Да. В эту ночь я решила, что любовь моя к тебе безмерна, вечна. А Лиза, которая никогда и никого по-настоящему не любила или, вернее, не признавала настоящей любви, на сей случай прочла стихи Гейне:
О! Я никак не могла согласиться с последними словами поэта: «Лучше б на свет не родился». Нет, нет, нет! Тысячу раз нет. Поэт неправ. Не берусь судить о его времени, но сейчас, в наши дни, мы не боимся любви, мы ищем её, мы хотим её, ждём, мы любим, любим смело, преданно, нежнее и искреннее, чем кто-либо и когда-либо.
Следующий день был днём отдыха. Я и Фатыма не спали всю ночь. Мы говорили о тебе. Ты помнишь Фатыму? Она и потом не покидала меня, часто заходила к нам, а уехав, ещё долго продолжала писать.
Тогда, говоря о тебе, будто бы не придавая своим словам особого значения, осторожно, чтобы не обидеть меня, Фатыма сказала:
– Смотри, Галия, хорошенько подумай, так ли он любит тебя, в тебя ли он влюблён?
Я удивилась.
– Может быть, ему понравился твой успех, твоя песня, юность, с которой легко поиграть?
О! Я ничего не ответила ей. Что могла я сказать ей в ответ, когда ты был моей первой любовью, когда в тебе находила я лишь самое лучшее, самое прекрасное. Всё в тебе было дорогим для меня.
О свидании мы ни условились, репетиций больше не было, а увидеться так хотелось.
Я рано встала, оделась и, никому ничего не сказав, вышла на улицу.
Крыльцо, где ты меня поцеловал в первый раз, показалось мне теперь каким-то иным, особенно хорошим.
Я пошла по набережной. Куда я шла, зачем? Не знаю. Возможно, ты случайно сказал, что живёшь на этой улице… Да, да… Кажется, именно так и было. Но как длинна улица, как много на ней домов!
Я долго ходила по набережной, с надеждой поглядывая на окна.
«Не здесь ли живёт он, моё счастье, моя радость! Что он делает сейчас? Думает ли обо мне?»
Вдали показался мост. Погода была в этот день тёплая.
Я долго стояла на мосту. Сама не зная зачем, считала проходивших по нему людей. Когда я досчитала до ста, мне стало казаться, что все прохожие оглядываются и смотрят на меня, и знают, зачем я сюда пришла… Вот идёт ещё одна пара. Должно быть, муж и жена. Он идёт впереди, она поспевает за ним следом… Они идут, перебрасываясь торопливыми, отрывистыми фразами, будто каждый из них что-то бормочет себе нехотя под нос. Кто знает, быть может, в юности, ожидая завтрашних встреч, они проводили бессонные ночи, а утром нетерпеливыми взглядами торопили часы. А сейчас…
Искандер!
Меня и теперь не оставляют эти думы. Я часто спрашиваю себя: почему ещё есть у нас плохие семьи?
Я читала о Карле Марксе воспоминания его дочери.
В самые тяжёлые минуты, – а сколько было таких в их жизни, – даже когда Маркса в двадцать четыре часа выселяли из города, они были бодры, чувство юмора не покидало их. А как они любили друг друга! Маркс гордился красотой своей жены. Великий Маркс, написавший «Капитал», открывший человечеству новую науку, находил время, чтобы собирать для своего друга – жены – прекрасные народные песни. По вечерам своим детям читал он «Нибелунгов» и Шекспира.
Его Женни помогала ему в работе. Она переписывала набело его книги. Она помогала ему издавать их. Они думали, они чувствовали как одно существо.
Искандер!
Два дня, как письмо моё лежит недописанным. О чём я говорила?
Да. Есть хорошие семьи. Я видела их немало. Но хочется, чтобы все семьи были такими. А ведь есть ещё людишки, которые легкомысленны в личной жизни. Они рано женятся, рано выходят замуж, а потом с такой же лёгкостью и поспешностью расходятся. Мол, не сошлись характерами! А расплачиваются за это дети. Вот тебе письмо двенадцатилетней пионерки Мойкиной:
Убедительно прошу всех работниц, жён рабочих и читателей журнала «Работница» помочь мне найти моего папу – Мойкина Ивана Петровича. Папа мой скрылся тогда, когда я появилась на свет. Его скоро нашли, он два года помогал моей маме и опять скрылся. Теперь вот уже десять лет неизвестно, где он.
