календарю было аккурат пятнадцатое число, взял и спросил его прямо в лоб:
– Лао Ван, что ты там все выхаживаешь вот уже который год?
– Не могу рассказать вам, хозяин. Да даже если бы мог, складного рассказа все равно бы не вышло.
Ну раз такое дело, Лао Фань от него и отстал. Потом на Праздник начала лета[14] Лао Фань угощал у себя Лао Вана и среди разговора снова вспомнил про его прогулки. Лао Ван, который уже изрядно выпил, упал на угол стола и слезно запричитал:
– Я вспоминаю одного человека. За полмесяца во мне столько всего копится, что только после долгой ходьбы наступает разрядка.
Лао Фань его понял и спросил:
– Этот человек жив или уже умер? Надеюсь, это не твой отец. Помнится, тяжко ему приходилось платить за твое обучение.
Лао Ван покачал головой:
– Да нет, не он. Из-за него бы я не ходил.
– Ну а если этот человек жив, так найди его, и делу край!
Лао Ван снова покачал головой:
– Не смогу я его найти, не смогу. Как-то раз я за свои поиски уже чуть жизнью не поплатился.
Лао Фань очень удивился такому ответу, но дальше приставать не стал, а лишь сказал:
– Я только беспокоюсь, что в самый полдень в поле бродит всякая нечисть, берегись злых духов.
– Кто плывет по реке, тот забывает о расстоянии[15]. – Сделав паузу, он добавил: – Да и не боюсь я встречи со злым духом, если понадоблюсь ему, пойду с ним.
Было совершенно очевидно, что он пьян, поэтому Лао Фань в ответ только покачал головой. Однако Лао Ван ходил не просто так, он досконально помнил свой путь, более того, он считал свои шаги. Спроси его, к примеру, какое расстояние до какой-нибудь лавки, и он тотчас ответит: «Одна тысяча восемьсот пятьдесят два шага». Или: «Сколько до деревни Хуцзячжуан?» – «Шестнадцать тысяч тридцать шесть шагов». Или: «Сколько до села Фэнбаньцзао?» – «Сто двадцать четыре тысячи двадцать два шага».
Жену Лао Вана звали Инь Пин. Инь Пин хоть и была неграмотной, помогала Лао Вану в частной школе: ежедневно проверяла посещаемость и готовила к уроку письменные принадлежности. Не в пример мужу, Инь Пин любила потрепаться. Но на школьные знания ее красноречие не распространялось, ограничиваясь лишь соседскими пересудами. На уроках она не сидела: едва Лао Ван начинал занятие, она уходила куда-нибудь поболтать. И если уж кого встречала, то говорила, не умолкая, обо всем подряд, что всплывало в ее памяти. Спустя два месяца после своего переезда в поселок она уже со всеми хоть раз, но успела пообщаться. А спустя три месяца добрая половина местных жителей не знала, куда от нее деваться. Народ просил Лао Вана:
– Лао Ван, ведь ты – образованный человек, но жена у тебя такая балаболка, хоть ты бы убедил ее, что нельзя так.
Лао Ван только вздыхал:
– Убеждения помогают лишь тогда, когда в чьих-то словах имеется хоть какой-то смысл, пусть и непонятный другим, но если человек просто несет всякую ересь, в чем его можно убедить?
Поэтому поведение Инь Пин Лао Ван полностью игнорировал, позволяя ей вести себя по-прежнему. Дома Лао Ван вообще пропускал болтовню Инь Пин мимо ушей. Каждый из них занимался своим делом и они прекрасно сосуществовали. Кроме того, что Инь Пин без умолку болтала, она еще любила во всем искать халяву. Если ей выпадал подходящий случай, она радовалась, если же нет – чувствовала себя обделенной. К примеру, если она покупала у кого-то на рынке лук, то в придачу непременно выторговывала две головки чеснока. Или, покупая два чи[16] ткани, заодно уносила две катушки ниток. А летом и осенью она любила пошарить по полям. Ладно бы, если она шла на убранное поле, но она метила туда, где урожай еще не убрали. Там она мимоходом хватала что попадалось под руку и совала себе в штаны. А поскольку ближе всего к южным воротам школы, через которые она выходила, располагалось поле Лао Фаня, его владения она обчищала чаще всего. Как-то раз, когда Лао Фань заглянул в недавно построенный сарай на заднем дворе, к нему подошел управляющий Лао Ли и сказал:
– Хозяин, уволил бы ты этого Лао Вана.
– Почему?
