Александр Харников
Русские своих не бросают: Севастопольский вальс
© Александр Харников, 2018
© Максим Дынин, 2018
© ООО «Издательство АСТ», 2018
* * *
Авторы благодарят за помощь и поддержку Олега Васильевича Ильина
Пролог
12 (24) августа 1854 года. Санкт-Петербург. Казанский собор Юрий Иванович Черников, глава медиахолдинга «Голос эскадры»
Полумрак Казанского собора чуть смягчал свет тысяч свечей. На Царском месте стоял император Николай с императрицей и детьми в окружении свиты, а также особо отличившихся в боях на Балтике военачальников. Остальное пространство заполняли наши моряки, морпехи и курсанты с учебного корабля «Смольный», вельможи и иностранцы, в основном дипломаты.
А в нефе храма, ближе к выходу, стояли военнослужащие русской армии и флота. Считалось, что собор вмещал около семи тысяч человек – похоже, что сейчас присутствовало именно такое количество.
Кстати, чуть не забыл представиться – Юрий Иванович Черников, глава медиахолдинга «Голос эскадры», родившийся более чем сто десять лет тому вперед… Я не ошибся – именно вперед. Мы прибыли из 2015 года, в коем я был корреспондентом телеканала «Звезда» и освещал поход в Венесуэлу небольшой эскадры, которая должна была доставить образцы вооружения для наших друзей из Боливарианской Республики. Но неожиданно наша эскадра, учебный корабль «Смольный» и еще несколько кораблей попали в август 1854 года. Мы смогли полностью разгромить англо-французский флот адмирала Непира и французский экспедиционный корпус у крепости Бомарзунд на Аландах. Сегодняшний молебен – в честь нашей победы, после чего последует панихида в память тех, кто погиб при обороне Бомарзундских укреплений.
В прошлое также попали две съемочные группы двух разных каналов. И мы с Колей Домбровским, который возглавлял группу от RT, решили объединить усилия, обозвав совместное детище медиахолдингом «Голос эскадры». На молебне мы решили ограничиться четырьмя камкордерами: Коля – у торца бронзовой ограды в середине храма, я – слева у ограды, напротив Царского места, Маша Широкина – у ограды перед солеей, и Лиза Бирюкова – у входа в собор…
На амвон поднялся седобородый архиерей – владыка Никанор, митрополит Новгородский, Санкт-Петербургский, Финляндский и Эстляндский. С ним я познакомился еще вчера.
Все началось с того, что я спросил у одного священника разрешения на съемку во время молебна. Пришлось ему разъяснить, что это что-то вроде дагерротипа, после чего батюшка нахмурился и сказал, что съемку не разрешит. Более того, он даже отказался спросить разрешения у кого-либо из вышестоящих иереев.
При выходе из собора меня окликнули. Обернувшись, я увидел императора в сопровождении небольшой свиты, подошел и поклонился.
– Ну что, Юрий Иванович, вы запечатлеете завтрашний молебен для потомков? – с улыбкой поинтересовался Николай.
– Рад бы, ваше императорское величество, да только вот благословения не дают, – я развел руками.
– А ну, давайте пойдем поговорим! – сказал император. – Я как раз собрался к владыке Никанору, он в соборе, готовится к завтрашнему дню. У него все должно пройти без единого изъяна – такой он беспокойный человек.
Митрополит оказался человеком пожилым, но все еще стройным и подтянутым. Его облачение было безупречным, а клобук ослепительно-белым. Я подошел к нему под благословение, после чего Николай меня представил. Но когда император попросил его о разрешении на съемку, тот, подумав, произнес:
– Ваше императорское величество, я не могу противиться вашей воле. Но эти дагерротипы – вещь богомерзкая. Ведь рассказывают, что некоторые делают изображения обнаженных женщин…
Как я слышал, император коллекционировал непристойные картинки, так что вряд ли подобные слова его могли шокировать. Но он безошибочно выбрал правильную тактику, сказав:
– Владыко, посмотрите на то, что господин Черников и его люди сделали, чтобы показать людям нашу славную викторию на Балтике.
