Сейчас изящная словесность, прежде всего традиционная, в бумажном обличье, лишена сакральной сущности, а ранее именно она заменяла нам икону, а писатели и их герои – святых и апостолов. Нас целенаправленно приучали любить стихи и прозу с первоклашек, водя на экскурсии в читальные залы, организуя работу клуба книголюбов, даря сборники на дни рождения, в награду за хорошую учёбу, особенно ценя, если учащийся извлекал из прочитанного мораль, совершал небольшое открытие и делился им с остальными. Поднимите меня на смех, не стесняйтесь, но мы верили печатному слову, старались походить на положительных персонажей классики, учились доброте, искренности, милосердию. Мы полагали, будто сможем, как дедушки и бабушки, отстоять социалистическое государство от нашествия любого коварного врага, пусть и ценой собственной жизни. И в страшном ночном кошмаре не представляли, что участь нас и нашей Родины, от чьего имени немного погодя из омута злого и вязкого с экранов телевизоров начнут вещать кровавые клоуны и оборотни, уже исчислена, взвешена и определена. И вскоре каждый либо превратится в изменника, либо одиноко сгинет в борьбе за кусок хлеба, не выдержав неравную схватку. Кто—то умрёт от воспаления лёгких, ослабленный водкой и наркотиками; кто—то в приступе белой горячки залезет в петлю; кто—то, решив ударно отпраздновать собственный день рождения, закончит его, истекая кровью в покорёженном автомобиле, врезавшемся в бетонный столб. Конечно, не всех ожидала столь печальная доля, большинство выкарабкалось, сохранив достоинство, приспособившись к бездумно воспеваемым «переменам», определённая категория – весьма неплохо. Но никуда не делись и отрёкшиеся от детства и юности, обернувшиеся, тоненький бисквит ломая, в самовлюблённых, меркантильных лицемерных иудушек, эгоистов, измеряющих ценность человека лишь количеством денежных знаков на банковском счёте, крутостью должности или наличием престижного авто.
С книгами я и мои друзья: Банан, Гоша, Панчо, Ложкин, не расставались буквально ни на минуту. Помимо школьной библиотеки, мы довольно рано записались в сельскую детскую, и к 15—16 годам, прошерстив её вдоль и поперёк, утратили к ней интерес. Часами я просиживал, поглощая захватывающее повествование, обедал и ужинал, уткнувшись в строчки, и даже, случалось, укрывался ночью под одеялом с фонариком и увлекательной повестью пока мгновениями стекала муть узора зимнего.
В детской всеобщее восхищение вызывал читальный зал, предназначенный для юных посетителей, в свободное время готовивших доклады и сообщения на заданные темы. Несколько крепких столов, у каждого два простых деревянных стула, иногда предательски поскрипывающих в тиши зала, и металлические полки, заставленные журналами, заваленные газетами. Наиболее ценимая литература хранилась в комнате директора, это относится к различным многотомным изданиям, и на дом они, естественно, не выдавались. Необычайно популярным являлось собрание сочинений Александра Дюма-отца в красной обложке. Мы считали везунчиками тех, кому удавалось совладать с эпопеей о трёх мушкетёрах, трилогией о Генрихе Наваррском и Шико, и «Графом Монте-Кристо». Романы не пугали размерами, заполучить на недельку эти шедевры оставалось мечтой любого из нашей компании.
Ещё одним алмазом, с гранями отточенными и мелкими, в начальственном кабинете был ряд с потускневшими надписями на серых корешках: «Жюль Верн». Отдельные его творения лежали и в общем доступе, а раритетные имелись только в подписке. Много чего пряталось за стеклянной дверцей шкафа: Гюго, Флобер, Вальтер Скотт, Конан—Дойл. Правда, они интересовали менее. Хотя, пожалуй, Конан—Дойл – да, его рассказами о Холмсе зачитывались, сравнивая с известным советским фильмом, но «Белый отряд» не вызвал бурных восторгов, а ведь автор позиционировал его самым лучшим своим произведением. Признаться, данный труд абсолютно не подходит подросткам, и далеко не всякий взрослый его осилит.
10
«Музыка – это своеобразный язык циничного народа, коим являются музыканты»
В. А. Данилов, альтист.