Пионерка А. И. МойкинаЭто страшный, обличающий документ. А уверен ли ты, что твоя дочь, Кадрия, не напишет тебе такого письма?
Пишу и представляю себе, как я тогда стояла на мосту. Вот они, ушедшие минуты. Я закрываю глаза и вспоминаю… Ко мне приближаются двое.
Какое счастье идти рядом с любимым! Они прижались друг к другу, они шепчутся, я догадываюсь – они говорят о любви…
Он сказал что-то, она ещё ближе прильнула к нему. О ужас! Что же это такое? Нет, нет! Я отказываюсь верить! Не может быть!..
Это был ты. Сколько бы я себя ни разуверяла, это был ты, ты, ты!
Не веря своим глазам, я шла за вами. Самые страшные мысли терзали меня. Ведь ещё не успели остыть мои губы, согретые твоими поцелуями, а ты уже готов обнимать другую, кокетливо идущую рядом с тобой. Ещё звучат в моих ушах слова, которые ты вчера говорил мне, а сегодня, сейчас ты повторяешь их другой. Какая низость!
О, Искандер! Я любила тебя, я хотела любить тебя, только тебя одного… Но быть в твоих руках игрушкой, минутным развлечением…
Не замеченная вами, я шла следом до самого театра.
Твой весёлый смех, изящные движения, быстрый поцелуй при расставанье, которым вы обменялись с ней, – теперь для меня бесспорное свидетельство твоего легкомыслия, ветрености, испорченности. Но тогда? Глупая! Я была столь наивна и неопытна тогда, что не поняла тебя.
Прошли недели. Мы не встречались. Нужно ли писать о том, что пережила я в те дни?
Моя маленькая жизнь была полна лишений и невзгод. Сколько довелось мне видеть дурного. Восьми лет я осталась сиротой. Девяти попала на воспитание к родственникам – бездушным, чёрствым людям.
Детства у меня не было. Я нянчила чужих детей. Когда мне исполнилось тринадцать лет, родственники посадили меня на телегу, и чужой незнакомый человек увёз меня далеко-далеко. Только потом я догадалась, что была тайно продана. Теперь тебе понятно, почему я так любила петь песню Залифы?
Мне нравилось, что ты внимательно слушал её. Пела эту песню я по вечерам, сидя на подоконнике у тебя в комнате. За открытым настежь окном была вечерняя тишина. Перед глазами серебрилось озеро, и, как говорил ты, «…неслась печаль Залифы».
Закрой глаза, Искандер, вспомни! Вот я пою. Если ты не позабыл моего голоса, песня долетит до тебя:
Участь Залифы ждала меня. Одно воспоминание о том, что я была продана незнакомому человеку, приводит меня в трепет.
Я вовремя убежала от него. Бежать было страшно, но оставаться – страшнее.
Я беспризорничала. Мыкалась по свету. Без вины была виновата. Но, веришь ли, всё это было перенести легче, чем твою ложь.
Ложь любимого тяжелее всего. Есть люди, которым этого не понять. Они слишком легкомысленны и поверхностны. Глубокие переживания им чужды. Они на всё смотрят, как на пустяки. Если бы они смогли прочесть то, что я пишу, они посмеялись бы надо мной. «Ах, – сказали бы они, – какие сентименты, мещанские нежности! Хочешь – живи, а не хочешь – уходи. Подумаешь, переживания!..»
Я думала о Герцене. Человек огромного ума, в котором и тени мещанства не могло быть. Человек, к голосу которого прислушивался целый мир, не побоялся выступить в печати, когда пошатнулась его семейная жизнь. Он пригласил друзей устроить общественный суд и решить, кто прав: он или шарлатан из немецких поэтов, навязывавший его жене дешёвую любовь.
Когда мы всё-таки встретились во второй раз, я спросила тебя, кто была эта дама.
– Просто знакомая, – сказал ты. – Живёт по соседству.
А потом:
– Ах, дорогая, так ты задумала ревновать?.. Напрасно, в моих с ней отношениях ничего такого нет, что могло бы породить подозрения, недоверие с твоей стороны.
Я поверила тебе. Ведь мне самой так хотелось обмануться, так хотелось верить тебе, а не себе.