И я прокрутил вторую версию созданного нами фильма – ту, где были лишь батальные сцены. Когда владыка увидел ноут и тем более ролик, я сначала подумал, что его вот-вот хватит удар. Но потихоньку лицо его разгладилось, и он припал к экрану. А когда я показал кусочек фильма про пасхальную службу в храме Христа Спасителя из наших дней, тот совсем успокоился и спросил:
– Господин Черников, а где это все происходит?
– Это храм Христа Спасителя, владыко, в… (я чуть было не брякнул, что он находится в Москве, но вспомнил вовремя, что храм на тот момент был хотя и построен, но не отделан). …У меня на родине.
– Господин Черников, если ваши движущиеся картинки будут столь же благолепны, как эти, то я благословляю вас! Думаю, что сие есть богоугодное дело.
И вот теперь мы с Колей по разные стороны ограды, с камерами. Для него это «дембельский аккорд» – завтра с утра он отбывает в Свеаборг. Оттуда ему предстоит «дальняя дорога и большие хлопоты»…
Эх, все-таки балбес этот Коля, точнее, Николас Домбровский. Захотел, видите ли, смотаться в Крым. Я пытался его отговорить, да какое там! Он лишь отмахивается, дескать – стрелять умею и даже пару раз «в охоту» ходил. Тоже мне, балбэс нэрусская из анекдота.
Пришлось ему объяснить, что правильно говорить «на охоту», а потом еще – что такое работа снайпера. И что глупая смерть – дело нехитрое. Но Ник уперся, как ишак – мол, хочу, и все. А нам нужен военный корреспондент. Ведь какую только ахинею ни пишут здешние борзописцы, находящиеся на расстоянии сотен верст от поля боя. Наши же материалы, снабженные к тому же фотографиями, пойдут тут на ура.
Вспомнил я, как сам когда-то поступал в Институт телевидения на факультет журналистики. И у меня тоже в одном месте засвербело – хочу в армию, и все. Двух лет афганской «романтики» хватило выше крыши. Потом, правда, я ухитрился поступить в МГУ на журфак, и должен признаться, что армейский опыт оказался совсем не лишним. А у Коли будет возможность совершенствоваться «без отрыва от производства». Так что ладно, пусть идет, а я ему попробую помочь – хотя бы советом.
Вот же странно – кажется, витал в облаках, а как только протодиакон возгласил «Благослови, владыко!», и я начал снимать происходящее. Вообще-то я пытаюсь ходить в храм как можно чаще.
Должен сказать, что этим я обязан маме и жене – мама подарила мне крестик, когда я уходил в армию, и она же привела меня в храм, когда я оттуда вернулся и уже не столь враждебно взирал на «попов». А будущая супруга регулярно ходила на службы, и я потихоньку начал ее сопровождать, а потом и сам втянулся.
Эх, вряд ли я кого-нибудь из них еще увижу… Помози им, Господи, и призри за ними! Спаси, Господи, за то, что хоть сын Юра здесь, со мной… Да и Коля мне за это время тоже стал почти что сыном.
И вдруг меня словно током ударило – ведь они оба отбывают на самую настоящую войну. Храни, Господи, воинов Твоих Георгия и Николая…
Тем временем я исправно снимал императорскую семью и их окружение, а также присутствующих. И лишь отдельные моменты врезались в память, особенно молитва Богородице:
«Взбранной Воеводе победительная, яко избавльшеся от злых, благодарственная восписуем Ти, раби Твои, Богородице, но, яко имущая державу непобедимую, от всяких нас бед свободи, да зовем Ти: радуйся, Невесто Неневестная».
Вот закончился молебен, и началась заупокойная служба по погибшим воинам. Мне вспомнились мои друзья, с кем я когда-то делил тяготы службы, и которые ныне – точнее, в моем прошлом, а теперь в будущем – покоятся в цинковых гробах по всему бывшему Союзу, от Ужгорода до Находки, от Норильска до Ашхабада…
Митрополит провозгласил: «И пошли им вечную память…», и я возблагодарил Господа, что в этом мире есть хотя бы один человек, который их помнит.
Потом я поставил свечу у Голгофы, встал на колени и помолился о них еще раз – ведь среди моих погибших друзей были не только православные, но и мусульмане, и буддисты, и даже Фима Рабинович – одесский еврей, когда-то спасший мне жизнь, а потом, полгода спустя, умерший у меня на руках, смертельно раненный шальной пулей. А о иноверцах записки подавать, увы, нельзя, можно лишь молиться келейно.