Чуть далее, за заветной библиотекой, направо по коридору, располагался кабинет музыки. С данным учебным предметом у меня складывались странные, труднообъяснимые отношения. Большинство моих соучеников на дух не переносили классику, чего нельзя сказать обо мне. Тяга к её вещей печали и тихой свободе у меня проявлялась на уровне инстинкта, иначе я не в состоянии это объяснить, дома у нас не имелось пластинок с симфоническими произведениями, родители предпочитали ВИА, популярную эстраду. Меня подобные песенки никогда особо не интересовали, тянуло именно к великим, грандиозным мелодиям. Бах, Бетховен, Моцарт… Забавно, любовь к их концертам, сонатам и фугам зародилась на уроках. К сожалению, упомянутая дисциплина велась у нас крайне нерегулярно. Я впоследствии сильно печалился по поводу неумения играть на фортепиано, но в условиях совхоза выучиться чему—то похожему, практически неосуществимо. В мегаполисе гораздо проще, там не требуется поливать огород в летнее пекло, обливаясь потом таскать воду с колонки или из старого колодца, и не два ведра, а сорок, наполняя ванны, бочки, ведь поливки ждали клубника, помидоры, огурцы, капуста, смородина, лук, морковь. А уничтожение сорняков? А осень в полусвете стёкол? А посадка и уборка картошки? А муторное бесконечное собирание личинок колорадских жуков, усыпавших картофельные кусты, спелыми рубиновыми ягодами?
Городской ребятне зимой не нужно, плывя по олифе калиток, регулярно чистить двор от выпавшего за сутки снега, вывозя его в плетёном коробке саней за ворота, к дороге, колоть берёзовые дрова, частенько с проклятиями извлекая из полена застрявший у сучка топор. На бытовые хлопоты уходит масса времени. Вот и получается, при необходимости ежевечерне махать лопатой, метлой или колуном, досуга на гаммы, сольфеджио и полонезы не остаётся. Вдобавок приходится часами просиживать за головоломным домашним заданием. Барские, бесполезные в хозяйстве навыки, считаются в селе придурью и баловством.
Совершенно другое дело – умение «жарить» на баяне, аккордеоне, гармошке, качаясь на простой деревянной качели тёмных елей… Оно неизменно пользуется спросом и уважением, «какая ж свадьба без баяна», вкупе с днями рождения, похоронами, юбилеями, праздниками и прочими посиделками. Гармониста почитают, целуют в небритую щёчку, угощают сигареткой, ему протягивают табакерку, поят допьяна и кормят досыта.
«У меня аппетит – пока пуговка не отлетит! Давай, хозяйка, бери побольше, клади поближе! Рюмку? Не, дочка, я к стакану привык!» – говаривал дед Николай, известный в Питерке виртуоз хохмы, обладавшими уникальными трёхрядками ручной работы, лежащими у него в комнате на антресолях в специальных сундучках с малиновой сафьяновой подкладкой и с замочками, постоянно приглашаемый на перечисленные выше мероприятия, ежели у него осведомлялись, не изволит ли он откушать. Действительно, худым я его не припомню; после застолья, благодаря выпитому и съеденному, он с трудом поднимался со стула и, прихрамывая на больную ногу, прокладывал себе путь к выходу, тесня брюшком танцующих.
Двадцать первого, к ночи понедельника он подарил на десятилетие одному из нас стильный, компактный, блестевший белыми и чёрными гладкими клавишами, и кнопками, аккордеончик в кожаном, пахнущем фабричным клеем, ящичке. Невероятно жаль, он сох без пользы в шифоньере среди стёганых одеял, летних покрывал, гостевых подушек и запасных матрацев, а научиться лабать на нём, было вполне реально. Братец мой, Владлен, на несколько месяцев записался в Доме Пионеров в музыкальный кружок. Руководил им дядя Витя Салышев, позднее под луной спьяну подпаливший назло жене собственную баньку и отправившийся, раскаявшимся, отбывать незначительный срок в места северные, хотя и не слишком отдалённые, откуда вернулся убеждённым трезвенником. Разменяв сороковник, он воспитывал дочь Лену, на пару годков старше меня, девчонку достаточно вредную, стервозную и отчаянную, сорви голову. Параллельно с преподаванием, он возглавлял хоровой фольклорный коллектив, состоящий из голосистых пенсионеров, защищавший в конкурсах районного масштаба честь деревенского центра культуры.
