Понимая, насколько трагичными по своим последствиям могут оказаться для Русской Церкви поверхностно мотивированные доводы царя о необходимости соответствия русской обрядовой службы греческой, Иосиф поспешил исправить ситуацию на церковном Соборе в 1651 году, отменяя решение Собора 1649 года о правомерности «многогласия», провозгласил «единогласие» основным догматом Русской Церкви. При этом, придавая своему выступлению ярко выраженную национальную окраску, Иосиф аргументировал необходимость принятия подобного решения не указаниями из Константинополя, а соответствующими статьями Стоглавого собора 1551 года.
Однако, по большому счету, новое заявление патриарха уже ничего не значило и не могло воспрепятствовать тому стихийному процессу реформирования, который набирал силу. Заняв пассивную позицию стороннего наблюдателя, патриарх Иосиф добился того, что судьба Русской Православной Церкви вершилась не в недрах самой Церкви и не в рамках действующих церковно-нормативных актов, а вне ее и с оглядкой на Восточную Церковь.
Уязвленный до глубины души сначала поучительными замечаниями гостя Москвы – Иерусалимского патриарха Паисия, а потом и назидательным посланием Константинопольского патриарха Паисия, царь Алексей Михайлович вправе был заподозрить Иосифа не только в лености, но и в том, что он, мягко говоря, не должным образом в своей области образован. Правда, обуянный гордыней самодержца и полный самых смелых и честолюбивых замыслов, не мог похвастаться своими знаниями и сам царь Алексей Михайлович. Образованный по-домашнему кое-чему и кое-как, Алексей имел представление о богословии только в объеме притч Священного писания. А это значит, что не знал русский царь такой нужной и полезной науки, как история становления и развития православия на Руси. А если бы знал, то уподобляясь Ивану Грозному, мог бы легко осадить самоуверенных греков и гордо повторить известную и уже ставшую хрестоматийной фразу:
– Греки нам не Евангелие! У нас не греческая вера, а русская!
***
И в этом смысле в словах Ивана Грозного и в самом деле присутствовало немало исторической правды!
Как известно православие пришло в языческую Киевскую Русь в Х веке от греков из Царьграда или в более современном звучании из столицы Византии – Константинополя. Обряд крещения, исполненный добровольно Великим киевским князем Владимиром и принудительно всеми жителями великокняжеской столицы, был не формальным самодеятельным мероприятием, а отвечал строгим каноническим правилам церковного Устава.
Однако на ту пору в Византии действовало сразу два Устава. На Востоке страны в ходу был Иерусалимский Устав, составленный Святым Саввой Освященным, а на Западе – Константинопольский или Студийский, который у нас и прижился.
В последствие, когда в 1453 году Константинополь был завоеван турками и центр тяжести восточного православия сместился в Иерусалим, произошло естественное замещение Константинопольского устава Иерусалимским.
Возможно, что при ином раскладе внешнеполитических событий, вытеснение одних церковных установок другими произошло бы и для Русской Православной Церкви безболезненно и органично. Но все дело заключалось в том, что, начиная с 1448 года, Русь прервала всякое сношение с Восточной Церковью!
И на то у нее были достаточно веские причины!
Ведь, как известно, именно в этом достопамятном 1448 году Восточная Православная Церковь, рассчитывая на поддержку Рима в ее борьбе с турками, подписала во Флоренции унию с Римской Католической Церковью. Расценив подобную акцию, как предательство православия, Русская Православная Церковь, заявив о своей автокефалии, приняла целый ряд решительных мер, ограждающих Русь от пагубного влияния священства, призванного к служению в Константинополе. С не меньшей подозрительностью русские относились и к другим восточным иерархам. Но, отказывая Восточной Церкви в расположении и доверии, Русская Церковь никогда более не призывала восточных священников к себе на службу, избирая главу Киевской митрополии соборно и только из числа отечественных священнослужителей.
И вот что странно, подозреваемые в уклонении от истинного православия, восточные отцы Церкви не искали себе оправдания, а покаянно признавались, что вера православная на Востоке, подверженная сильному влиянию римского католицизма и германского лютеранства, и в самом деле иссякает.
Но прошло еще сто лет!
И в 1551 году царь Иван Грозный, отмечая, не без участия митрополита Макария, бедственное и униженное состояние Церкви, созвал церковный Собор. Все рабочие постановления этого высокого собрания по существу представляли собой развернутые и исчерпывающие ответы соборного духовенства на обращенные к ним вопросы царя. Причем вопросы разного плана, связанные как с устройством быта и самоуправления Церкви, так и с искоренением языческих «богомерзких прелестей», которые «мир прельщают и от Бога отвращают».
Более того, Собор, унифицировав церковные обряды в духе «старины», одновременно установил и правила поведения для монахов и священнослужителей. Нашлось в «Стоглаве» место и для разъяснения соотношения церковного права с нормами гражданского судопроизводства, из которых вытекало, что подсудность духовных лиц находится в ведении исключительно церковного суда. Устанавливая неприкосновенность церковного имущества, «Стоглав» указывал, что, в качестве образца для начинающих иконописцев, следует использовать работы, выполненные признанным мастером иконного письма – Андреем Рублевым. Не обошел Собор вниманием и такие канонические нормы обрядового богослужения, как «единогласие», которое запрещалось менять под страхом анафемы, двуперстное крестное знамение, поклоны и многие иные своеобразные черты «церковной старины», ставшие неотъемлемой частью русского православного христианства.
Принимая во внимание большой объем разработанных собором документов, митрополит Макарий благоразумно распорядился сброшюровать их по главам, которых оказалось ровно сто. Отсюда и повелось называть Собор 1551 года Стоглавым.
Но, следует заметить, что в отличие от Ивана Грозного, который не только имел глубочайшие познания в области богословия, но и являлся своего рода проводником национальной идеи прославления и великорусского духа, царь Алексей Михайлович, воспитанный боярином Борисом Ивановичем Морозовым, был и образован поверхностно, и никакой национальной идеи в себе не нес.
Да и откуда бы в нем взялось и то, и другое, если ничего, кроме чрезмерной привязанности к иностранцам и к иностранным обычаям, Борис Иванович своему подопечному и привить то не мог! Постигая с самого раннего детства одну непреложную истину, что за границей все устроено и лучше, и правильнее, чем в дикой и отсталой Московии, Алексей невольно впитал в себя стойкое пренебрежение ко всему русскому.
А потому и ненавязчивое замечание Иерусалимского патриарха Паисия о своеобразии русского православия, не только заставило царя почувствовать себя посрамленным, но и, подхлестнув, толкнуло на исправление того, чем русский народ более всего дорожил и чего менее всего стыдился.
***
Правда, имелся у Алексея Михайловича и другой, куда более веский мотив для того, чтобы привести обрядовую сторону церковных служб в соответствие с уставом Восточной церкви. Сумел-таки лукавый Паисий Иерусалимский разбудить в душе простодушного царя ретивое, сумел усладить его слух медовыми речами о вселенской миссии самодержца Московского, призванного самим Провидением объединить все православные народы и встать на защиту родительской Византийской церкви от мусульманского нашествия.
Встретив в русском царе правителя неопытного, неискушенного в искусстве коварства и интриг, податливого на лесть и похвалу, тонкий политик, дипломат и царедворец – Паисий не преминул пустить в ход все таланты сразу. Делая упор на то, что освобождение Цареградского престола от турок – дело святое, правое и богоугодное, он убедил русского царя в том, что только ему по силам совершить этот вселенский подвиг. Более того, увлекая по-ребячески восторженного Алексея все дальше и дальше в мир романтических грез, Паисий, теряя последнее чувство меры, уверил его в том, что, отвоевав у неверных обетованную землю, русский царь в праве будет унаследовать и престол византийских императоров Палеологов.
Куда уж больше? Одно дело править царством, которое за его пределами иначе как Московским княжеством никто и не называл, и совсем другое – сравняться в величии и знатности со знаменитыми домами Габсбургов, Бурбонов, Стюартов и прочими, им подобными. Пожалуй, Алексею Михайловичу и в самом деле было над чем подумать!
Но Паисий не унимался. Чутко улавливая перемену, произошедшую в настроении царя, ловкий грек, окончательно задурив Алексею Михайловичу голову, призвал его не дожидаться, когда «рак на горе свистнет», а начать действовать незамедлительно. А это значило, что Москва, бросая вызов неверным, должна была, в качестве первого шага, откликнуться на призыв православной Украины о помощи и принять ее под свою державную руку.
***
Почему вопрос ставился именно так?
Да потому что к началу 1649 года вся Украина была охвачена мощным повстанческим движением Запорожского войска против шляхетской Польши. В отряды смелого и удачливого гетмана Богдана Хмельницкого со всей территории Малороссии подались всякого рода добровольцы: казаки, крестьяне, горожане, лица духовного звания и все те, кто не смогли найти себе применения в мирной жизни.
Одержав над войсками польского короля Яна Казимира ряд блестящих побед, духовные деятели Киевско-Могилянской коллегии вместе с вождями крестьянско-казачьей войны, вдохновляемые все тем же Паисием Иерусалимским, который через украинские земли следовал в Москву, призадумались о том, а что же делать дальше? Понимая, что без сильного союзника все завоевания Запорожского войска могут быть, в не столь отдаленной перспективе, отвоеваны противником, украинские лидеры, с подачи Паисия, решили обратиться к Москве с предложением о включении Украины в состав России.
Вопрос о воссоединении Малороссии с Великой Русью хоть и возник в новых для себя обстоятельствах, но сам по себе был далеко не нов! Так еще в 1622 году киевский епископ Исайя Колинский просил царя Михаила Федоровича порадеть об Украине и принять ее в состав России. Но тогда это обращение не нашло, да и не могло найти отклика в царском сердце. Москва, всего лишь пару лет назад подписавшая с Польшей Деулинское соглашение, просто не имела права позволить себе такую роскошь, как развязывание нового конфликта с Речью Посполитой.
Не готова была Москва к новой войне и на этот раз, а потому, ссылаясь на мирный договор с панской шляхтой, медлила и проявляла вполне оправданную нерешительность. Однако не лишним было бы заметить и то, что со всех точек зрения ситуация с присоединением Украины выглядела для России, как попытка усидеть на двух стульях одновременно. Так, принимая во внимание тот факт, что такого государства, как Украина, до недавнего времени вовсе не существовало и что с точки зрения территориальной собственности эти окраинные (украйные) земли исконно принадлежали России, то Москве, конечно, хотелось их вернуть! Но, с другой стороны, цена подобного воссоединения была настолько высокой, что оплатить ее не имелось никакой возможным!
И только Иерусалимский Паисий имел на этот счет особое мнение, а потому и не торопился домой, а задержался в гостеприимной российской столице на долгих полгода. Услащая и убаюкивая восприимчивую душу молодого царя льстивыми речами о его миссионерском долге перед христианским народом Украины, опытный политик и ловкий дипломат в патриаршей сутане добился невероятного!
Дважды поднимал царь на Земском соборе вопрос о присоединении Украины к России и дважды, встретив в лице патриарха Иосифа непримиримого противника, получал отказ! И, как видно, не случайно, ведь еще дед царя Алексея – патриарх Филарет наложил в свое время немало запретов на сношения Русской Церкви с погрязшей в ереси Малороссией, видя в ней большую угрозу для чистоты русского православия.
Плохую службу в вопросе объединения двух народов сыграл и сам патриарх Паисий, вздумавший на обратном пути из Москвы в «греки» поделиться с киевским митрополитом Сильвестром Коссовым своими размышлениями об особенностях русского православия. Плохо понимая, о чем идет речь и не вдаваясь в существо проблемы, Коссов, поставив под удар всю подготовительную работу по воссоединению двух стран, поспешил во всеуслышание заявить, что Русская Православная Церковь изменила православию.
Заявление Сильвестра Коссова, который еще вчера позиционировал себя сторонником присоединения Украины к России, а сегодня публично обличал Москву в отступлении от православия, едва не лишило Алексея Михайловича последних остатков здравомыслия.
Но вместо того, чтобы повести себя мудро и поставить Коссова на место, царь Алексей Михайлович запаниковал и в попытке оправдаться перед Украиной, а заодно и перед всем светом объявил о немедленном начале церковной реформы!
Только теперь в его представлении о будущем Русской Православной Церкви господствовала мысль не о культурном ее перерождении, а об уподоблении греческой Церкви, и в этой связи «ревнители благочестия» вместе с их местническим взглядом на существо проблемы отходили на второй план.
Царю требовались новые люди, готовые и могущие осуществить его космополитические устремления. И такие люди нашлись! Одним их этих людей оказался Новоспасский архимандрит Никон Минин.
НИКОН
***
История знакомства царя Алексея Михайловича с пришлым на Москву странником Никоном Мининым освещена ореолом романтики. Во-первых, пребывая длительное время вне пределов столицы – на далеком Балтийском севере, Никон несколько одичал, что представлял собой, среди уже приевшейся царю публики, некое диковинное и крайне любопытное существо. А, во-вторых, Никон был представлен ко двору духовником царя – Стефаном Вонифатьевым, который отрекомендовал его как своего давнего знакомого и земляка. И в этом, столь неожиданном, признании протопопа присутствовала известная доля правды: Никон Минин, как и сам Вонифатьев, как и многие священнослужители из кружка «ревнителей», был родом из тех же Нижегородских окраин, что и все они вместе взятые.
Родился Никон, мирское имя которого было Никита, 6 июня 1605 года в селе Вельдеманове, расположенном недалеко от Нижнего Новгорода. Фамилию Минин он получил в наследство от своего отца – крестьянина, мордвина по национальности, со странным именем – Мина.
Рано потеряв мать, маленький Никита вынужден был жить с отцом и мачехой. Но, к несчастью для мальчика, вторая жена отца, оказавшись женщиной злобной и корыстолюбивой, не сумела полюбить приемного ребенка и, всячески унижая и оскорбляя его человеческое достоинство, нередко прибегала не только к грубому бранному слову, но и к жестоким побоям. Отсутствие в отчем доме родительской любви, семейного тепла и материнской заботы, навсегда исковеркав характер Никиты, ожесточили его сердце и превратили в маленького и затравленного зверька, который в последствие, повзрослев и войдя в силу, мстил за свои детские обиды всему миру.