– Ребятня все равно не понимает его объяснений.
– Не понимает – научится, а если бы понимала, так зачем учиться?
– Лао Ван тут ни при чем.
– О ком тогда речь?
– О его жене. Любит она шарить по полям, это же воровство.
Лао Фань только отмахнулся:
– Это же бабий народ, что с него взять. – И тут же добавил: – Ворует, так и шут с ней, у меня пятьдесят цинов земли, неужели я одну воровку не прокормлю?
Этот разговор слышал Лао Сун, который ухаживал за скотиной. Ребенок Лао Суна тоже ходил к Лао Вану изучать «Луньюй», так что Лао Сун все услышанное передал Лао Вану. Но он никак не ожидал, что тот в ответ заплачет:
– Вот оно, подтверждение моего понимания фразы: «Встретить друга, прибывшего издалека, разве это не радостно?» Именно тот случай.
Ян Байшунь изучал «Луньюй» только до пятнадцати лет, потом Лао Ван покинул дом Лао Фаня, и частная школа закрылась. Лао Ван ушел вовсе не потому, что его уволили, и не потому, что ученики не понимали его объяснений, и даже не потому, что его жена, воруя чужое добро, испортила ему репутацию, а ушел он из-за того, что произошло несчастье с его ребенком. У Лао Вана с Инь Пин было четверо детей: трое мальчиков и одна девочка. Несмотря на свою ученость, имена своим детям Лао Ван выбрал самые простецкие. Старшего сына звали Дахо[17], среднего – Эрхо[18], а младшего – Саньхо[19], ну а дочь он назвал Дэнчжань[20]. И Дахо, и Эрхо, и Саньхо были покладистыми, а вот Дэнчжань – вырвиглаз. Если у других детей были вполне нормальные забавы: перевернуть все в доме вверх дном или полазить по деревьям, то Дэнчжань такие вещи вообще не интересовали. Зато у нее была страсть к домашним животным. При этом она тянулась не к кошечкам и собачкам, а к крупной домашней скотине – шестилетнюю кроху тянуло к мулам и лошадям. Конюх Лао Сун никого так не боялся, как Дэнчжань. Заготавливает он, бывало, вечером корм для скота, глядь, а Дэнчжань уже сидит верхом на какой-нибудь лошади в стойле и понукает: «Но! Поехали искать твою мамочку!» Лошадь недовольно ржала и взбрыкивала, но девочку это нисколько не пугало. Дахо, Эрхо и Саньхо никаких хлопот Лао Вану не причиняли, самое худшее из того, что они делали – как и все остальные его ученики, ничего не смыслили в «Луньюе». Зато девчушка была для него настоящей головной болью. Из-за постоянных шалостей Дэнчжань Лао Сун то и дело бегал жаловаться к Лао Вану. Но тот лишь отмахивался: «Лао Сун, можешь ничего не говорить, просто считай ее за детеныша скотины». Как-то в восьмом месяце по лунному календарю Лао Сун заготавливал для скотины корм и, не рассчитав силы, так саданул вилами по промывочному чану, что тот раскололся. Впрочем, этот чан был в ходу уже лет пятнадцать и, можно сказать, послужил хорошо. Лао Сун все честно рассказал хозяину Лао Фаню, тот его тоже ругать не стал, а просто отправил купить новый. Поскольку в хозяйстве Лао Фаня скота прибавилось, то новый промывочный чан Лао Сун выбрал побольше, в целый чжан[21] в диаметре. Когда он вернулся с покупкой назад, то больше всего обновке обрадовалась Дэнчжань. Она забралась с ногами на толстый бортик наполненного водой чана и, подперев руки в боки, стала нарезать по нему круги. Лао Сун уже настолько привык к ее выходкам, что лишь вздыхал да качал головой, не обращая на нее особого внимания. Вскоре он и вовсе запряг скотину и отправился боронить поле. Когда же вечером он вернулся домой, то нашел Дэнчжань в чане. Вода по-прежнему доходила до его краев, а на поверхности колыхалось тельце девочки. Вытащить он ее вытащил, но было уже поздно – она захлебнулась и утонула. Лао Сун в отчаянии взметнул свои вилы и, разбив ими новый чан, уселся на чурку, к которой привязывали ослов, и заплакал. Прибежавшая Инь Пин, увидав свое дитя, без лишних слов схватила вилы, собираясь тут же на месте прикончить Лао Суна. Но Лао Ван притянул ее к себе и, глядя на лежавшую на земле дочь, беспристрастно сказал:
– Лао Сун не виноват, виновато дитя. – И добавил: – Числа не было ее проказам, сил уже никаких не оставалось, значит, туда ей и дорога.