В означенном хоре пела баба Аня, хозяйничавшая в небольшой избушке на Почтовской, но с гибелью папы Васи, перебравшаяся к нам, и помогавшая матушке справляться с малолетними вездесущими бандитами, непрерывно норовящими сжечь, сломать, утопить, не задумываясь, халатность это или лень, в кадке с дождевой водой полезную в быту вещь. Почти весь репертуар хора Анна Ивановна хранила в старинной не разлинованной синей тетрадке, и разбирала каракули исключительно сама. Почерк её, не просто ужасный, а абсолютно неразборчивый, напоминал шумерскую клинопись. В юности, на изломе эпох о грамоте ей думалось менее всего. Революция, гражданская война… В итоге – 3 класса образования. Единственного её сына, Мишу, в пятилетнем возрасте прибрал то ли дифтерит, то ли тиф. Первый муж бабушки Анны глупо погиб в начале 70-х, о чём речь пойдёт ниже, а второй, седобородый, молчаливый и угрюмый крепкий кержак, не гнушался клюкнуть водочки на семейных торжествах, и ходил оттого с красным, словно наливное яблоко, лицом. Имя его кануло в Лету, претворив трагедию жизни в грёзофарс…
И вот, брату невесть где достали инструмент, кажется, взяли напрокат у знакомых, и Владлен к изумлению родни довольно успешно и бодренько начал осваивать клавиши и пиликать, подбирая по газетным публикациям нот, обожаемую мамой песню – «Лаванду». Увы, продолжалось обучение не долго. Не очень удобно оказалось мотаться туда-сюда с тяжеленым футляром. Сперва Влад, кряхтя, возил его на санках, а с наступлением весны интерес к музицированию у братишки пропал столь же внезапно, сколь и появился. И более никакие секции он не посещал, зато, когда заметно подрос, плодоносный, златотрубный, ржаной, увлёкся русским народным видом спорта, ставшим вскоре культовым, настолько, что отдались ему многие, а некоторые и вовсе выскочили в чемпионы. Навечно…
У нас сей спорт именовался «литроболом».
Русская национальная забава роковых 90-х годов.
20 безумного века.
11
«Всё началось с моего увлечения дагерротипом»
Джонни Фёст.
Почему—то не стали ни я, ни Владлен, записываться в фотокружок, хотя фотоаппарат мы приобрели и снимали достаточно много и охотно, не жалея денег на порошки, ванночки с пинцетами, удлинители и прочее оборудование. Весь набор появился в нашем доме, не ранее, чем мне исполнилось лет 15—16, а до того я клепал фотки с Веней, у него в бане. Занятие сие не любит спешки, поэтому мы только к рассвету выключали красный фонарь и заваливались спать. Печатью создание карточек не ограничивалось, они ещё глянцевались, чем Вениамин занимался в одиночку. После переезда Ложкиных в новостройки, короткими летними ночами мы с Вениамином, беседуя с небом на ты, и строго ударяя по суровым щитам, высаживали десант у его деда, Матвея Лукича, и оккупировали ванную до первых лучей восходящего солнца.
Сам я стряс деньгу с матери, и мало-помалу раздельно прикупил кюветы, зажимы, фотоувеличитель. Перечисленный инструментарий, пока не заимствовался, хранился в углу веранды. При надобности мы перетаскивали его в баньку, стоявшую во дворе возле гаража, занавешивали плотной рубашкой окно и творили. Творения отличались размытостью, бледностью, нечёткостью, сутулились раненым цезарем. У нас напрочь отсутствовало малейшее представление об экспозиции, выдержке, диафрагме; щёлкали на глазок и на авось. Да и аппарату, бюджетной «Смене 8М», до идеала было далеко. Мы завидовали Панчо, его отец владел «ФЭДом», техникой, по советским меркам, первостатейной и удобной. Если ей уметь пользоваться. Качество съёмки не в последнюю очередь зависело от используемой фотоплёнки. Светочувствительная и цветная стоили дороговато и, всезнайки баяли, будто к ним нужны особые химикаты. Оттого обходились свемовскими, чёрно—белыми, на 65 и 64. Оценивались они в сущие гроши, но возни с ними, болотцами с позолотцами, отражающими бездонные омуты, хватало.
В основательно затемнённом помещении, держа руки в светонепроницаемом полотешке либо тулупе, вслепую распаковывали рулончик, сняв с него защитную чёрную бумажку, изнутри покрытую фольгой, и перематывали его на кассету. Правда, это весьма простое, детское задание, с ним справлялись и новички.
