– Мебель-то какую поставишь?
– У-у-у!.. Мне бы только ключи получить, а там, ехор-мохор, хоть на голом полу улягусь. Мне б только ордер, – всех напою вусмерть!
– Денег-то где возьмешь?
– Гроши найду. На пальто вон берег, обойдусь. Наша порода северная.
Вот и солнце показалось, приласкало сварщиков, сидящих на штабеле сосновых досок. И тотчас с бетонного карниза раздалось робкое:
– Жив!
Взъерошенная воробьиная голова, покачиваясь, тянулась к солнцу.
– Эй, ожил, да? – обрадовался Кеша.
– Жив! Жив! – увереннее раздалось сверху.
– Чирикнул и Кочелабов, по-птичьи склонив голову.
Воробей помолчал, нацелясь на спасителя темной бусиной глаза. Перетряхнул свое взлохмаченное пух-перо так, что едва на ногах устоял, и зачирикал еще громче. Так они и повели вдвоем свою песню.
– Жив-жив-жив! Жив! – дурея и захлебываясь от счастья, славил жизнь воробей.
То скворушкой, то дроздом вторил ему Кочелабов, засвистел, зачоркал, застрекотал, багровея лицом и вдохновенно посверкивая глазами. Уже замолчал воробей, ошеломленный лавиной Кешиных звуков, уже перестала удивляться такому концерту Шурка, а Кочелабов все вспоминал забытые с детства трели, хмелея от их переливов.
Стряхнув крошки с коленей, Лясота степенно произнес:
– Рано пташечка запела, как бы кошечка не съела.
И верно – вороном каркнул.
Серенький болоньевый плащ председателя постройкома Безуглова обозначился вскоре на фоне маслянисто-желтой вскопанной глины. Вышагивал Безуглов, не торопясь, вроде в раздумье, но куда попало ноги не ставил, чертолом не перескакивал – обходил.
– Кочелабов, твое начальство идет, ключами от квартиры брякает.
Соловьем-разбойником выскочил из-за опалубки Кеша, загородил дорогу профоргу.
– Ты что… с цепи сорвался? – весело спросил Безуглов. Был он на голову выше Кочелабова, крепок в плечах и широкоскул. Этим летом Серега еще таскался с вибратором по дощатым настилам, работал бетонщиком, слыл рубахой-парнем, а нынче – полномочный представитель рабочего класса, так и на лице написано. Болонья на нем чистенькая и сапоги не заляпаны грязью.
– Тут сорвешься, туда его растуда, – в тон профоргу подхватил Кочелабов. Квартиру вот…
Само собой, задымил в бригаде перекур. Всем интересно было знать, что положено получить Кочелабову по закону и сколь скоро осчастливят его.
– Если документы быстро сдашь, на той неделе ордер получишь.
– Да я, ехор-мохор, хоть завтра!
– Давай-давай! Дом – игрушка. Главное, что вид на Амур и гастроном на первом этаже. Не хватило – можно прямо на босу ногу…
Вокруг одобрительно гоготнули.
– И горячая вода? – уточнил Кеша.
– Как в лучших домах Парижа… Семья-то у тебя большая?
Враз стало слышно, как сочится из-за бетонных колонн сипловатое шипение газосварки.
– Какая семья?.. – потерянно отозвался Кочелабов. Один я.
Безуглов присвистнул и посмотрел сверху вниз так, словно Кеша уменьшился вдвое.
– Ну и что?.. Ну и что, что один?.. Значит, не человек?!
– Кхе, полчеловека, – сострил Безуглов. Никто не засмеялся на этот раз, только круг стал потесней.
– А очередь?.. Четыре года стоял и псу под хвост очередь, да?
– Погоди. браток, – посунулся вздернутым плечом Лясота. Погоди, говорю, слышь?.. Выходит, когда вкалывать надо, то все мы человеки. А как жилье получать – половинки?.. Ты спроси меня, как он работает – Кочелабов, скажу: в любой работе безотказен. Пойди-ка посчитай, много ли у нас таких, кто по четвертому году в одной бригаде работает?..
– Юридически не имеете права, – вступился Геныч. Если мне память не изменяет…
В этом гаме лишь один человек оставался невозмутим. Он стоял, сунув руки в карманы серенькой болоньи, и с интересом поглядывал по сторонам. Напрасно кое-кто думал, что профоргу нечего сказать. Дождавшись, когда голоса поутихли, Безуглов по-школярски поднял руку, прося слова.