В ту пору, когда Ян Байшуню было пятнадцать, детей в семьях было пруд пруди, поэтому потеря ребенка значила не много. Та же Инь Пин посердилась на Лао Суна дня два, а потом тот принес ей два доу[22] риса, и на том дело замяли.
Спустя месяц началась дождливая пора, из двадцати с лишним учеников в школу к Лао Вану стало приходить всего лишь по пять-шесть. Тогда Лао Ван, вместо того чтобы давать новый материал, заставил своих подопечных писать сочинение на тему «Не беспокойся о том, что люди тебя не знают, а беспокойся о том, что ты не знаешь людей»[23], а сам уставился на дождь за окном. Размышляя о том о сем, он решил, что после обеда вместо сочинения и новой темы заставит ребят упражняться по прописям. С этой мыслью он пошел за Инь Пин, но ее поблизости не оказалось, видимо, как всегда побежала к кому-нибудь сплетничать. Тогда Лао Ван сам сходил домой за образцами каллиграфии. Они лежали под корзинкой для шитья Инь Пин. Взяв листы, он подошел к подоконнику, чтобы взять свою тушечницу. Лао Ван решил, что пока его ученики будут оттачивать свой почерк, сам он напишет по памяти отрывок из поэмы Сыма Сянжу[24] «Там, где длинны ворота». Лао Вану нравились оттуда такие две строчки: «День уже в сумерках желтых, надежды мои прерываются – да, оборвались; печально одна отдаю себя зале пустой»[25]. И вдруг, подойдя к подоконнику, он заметил на нем кусочек лунного пряника[26], который оставила там погибшая Дэнчжань еще месяц назад, пятнадцатого числа восьмого лунного месяца, и на котором виднелись следы от ее зубок. Этот пряник Лао Ван купил в уездном центре, когда ездил туда закупать учебники. За одну и ту же цену в городе выбор лунных пряников был гораздо шире. Помнится, когда Лао Ван привез этот пряник, Дэнчжань тут же его стащила, за что Лао Ван поймал ее и хорошенько выпорол. Он не особо убивался, когда девочка умерла, а тут увидел на прянике следы от ее зубок, и что-то в его душе всколыхнулось и пронзило сердце нестерпимой болью. Отставив тушечницу в сторону, он побрел в сторону сарая. В это время Лао Сун, стоя под дождем в бамбуковой шляпе, нарезал солому скоту. Прошел месяц, и гибель Дэнчжань в памяти Лао Суна уже подзатерлась, поэтому он решил, что Лао Ван пришел к нему, чтобы поговорить о хулиганских выходках сына. Сына Лао Суна звали Гоушэн, он также принадлежал к числу «гнилой древесины, из которой хорошей вещи не вырежешь». Но Лао Ван вместо разговора о Гоушэне приблизился к уже третьему за последний месяц промывочному чану и разрыдался горючими слезами. Начав рыдать, он никак не мог остановиться и прорыдал часов шесть кряду, напугав и хозяина Лао Фаня, и всех его приказчиков.
Выплакавшись, Лао Ван вернулся к своей обычной жизни: когда нужно было идти в школу разъяснять «Луньюй» – шел разъяснять «Луньюй», когда наступало время обеда – шел домой обедать, когда хотел написать по памяти отрывок из поэмы «Там, где длинны ворота» – писал этот отрывок, но вот говорить с тех самых пор он стал значительно меньше. Пока его ученики читали текст, сам он одиноко вставал перед окном, уставившись вдаль. Спустя три месяца на улице пошел снег, а когда он закончился, Лао Ван явился к хозяину Лао Фаню. Лао Фань в это время сидел в комнате и мыл ноги. Увидав Лао Вана, который выглядел как-то странно, он тут же поинтересовался, что произошло.
– Хозяин, я ухожу, – ответил Лао Ван.
Лао Фань удивился и, не окончив процедуру, вытащил из таза мокрые ноги:
– Как так уходишь? Что-то не так?
– Все так, лишь со мною не так – скучаю по Дэнчжань.
Лао Фань, смекнув, в чем дело, стал его уговаривать:
– Забудь, уже почти полгода прошло.
– Я бы рад забыть, хозяин, да только сердцу не прикажешь. Пока дочка была жива, я и злился на нее, и руку на нее поднимал, а вот сейчас ее нет, и я что ни день, то думаю о ней, только и мечтаю, чтобы увидеть. Днем это не получается, зато по ночам снится. Приходит ко мне всегда такая послушная, остановится перед кроватью и говорит: «Па, на улице холодно, давай-ка подоткну тебе одеяльце».
Лао Фань пытался его убедить:
– Лао Ван, нужно потерпеть.
– Я бы рад потерпеть, но не могу, хозяин. Сердце огнем горит, если дальше буду терпеть – с ума сойду.
– Значит, надо еще раз сходить к сараю и выплакаться.
– Да я уже пробовал, не получается.
Тогда Лао Фань, словно опомнившись, предложил:
– А ты по полю походи. Походишь, и тебе сразу полегчает.
– Уже ходил. Раньше ходил раз в полмесяца, а теперь каждый день хожу, и все без толку.
Лао Фань понимающе кивнул и, вздохнув, сказал:
– Но куда же ты пойдешь? Отец твой в молодости спустил все деньги на судебную тяжбу, не оставил тебе никакого пристанища, так что считай, что здесь твой дом. Ведь все эти годы я тебя никогда за чужака не считал.
– Хозяин, я тоже считаю это место своим домом, но последние три месяца я ни о чем другом, кроме смерти, не думаю.
Лао Фань удивился, но удерживать Лао Вана перестал:
– Коли надумал – иди, но только я за тебя переживать буду. Куда ты подашься со всем своим семейством?
– Дочка во сне указывает мне идти на запад.
– Но ведь на западе ты ее все равно не найдешь.
– Я и не собираюсь ее искать. Там, где я перестану по ней убиваться, там мы и приткнемся.
На следующее утро Лао Ван вместе с Инь Пин и тремя сыновьями покинули дом Лао Фаня. Лао Ван держался уже три месяца, а тут, выйдя за ворота, увидел два вяза и расплакался. Шесть лет назад, когда он только пришел к Лао Фаню, они были совсем тоненькими, а теперь уже стали толщиной с руку.
От людей Ян Байшунь узнал, что Лао Ван, покинув дом Лао Фаня, вместе с женой и детьми отправился на запад. Он шел и шел, делая в пути остановки: доберется до какого-нибудь места, почует, что сердце еще неспокойно, и идет дальше. Он продвигался от Яньцзиня до Синьсяна, от Синьсяна до Цзяоцзо, от Цзяоцзо до Лояна, от Лояна до Саньмэнься, но боль его не отпускала. Спустя три месяца он покинул пределы провинции Хэнань и вдоль Лунхайской железной дороги добрался аж до Баоцзи, что в провинции Шэньси. В этом городе его душа неожиданно просветлела и печаль ушла, поэтому он решил обосноваться именно там. Лао Ван не стал возвращаться к преподаванию, да и никто его об этом и не просил. Отцовский промысел бондаря и лудильщика он тоже вспоминать не стал, а вместо этого принялся делать фигурные леденцы на палочке. Насколько Лао Ван был плох как учитель, настолько же он был хорош как леденечник: фигурки в его исполнении выходили точь-в-точь как живые; если петух – так вылитый петух, если мышь – так вылитая мышь. А если у него было особенно хорошее настроение, то Лао Ван раскладывал свой стол во всю длину и начинал ваять горы Хуаншань. На эти горы он повсюду насаживал фигурки обезьян: одни, хватаясь за дерево, срывали фрукты, другие дрались с сородичами, третьи искали в чьей-нибудь голове вошек, были даже такие, которые просили у людей милостыню. Если же Лао Ван был пьян, то он принимался за фигурки людей. На одном дыхании он мог сделать какую-нибудь луноликую красавицу. На вид той красавице было лет восемнадцать: стройная, пышногрудая, она, вместо того чтобы улыбаться, казалось, вот-вот заплачет. Народ потешался:
– Лао Ван, это у тебя девочка на выданье?
Лао Ван качал головой:
– Нет, это уже замужняя.
– А откуда она?
– Из Кайфэна.
– А почему она не смеется, а плачет, словно у нее горе какое?
– Она и должна плакать, а не будет плакать, так помрет с горя.
Одним словом – пьяная брехня. Лао Ван к этому времени не только сильно раздобрел, но и полысел. Напивался он не часто, так что сделанные им фигурки людей можно было по пальцам пересчитать, тем не менее во всем Баоцзи знали, что хэнанец Лао Ван с конного рынка, чья лавка находится у ворот Чжуцюэмэнь, умеет делать «кайфэнскую невестку».