А вот затем начинались муки мученические. Отснятое полагалось упрятать в специальный круглый бачок, вверху которого имелось отверстие для залива реактивов. Естественно, разматывать спираль целлулоида рядами требовалось без доступа света, на ощупь, тщательно следя, чтобы один слой не касался соседнего, в противном случае картинки накладывались друг на друга. Поместив материал внутрь, туда минут на шесть заливали проявитель определённой температуры. По истечении срока, он сливался и его место занимал закрепитель. Чуть погодя промывали плёнку тёплой водой и сушили, подвесив на прищепки. Иногда процесс сбоил, негативы смотрелись отвратительно, и было глупо укладывать их на рамку увеличителя, на жизнь, на торг, на рынок, ибо ничего стоящего однозначно не вышло б.
Бумага тоже закупалась дешёвенькая. Не гнушались «Бромпортретом», «Унибромом», «Берёзкой», «Бромэкспрессом». К сожалению, лишь единицы из тех фотографий дотянули до сегодняшних дней. Некоторые выжившие по неизвестной мне причине пожелтели, вероятно, перебарщивали с ингредиентами, искажающими нежные снопы сияний.
Изначально процедура печати воспринималась нами неким священнодействием. С течением времени попривыкли, и не ощущали прежнего непередаваемого, до мурашек по спине, трепета. Сперва почти верили в магию, в волшебство, к чему располагали складывающиеся медленно, постепенно, фигурки на листе, утопленном в растворе. Хотелось прыгать, хлопать в ладоши и радостно кричать, словно кот Матроскин: «Ура, заработало!» Но, сдерживались… Сдерживались, а позже и вообще воспринимали это разумеющимся, и поторапливали: «Быстрее, ну быстрее!» И чудо пропало, всё заросло плесенью обыденности и не получалось добротно, как поначалу. Наверное, потому, что исчезла частичка души, капля восторженности.
Одним из освоенных способов изготовления карточек, неожиданно оказалось копирование с полноразмерных негативов. Они фронтальной стороной укладывались на фотобумагу, а сверху прижимались стеклом, желательно чистым, иначе пятна, крошки и точки вылезали на лицах серыми мусорными артефактами. Над «сэндвичем» мигали лампой, и следовала обычная проявка. На бумаге проступал хиловатый рисунок, и не в виде отражения, а привычный глазу. Не знаю, кто изобрёл данную методику, но он выказал дьявольскую смекалку, теперь можно было размножить, что угодно. Операция, конечно, затягивалась, ведь делали реплику с оригинала, просушивали её, и только потом варганили копии. Копировали взявшиеся ниоткуда в предостаточном количестве портреты обвешенного гранатами Шварцнеггера, исцарапанного в стычках с многочисленными врагами Брюса Ли, страшилищ фильмов ужасов, Чака Норриса и подобную белиберду, толстую, низкую и в сарафане… Особо продвинутые товарищи, азартно овладевающие азами продаж, торговали дубликатами или смастыренными наскоро мутноватыми снимками. По рублю – штука. А карликовыми, формата 9*11, – по 50 копеек.
12
«Мёртвым не всё равно, если речь идёт о той памяти, что они о себе оставляют. Каждому хочется, чтобы после смерти его запомнили не таким, каким он был, а таким, каким мечтал быть»
Доктор Франкенштейн.
Справа от библиотеки располагался кабинет арифметики…. Тпруууу, кони привередливые! Не гоните, судари мои! Тут безотлагательно следует внести ясность, упомянув, что алгебру и геометрию я ненавидел всеми фибрами души и панически боялся, аж похлеще высоты. Великие математики, от Пифагора до Лобачевского, строго взирали с портретов на мои мучения, но исправить ничего не могли. Свою роль сыграла и прогрессирующая миопия. Я не видел полностью материала, при объяснении выводимого преподавателем на доске, хотя и занимал первую парту. Поэтому, продвигаясь тропой дремучей и лесной, не разумел в полном объёме, о чём шла речь. Задания контрольных работ, и те я шёпотом, обезьяньими ужимками и подмигиваниями выпытывал у соседа, а драгоценные минуты уходили. Оставалось – списывать у Панчо. Благо, он корпел над самостоятельными позади меня, а иногда и рядом, и в теоремах, вычислениях, молях, тангенсах, котангенсах и прочей тёмной непролазной чаще разбирался, дай Бог каждому. Кстати, зрение у Панчо тоже ушло в минус от беспрерывного чтения, ему также прописали очки.