Люди такие, как ты, умеют быть убедительными даже во лжи. Развращённые, они ухитряются одно слово «люблю» повторять нескольким женщинам почти одновременно. Бывают такие мужчины, которые верят в свою ложь и не могут отличить правды от обмана. Когда они произносят своё «люблю», им, равнодушным и развращённым, начинает казаться, что они и взаправду любят.
Они находятся во власти настроения. Низкие, они далеки от понимания настоящей любви, настоящего чувства. Они слепы и поэтому не в состоянии увидеть прекрасное.
Почему это? Почему вы щеголяете пошлостью и непостоянством? Причин, конечно, много. Женщина – игрушка, забава от безделья, от скуки – это взгляд, оставшийся ещё от прошлого. «Рви цветы, пока цветут…»
Пользуйтесь, мол, всё равно всё увянет, погибнет. Это была не любовь. Это ложь. Это пошлость такая же, как и сама песня. А настоящая, подлинная любовь там, где труд, где «он» и «она» вместе живут, работают. Настоящая любовь была у девушек, предпочитавших смерть жизни с нелюбимым, у жён декабристов, рискнувших, невзирая на все невзгоды, идти за мужьями в далёкую Сибирь.
Когда я училась в университете, пришлось мне бывать в Заречном – фабричном районе Казани. Там я обучала грамоте рабочего Галиакбера-абый. Вот где была настоящая советская семья!
– Самому неловко оставаться неграмотным, – сказал мне Галиакбер-абый, когда мы впервые встретились. – Детей вырастил, специалистами стали, а сам я ни то ни сё!
До революции Галиакбер-абый работал на Бондюжском заводе, потом перешёл на Алафузовский. Работая по десять-двенадцать часов в сутки, он едва мог прокормить семью. Жили они тогда впроголодь. В холодном бараке умерло у него трое детей. А сейчас? Не хочется уходить из его уютной, тёплой квартиры: три солнечные комнаты, ванна, отдельная кухня. Старший сын его – командир Красной Армии, другой сын – инженер, одна дочь – инженер-химик, младшая – студентка музыкального техникума.
– Может, действительно толк будет? Давай учи! – сказал он, садясь за книгу.
Иногда Галиакбер-абый рассказывал мне о своей жизни, а я – о себе.
– Оба мы с тобой одной яблони яблоки! – улыбаясь, говорил он.
За три месяца Галиакбер-абый научился читать и писать. Лаской и любовью он заставил учиться свою жену. Если бы ты видел радость этих людей – помолодевших, дружных!
Я к ним привыкла и даже привязалась. Они обращались со мною как с дочерью. А ведь я была совсем одна!
Письмо второе
Искандер!
Первое письмо так и лежит неотосланным. Мне хотелось в нём объяснить тебе всё, что меня волновало, волнует и теперь, о чём я не могу не думать. Хочется высказать всё… А получается длинно, бестолково, и, главное, то, что хотелось сказать, остаётся невысказанным. Молчать же нет сил. Твоё письмо растревожило меня, и хочется говорить, говорить, нет, больше – кричать.
Не знаю, пошлю ли я это второе письмо. Я начинаю думать, что пишу это больше для себя, чем для тебя. Пытаюсь восстановить прошедшее, не просто вспомнить, а как следует отдать себе отчёт в том, что сделано и как поступать дальше.
– Я люблю тебя! – сказал ты тогда, во вторую нашу встречу. – Я хочу начать жить по-новому. Не скрою, я знал много женщин. Но вся эта жизнь, наполненная мимолётными увлечениями, мне надоела. Я хочу любить только одну. Хочу любить тебя, именно тебя. Пойми, родная, это не слова. Я зову тебя, Галия! Слышишь, зову. Решай же!..
«Чтобы любить хорошо, надо любить много», – сказал Анатоль Франс. Ты человек сцены, подумай, не был ли ты актёром и в любви? Не любил ли ты столь много, что потом утерял способность искренне любить? Иначе как понять твою фразу: «Все мои прошлые увлечения были для того, чтобы я мог теперь крепче любить тебя. Твоя большая любовь уничтожит всё старое во мне!..»
Примечания
1
Ильская Фатима Салиховна — народная артистка ТАССР, РСФСР.