Я взял свечку и поставил ее у иконы Казанской Божьей Матери, той самой, которой когда-то молился Николай Резанов перед своим путешествием на «Юноне» и «Авось». Только я просил Пречистую Деву, чтобы она хранила моего сына и всех тех, кому в ближайшее время предстоит сражаться в Крыму. Там нет нашей эскадры, и многие могут упокоиться на солдатских кладбищах Крыма и Одессы – может, там же, где через много-много лет похоронили и Фиму…
Часть I
ДАН ПРИКАЗ ЕМУ НА ЗАПАД…
10 (22) августа 1854 года. Борт учебного корабля «Смольный» Елизавета Тарасовна Бирюкова, сотрудник медиахолдинга «Голос эскадры»
Меня разбудила мелодия моего любимого певца:
Конечно, раньше в качестве рингтона я ставила «Разом нас багато» Гринджолов, или «Колы тэбэ нэма» «Океана Эльзы». Но, увы, и то, и другое мне на самом деле не нравилось, хоть и исполнялось на «правильной мове». В конце концов, я не выдержала и поставила себе Стаса Михайлова – хоть он и триста раз кацап, но все равно это лучше, чем музыка моих свидомых братьев и сестер.
Позавчера мне установили какой-то апп, с помощью которого можно было созваниваться и в этом примитивном мире, если вы в одной беспроводной сети. Вот как сейчас. Лучше бы не ставили, блин!
– Лиза, ты все еще дрыхнешь?
Я узнала голос Вали Иванова.
– Валя, противный, – мне ужасно хотелось спать, – ты что, не можешь дать девушке чуток поваляться в постели? Мой катер уходит только в четыре часа… Ты и сам знаешь, почему я так поздно легла.
Тот хихикнул. Если честно, то он большую часть ночи провел в моей каюте. Все-таки без мужика порой трудно, да и Валю надо «подкармливать» – он может еще пригодиться. Только вот будить меня в такое время – верх наглости.
– Лиза, протри глаза – уже за полдень, скоро обед закончится, да и новости есть.
– Какие? – я поняла, что этот лох что-то пронюхал. От любопытства у меня даже сон прошел.
– Приходи в камбуз, я тебе расскажу, – голос у Валентина стал игривый. – А потом, может, продолжим то, чего не успели ночью?
Даже я знаю, что камбуз – это кухня, а не столовая, но чего я буду его поправлять… А насчет «продолжим» – я сладко потянулась, но решила не баловать его, пусть посидит на голодном пайке.
– Хорошо, буду через полчаса, лады?
– Лады, только ты долго не копайся. Я возьму тебе жратвы, если будешь опаздывать. – Настроение у Валентина испортилось – он явно не ожидал, что я не отреагирую на намек на кувыркания после обеда.
Но я успела помыться, собраться и накраситься всего за двадцать пять минут, как, сама не знаю. Валя сидел за нашим столом, у иллюминатора, и допивал чай.
– Ну, выкладывай, гад, что случилось?
– А будешь ругаться, вообще никуда не поползу, – усмехнулся он.
– Валь, не томи.
– Ладно… Так вот – ты, наверное, слышала, что какой-то поляк ухитрился уничтожить яхту с твоей любимой дурочкой, так что выжили только она, ее брат и этот… Мальборо, не Мальборо… Точно, Черчилль!
– Да, я этого поляка даже видела. Домбровский. Родственник нашего пиндосского жлоба, – я насторожилась, – похоже, что Валька накопал что-то действительно интересное.
– А то, что всем военнопленным офицерам оставили холодное оружие, ты слыхала? Тут так принято.
«Все чудесатее и чудесатее», – подумала я.
А Валя продолжал:
– Вчера ночью, пока этот Домбровский сладко дрых и видел во сне «Польску, яка ешче не згинела», три инглиза нанесли ему дружеский визит и чуток порезали его кортиками. Трех поймали, а остальных разоружили и разделили по национальному признаку. Англичан решили загнать куда-то в провинцию, французов тоже, но уже завтра. Всех, кроме двух-трех высших офицеров – этих пока держат в Свеаборге, под охраной. А этого долбодятла Домбровского доставили сюда вертолетом – ведь здесь, видите ли, лучшие врачи. Лучшие, не лучшие, но операцию ему сделали, и жить он будет, хотя смеяться – вряд ли…
– А с теми тремя англичанами что сделали? – я подсела поближе к Валентину и погладила его по щеке.