Спокойно, как отвечают хорошо выученный урок, он объяснил, что есть в той очереди всякие люди: и семейные с детьми, и молодожены, живущие врозь. Так кому профсоюз должен отдать предпочтение – им или холостому парню?.. Вот если бы, скажем, была у Кочелабова невеста – другое дело. В порядке исключения, случалось, откладывали ордерочек до свадьбы.
Молчавший доселе Влас подал голос:
– Чуешь, Кеша, невесту треба.
– Да ну! – что-то сломалось в Кочелабове: не рвался он больше ни доказывать, ни расспрашивать ни о чем, будто разом смирился с неизбежным. Только в сузившихся глазах шла отстраненная от всех, ему одному ведомая работа.
– А чего ты?.. Или не мужик? – весело поддержал Власа Безуглов. – Доведись мне сейчас – да в два счета… столько девок вокруг.
– Да, в такую квартиру небось и Ковязину дочку можно сагитировать, – рассудил Тучков, даже не улыбнувшись своей остроте.
Самый старший в бригаде, лысоватый, неохватный в поясе Ковязин давно уже жил бобылем, но о дочке своей, работавшей счетоводом в Благовещенске, заботился постоянно и более всего переживал, что заневестилась кровиночка.
– Вот когда у тебя такая дочка вырастет, тогда поговорим, – огрызнулся Ковязин, отыскивая колючим взглядом Тучкова. Но тот уже потерял интерес к беседе. О чем-то бригадиру на ухо зашептал.
– Не слушай ты их, жеребцов, Кеша, – грустно сказала Шурка и пошла крутить свои проволочки.
Прескверное настроение было у Кочелабова, когда шел он утром на стройку в обкорнанной телогрейке: снизу дует, сзади пола так топорщится, что впору пощупать – не хвост ли вырос. Мнилось Кеше, что каждый встречный оглядывается ему вслед и ухмыляется, змей, словно в исподнем увидел Кочелабова. Шел и настраивал себя: «А-а, плевать! Не на концерт иду, на черную работу, пусть что хотят, то и болтают. Плевать!» А на душе поскребывали кошки. И никакого бодрячка не получилось, когда явился в бригаду. Впрочем, и посмеялись над ним немного, и посочувствовали вполне. Но день все равно казался безнадежно испорченным. Все застила собой проклятая телогрейка, весь свет.
Много ли времени прошло с той поры – три, четыре часа? А уж вовсе забыл Кочелабов, во что одет. Вот как повернулось все вдруг. И обалдеть успел от радости, и снова в тоску-кручинушку кинуло его, летел он туда, летел – дна не видать, и с тех глубин утренние неприятности были едва различимы. Телогрейку при случае и поменять можно, умаслив кладовщицу. А вот общежитскую койку на квартиру с удобствами – попробуй-ка поменяй!.. Представить только – вдруг оказаться в своей, отгороженной от всего белого света комнате. Приди хоть в ночь, хоть в полночь – не покосится на тебя вахтерша, не матюкнется со сна разбуженный сосед, а поутру дежурные с санпроверкой не постучат, чтоб пальцам пошарить за тумбочкой – нет ли пыли на радиаторе…
Отчетливо вообразил Кочелабов, как встает спозаранку в своей отдельной, с видом на Амур, потягиваясь, идет к окну, а из-за пепельно-сизых, исполосованных туманами сопок выпячивается солнце. Выкатывается огненным колесом, бликуя в юрких змейках проток, в полноводной, неоглядной стремнине, от одного взгляда на которую обмирает и просится куда-то душа.
Не дал Кочелабов разгуляться вволю воображению своему. Приструнил его малость, повинуясь мужицкой, дедами и пращурами нажитой осторожностью: мало ли как оно все еще обернется. И правы, правы оказались пращуры. Не жизнь, а жистянка, как любил говорить Геныч, когда у него что-то не ладилось. «Слышь, Кеша, невесту треба!»
Как не слышать, не глухой. Только в магазине ее не купишь, в поле, как ягоду, не найдешь. Верно, много ходит девчонок по поселку, да попробуй угадай, которая твоя. Уж не однажды казалось Кочелабову – вот наконец-то нашел свою суженую, да все осечки случались. Не сказать, что привередничал в своем выборе Кочелабов, всего-то и хотел, чтобы сердцу была мила его жена, верна и характером не занудна… Ну, работящая, само собой. Да умом понимать одно, а в жизни расклад совсем иной выпадает, так что, расставшись, не вдруг и поймешь, то ли счастье свое упустил, то ли напасть, будь она неладна, миновала.
Лет десять назад случилось с ним то, о чем не раз потом вспоминал и по-разному домысливал: а что, если…
Глава 2
Ловко познакомился он в тот раз. Только сошла с парохода девчонка, круглолицая, сероглазая, на носу насыпаны конопушки, только растерянно оглядела занесенные песком сараи на берегу, а Кеша тут как тут, словно именно ее и поджидал, глазея на приезжих:
– Что, не встретил никто, да?
– А я и телеграммы не давала.
– Ну, значит, я встретил.
И девчонка совсем не удивилась Кешиной невесть откуда взявшейся расторопности – он сам, пожалуй, больше подивился себе. Поморгала реденькими ресницами – глаза у девчонки светлые – светлые, словно всю ее за ними видать, – и протянула свой фибровый, с потертыми боками чемоданчик, такой легкий, что Кеша даже подосадовал: ему бы сейчас рюкзак геологический на спину килограммов под тридцать, да в каждую руку по чемодану, он бы показал, на что способен.
Приезжую звали Капой. Он проводил ее на окраину поселка до самого дома ее тетки и, пока шли по дощатым, промытым дождем тротуарам, уговорил пойти вечером в кино.
Не помнил Кочелабов, как назывался тот фильм и о чем он был, но четко осталось в памяти, как пробирались они с Капой на свои места в предпоследнем ряду – дружки чуть головы не свихнули, оглядываясь на Кешу и подружку его. И она волновалась – от лица ее жаром веяло, как от печки, может тоже впервые с парнем заявилась в кино. Вот и свет погас, лишь два пятна белели во всем зале – ее колени.
– Кеша, атас! – завистливо шептали сзади. Мать идет!
По всем правилам, усвоенным из рассказов парней, пора было взять Капу за руку: «Если в первый раз отнимет, все путем – начинай по второму заходу…» Он потер о штаны вдруг ставшие влажными ладони и нашарил в полутьме округлый, прикрытый кофточкой девичий локоток. Локоть она не отдернула. И он просидел так целую вечность, чувствуя, как пульсирует под тонкой материей какая-то жилка, то зачастит, то успокоится.
Пряно пахло тузлуком – раствором для засолки рыбы: двух месяцев не прошло, как переделали под клуб дощатую коробку склада. Никогда прежде Кеша не замечал, что так навязчиво разит здесь въевшимся в дерево рыбным духом; ему-то пустяки, он-то привычный…
– Ты чего? – спросила она громким шепотом – наверное, почувствовала, как знобко подрагивают его пальцы.
– Ничо, – хрипло отозвался он и по-хозяйски грубо обнял ее за плечи.
В тот вечер провожал он Капу не прямой дорогой, а берегом реки, где вязнут ноги в зыбучих грядах песка и потягивает илистой свежестью с Амура, но зато нет зевак. Боялся Кеша, что не понравится приезжей эта оголенность, и он все напирал в разговоре, какая богатая рыба гуляет здесь, как однажды едва не уволок его вместе со снастью калужонок, малолеток еще, всего килограммов на сто, но зверь…
Капа слушала его рассеянно, все косилась на дымчатую чешую облаков. скользящих по воде, вдыхая запахи бегущей реки, гниющего вдоль приплесков корья, сомлевшей за день хвои кедрового стланика, вытянувшего по песку свои ветви. Неинтересно ей было про рыбу, и он замолчал. Так оказалось еще лучше: идти и думать, как снова возьмет он Капу за локоть, и она не отдернет его пальцы. Почему-то здесь, наедине, Кеша чувствовал себя скованней, чем на людях: то ли не перед кем было показывать свою взрослость, то ли просто робел при свете не угасшей еще зари.
– Ой!.. Подожди-ка. – цепко ухватившись за Кешино плечо, Капа сдернула с себя туфлю, постучала по подошве – выкатился оттуда камешек. Сняла и вторую туфлю, пошевелила бледными пальцами ног, блаженно утопила их в мелком, не остывшем за день песке.
– Умереть можно, как хорошо.
Что-то екнуло в Кеше от этого доверчивого шепоточка, накатило волной.
– А-а, ехор-мохор! Кипит мое молоко на примусе! – крикнул он с дурашливой хрипотцой, махнул что было мочи правой, левой ногой, и один сапог, кувыркнувшись, улетел в хилую поросль кедрового стланика, а другой плашмя угодил в реку, хрюкнул, воды в себя засосал.
Пока Кеша доставал сапог, весело и сладко ругаясь, Капа насмеялась до икоты. Попила из ладошки водицы, отошла, успокоилась и, присев на бугор, запоглядывала на Кочелабова доверчиво и ожидающе, как Кешина мать смотрела на отца в редкие минуты примиренья. Кеша подмигнул девчонке, проскрипел луговой птицей – погонышем, просто так, от необычной легкости во всем теле, от желания хоть как-то нарушить тишину.
Он осмелился чмокнуть Капу не то в губы, не то в нос, когда она уже взялась за калитку. Заполошная радость этой встречи словно обдала Кешу теплым весенним ливнем, взбудоражила, переполнила ликованием все его существо. Все сбылось стремительно и неправдоподобно: эта сказочная легкость самой встречи, откуда-то взявшихся слов, этот миг, когда уверовал вдруг, что понравился ей. Видит бог, вовсе не собирался поспешать Кочелабов. Если б не опасение, что завтра парни спросят с поддевочкой: «Ну как, небось даже не поцеловал ни разу?» – ни за что на свете Кеша не стал бы тыкаться носом в конопушки. Сказал бы спасибо за вечер – не было такого во всей его коротенькой жизни – пожелал бы на прощание что-нибудь хорошее и помчал-полетел домой по гулким доскам тротуара, пока мать совсем не извелась, его дожидаючи. Но не хотелось врать Кочелабову. Правду скажешь – на смех подымут: «Ухажер, сопля зеленая.»
…Ничего, кроме дрожи в коленях, не испытав, Кеша отпрянул от остренького, такого холодного ее носа и услышал смех, тихий, однако совсем не похожий на тот, горячечный, полупридушенный, который недавно докатился с островочка по тихой воде. И до сих пор помнится, как жаром обдало тогда все тело.
– Не целовался, что ли, ни разу?
– Я-то? – ошеломленно переспросил Кеша и торопливо соврал: – Целовался.
– Вида-ать.
– А ты …целовалась?
Она засмеялась еще тише, как будто что-то свое, потаенное, вспомнив.
«Поди, не только целовалась. Вон как садит в открытую, – всплыла догадка. А он-то, дурачок… А он-то, дурачок…»
Не обнял – облапил, притиснул к забору ее тонкое в поясе, возмутившееся насилию тело, то ли губами, то ли носом ткнулся в ее скривившийся рот.
– Зачем же так-то? – с болью сказала она, вырвавшись и вытирая рукавом губы. Неужто по-хорошему нельзя?
«Значит, все-таки можно!»
– Ты меня это… прости, Капа. Совсем мозги набекрень.., – с придыханием выпалил он, воровски оглядываясь на одинокий фонарь у последнего дома, на блеклые отсветы в спящих окнах.
От реки доносились гулкие всплески – шлепал плицами полуночный буксир. Перебрехивались собаки на дальней окраине. Горьковатой свежестью исходили кусты смородины.
Уходить собиралась Капа, он твердил: «Погоди». Говорил «Погуляем еще.»…» Завтра»… «У меня лодка есть..» «Завтра»… «А на том берегу малины…» «Все завтра. Утром в девять, на берегу.»
Ночью снилось Кочелабову, как бродят они с Капой в обнимку. Жаркое солнце печет, и кружит, дурманит голову разомлевший малинник. Вроде бы полдень уже, а на ворсинках, что пробиваются между пупырышками ягод, осели капли росы: и дрожат, и дразнят взгляд переливами, прохладу сулят и сладость… Только ртом ловить такой фарт да губами давить его, языком. Но никак не дается малина – лишь наклонится Кеша над огрузневшей от тяжести веткой, рот раскроет, а ягоды уже нет. И смеется, заливается Капа: очень нравится ей такая игра. «Погоди же!..» Схватил за ветку, а она гибка и послушна, и не ягоды вовсе, а губы ее в росе. Вот где сладость-то настоящая… гнется, гибкая, а не сломать… «Ну зачем же так-то?.. Неужели нельзя по-хорошему?»
Опахнуло жаром – проснулся. Темень, душно, от запаха прелой овчины свербит в ноздрях. За дощатой перегородкой гыркает во сне отец – видно, опять с перепоя. Поднял Кеша полусброшенное суконное одеяло, натянул на мосластые, опаленные загаром плечи и до рассвета вспоминал, как шпыняли их взглядами в клубе, как осторожно пробовала она босыми пальцами воду, как шептала: «Ой, ну какой же ты беспонятливый – завтра…»