– Слышал я краем уха, что один из них – родственник погибшего на «Гербе Мальборо» Джимми Худа, а двое других – его дружки. Все, блин, из высшего дворянства. Они сидят теперь под замком в кандее.
«Ну что ж, – подумала я, – загляну-ка я к этому Домбровскому. Если меня, конечно, к нему пустят. К этой американской дуре не пустили, мол, не положено… Наверное, то же самое скажут и здесь».
Распрощавшись с Валей и намекнув ему, что, возможно, загляну к нему на полчасика перед отправкой на материк, я отправилась в медицинский блок. У одной из дверей стоял вахтенный. Незаметно расстегнув пару пуговиц на платье, так, что стал виден лифчик, я подошла к молоденькому матросу-контрактнику и ласково промурлыкала ему:
– Товарищ мичман, я журналист из «Голоса эскадры». Вы не пропустите меня к больному? Хочу задать ему несколько вопросов.
Я, конечно, видела, что он всего лишь старшина 2-й статьи – две желтых лычки на погоне, – но почему бы не польстить чуток?
– Да мне не разрешено… – проблеял он, не отводя взгляда от моего декольте.
– А я ненадолго, – голос у меня стал совсем томным.
– Да он спит, наверное… – нерешительно промямлил этот молокосос.
– А если он спит, то уйду, – я придвинулась к нему так, что едва не снесла его своим бюстом.
– Ну ладно, только на две-три минуты. И если я постучу в дверь, то сразу выходите. – Похоже, что он «поплыл», и если бы я еще немного подвинулась к нему, то он вынес бы мне на руках в коридор этого самого Домбровского.
Щелкнул замок, дверь открылась, и я вошла в каюту. Этот недорезанный Домбровский сопел в две дырочки, так что интервью у меня с ним не получилось бы при всем желании. Я уже собиралась выйти, как мой взгляд упал на лежавшую на столе открытую кожаную сумку, в глубине которой виднелся корешок блокнота.
Я осторожно достала его и быстро пролистала. Удача! В блокноте было несколько адресов, в том числе парижских и питерских. Своим айфоном я сфоткала несколько страниц, после чего сунула блокнот обратно в сумку.
Расстегнув еще одну пуговичку на платье, я покинула каюту. Мальчик все так же пялился на мой бюст и машинально облизывал языком пересохшие губы. Я уже хотела попросить его никому не рассказывать о моем визите, как он сам, оторвавшись от созерцания моих прелестей, попросил:
– Пожалуйста, не говорите никому, что я вас сюда впустил.
– Хорошо, не буду, – улыбнулась я, послала ему воздушный поцелуй и пошла прочь по палубе, стараясь как можно сексуальней поигрывать задом. За спиной у меня раздался тяжелый вздох…
23 августа 1854 года. Букингемский дворец, Лондон. Александрина Виктория, королева Англии; Джордж Гамильтон-Гордон, лорд Абердин, премьер-министр Британии; баронет сэр Джеймс Грэм, первый лорд Адмиралтейства; Джордж Вильерс, лорд Кларендон, министр иностранных дел
Виктория вцепилась руками в подлокотники кресла. Ей вспомнилась «Жизнь двенадцати цезарей» Светония. Эту книгу ее в детстве заставляли учить строгие воспитатели. Там рассказывалось, что когда императору Августу сообщили про разгром трех легионов в Тевтобургском лесу, тот закричал, обращаясь к погибшему там римскому военачальнику Публию Квинтилию Вару: «Quinctili Vare, legiones redde!»[1] И ей точно так же захотелось крикнуть: «Domine Jacobe, naves redde!»[2], да еще и вцепиться зубами в горло этого холеного болвана, Джеймса Грэма, пока еще первого лорда Адмиралтейства.
Но тогда же в детстве ее научили, что воспитанные девочки так себя не ведут, даже если они королевы. Вместо этого она произнесла неестественно тихим голосом, четко выговаривая каждое слово: