В “Максини” все дышало изобилием. Тесные проходы между стеллажами усиливали это впечатление, каждый квадратный метр был использован с максимальной отдачей. И – странная вещь, неизменно приводившая девушку в изумление, – пока Мадлен Колло бродила между зазывными рядами товаров, ее хромота почти исчезала. Вот и сегодня, по мере того как она углублялась в недра магазина, ее шаги становились все быстрее. Купила Мадлен только телячью отбивную, тертый сельдерей под горчичным соусом, литр апельсинового сока и четыре натуральных йогурта. Касса в “Максини” была всего одна, за ней сидел либо Буссуф, улыбчивый юноша-студент, большой шутник, либо заведующая, кислая костистая дама без возраста в вечном линялом розовом халате. В рулетке “Максини” было лишь две ячейки: улыбка Буссуфа или розовый халат. Сегодня выпал халат.
– Тринадцать евро двадцать восемь центов, – провозгласила дама с высоты своего табурета на колесиках.
Итог прозвучал жестко, как приговор. Мадлен лихорадочно рылась в сумке, но пришлось признать очевидное: она забыла дома кошелек. Паника, явственно читавшаяся в ее глазах, тронула Манель, и та поспешила на помощь.
– Ничего страшного, Мадлен, не волнуйтесь, потом вернете, – успокоила она ее, протягивая кассирше свою кредитку.
– Сожалею, но мы не принимаем к оплате банковские карты при сумме менее пятнадцати евро.
Заведующая отчеканила эту тираду тоном, не терпящим возражений. На дисплее кассы неумолимо светились цифры. Один – три – точка – два – восемь. Манель вздохнула:
– Мадам Колло ходит к вам каждый день, вы не могли бы сделать для нее исключение?
Дама постучала костлявым пальцем по маленькому объявлению, приклеенному скотчем прямо к кассе:
Банковские карты принимаются при покупке на сумму от 15 евро.
Скотч от времени пожелтел, фломастер кое-где расплылся. Манель, взглянув на имя, нанесенное трафаретной печатью на халат заведующей, сделала еще одну попытку:
– Послушайте, Шанталь, у меня нет наличных, вы не могли бы сделать исключение?
Нет, Шанталь явно не могла сделать исключение. Ее голова качалась вправо-влево, а изо рта доносилось беспрерывное прищелкивание языком. Тц-тц-тц. Прямо дождеватель, подумала Манель.
– Да не важно, – неуверенно пробормотала вконец расстроенная Мадлен.
Вернуться из “Максини” с пустой корзиной – такого с ними еще не случалось.
– Нет, важно! – возмутилась девушка.
Выходные не до конца смыли с нее усталость, и она не собиралась позволять какой-то костлявой мегере портить себе жизнь. На последнем собрании группы их зав. отделом еще раз напомнила, что им не запрещается проявлять личную инициативу, разумеется, если того требует ситуация. Ситуация того требовала. Мисс Калькулятор хочет минимум пятнадцать евро, значит, она получит пятнадцать евро. Манель оглядела банки с конфетами и стенд с леденцами возле кассы. Тут были сласти любых расцветок и форм. Желейные, лимонные, драже, пастилки, жевательные, сосательные, тающие под языком. По два, три, четыре цента, самые дорогие – по пять.
– Как у вас последние анализы на триглицериды? – спросила Манель.
– Хорошие. Немножко повышен холестерин, но триглицериды в норме.
– Отлично. Шанталь, дайте нам, пожалуйста, конфет на один евро семьдесят два цента, спасибо. Это мой вам подарок, – добавила помощница, обращаясь к Мадлен, в глазах которой вспыхнул огонек предвкушения.
Кассирша запустила было когтистую лапу, служившую ей рукой, в ближайшую круглую банку, дабы извлечь пригоршню лакричных батончиков по пять центов, но девушка остановила ее:
– Нет-нет, погодите, так не пойдет. Положите нам десять клубничек тагада, четыре банановых… м-м-м, три шипучки. Еще мы возьмем пакетик лакричного драже, пять конфет с колой, так… а, крокодильчики, крокодильчики – это вкусно, дайте нам восемь крокодильчиков.
Рука кассирши послушно летала из банки в банку, открывая и завинчивая крышки. Манель, на миг прервав свои указания, капризно осведомилась:
– Сколько там получается? Еще не все, но надо уложиться в сумму.
Заведующая, нервно пробежав пальцами по клавишам калькулятора, объявила итог:
– Девяносто пять центов.
К величайшему удовольствию Манель, ей уже дышали в спину несколько покупателей, нервно переминавшихся с ноги на ногу.
– Положите нам еще четыре пакетика круглых драже, шесть смурфиков, два желе, одну мармеладную нить с колой и… две яичницы. Нет, подождите, одну яичницу, и дайте лучше челюсть Дракулы. А теперь сколько?
Кнопки калькулятора застучали с новой силой. Очередь еще подросла, в ней слышались первые раскаты назревающего бунта:
– Уснули, что ли?
– В чем дело?
– Что тут за дурдом?
Манель обернулась и развела руками, выражая нетерпеливым свое глубочайшее сожаление.
– Евро восемьдесят восемь! – истерически взвизгнула Мисс Калькулятор.
– Перебор, – заметила девушка и велела заменить одно желе и двух крокодильчиков на одну шипучку, чтобы все сошлось.
Костлявая рука судорожно схватила кредитку и вставила в считыватель. Уходя, Манель с самой обворожительной улыбкой положила перед кассиршей желейную челюсть Дракулы:
– Это вам. Вам очень пойдет.
Всю дорогу до дома Мадлен нежно прижимала к груди драгоценный пакет с лакомствами. Когда они с помощницей прибыли в порт назначения, она доковыляла до кресла и плюхнулась в него, пыхтя от удовольствия. Манель, выкладывая на кухне покупки, восприняла как подарок детскую улыбку, озарившую лицо ее подопечной, когда та извлекала на свет божий первую клубничку тагада.
8
Сегодня Бет после ужина опять сделала ему внушение.
– Глаза бы мои не глядели на это несчастье, мебель зачем стоит, пыль собирать? – упрекнула она его, кивая на книжный шкаф.
Амбруаз не забыл, как весь вечер монтировал три секции, привезенные из ИКЕА. Целый вечер убил, методично распаковывая и сортируя детали, а потом свинтил их вместе в строгом соответствии с инструкцией по сборке. Скоро будет три месяца, как новенький книжный шкаф-витрина, модель “Хемнэс”, цвет белый, выстроился у стены гостиной. С тех пор не проходило недели, чтобы Бет не высказалась насчет пустых полок, приводивших ее в уныние.
– Шкаф без книг – такое же уродство, как рот без зубов, – твердила она. И добавляла на полном серьезе: – Толку от него не больше, чем от кладбища без могил. Ты знаешь, где книги, Амбруаз. Ключи у тебя есть, что тебе стоит съездить.
Конечно, он знал, где книги. И конечно, у него сохранилась связка ключей, которую дала ему мать четыре года назад, когда он ушел из родительского дома. Вот только между ним и книгами стоял отец, профессор Анри Ларнье. Амбруаз ни разу не бывал в особняке в верхней части города с тех пор, как мать умерла. Мать, которая прожила чужую жизнь в золотой тюрьме – в тени великого человека. Ловила малейшее его желание, предупреждала любую его потребность и в итоге сумела найти в беспредельной преданности знаменитому супругу некое подобие самовыражения. Ее всюду – в булочной, в медиатеке, в театре, на рынке, в парикмахерской – называли не иначе как жена-профессора-Анри-Ларнье. А когда тому в 2005 году присудили Нобелевскую премию по медицине за работы о терапии послеоперационных осложнений, все тут же окрестили Сесиль Дюмулен, в замужестве Ларнье, женой-нобелевского-лауреата-Анри-Ларнье. Это имя пристало к ней навеки. “Только не говори Анри”, – пугливо шепнула она сыну, вкладывая ему в руку связку ключей. Для матери этот жест был настоящим бунтом, быть может, единственным за всю ее жизнь покорной супруги. Маленькая тайна между матерью и сыном. Амбруазу ни разу не довелось воспользоваться этими золотыми ключиками. Раз в неделю, убедившись, что великий человек на службе, он оставлял машину на соседней улице, шагал, нервно озираясь, к дому номер восемь по улице Фенуйе и проскальзывал в решетчатые ворота, словно любовник, явившийся на свидание. Поднявшись на крыльцо, он обычно попросту толкал приоткрытую дверь, и его встречала мать, причесанная, нарядная. После долгих объятий она, отступив на шаг назад, окидывала его тем испытующим взглядом, каким все матери смотрят на свое дитя после затянувшейся разлуки. Следующий час они болтали о том о сем, обсуждали мировые проблемы за оранжадом или бокалом вина, смеялись и не могли наглядеться друг на друга. В этот час ни он, ни она никогда не упоминали отца. Это был их час, только их и ничей больше. За неделю оба успевали страшно соскучиться. Ей хотелось все знать про его жизнь, работу, друзей, возлюбленных, про то, чем кормит его Бет. Он спрашивал, как она себя чувствует, чем занимается, какой фильм посмотрела, какую книгу читает. На шестьдесят минут жена-нобелевского-лауреата-Анри-Ларнье вновь становилась обычной женщиной со своими желаниями, радостями и горестями. Каждый такой подпольный визит придавал ей сил. Она не стала говорить сыну о недуге, угнездившемся в ее внутренностях в один непрекрасный апрельский день. Видимо, не хотела портить этот священный час рассказом о глухой боли, что зародилась у нее слева в животе и с тех пор не отпускала. Мужу она тоже ничего не сказала. Может, побоялась отвлекать великого человека, и уж точно побоялась произносить под домашним кровом слова, ставшие табу: после ухода сына Анри Ларнье запретил говорить дома о медицине. Она, сколько могла, скрывала стигматы рака, объясняла свою худобу воображаемой диетой, а когда симптомы проявились во всей красе, оказалось слишком поздно. Зверь, расползшийся по ней гроздьями метастазов, пожрал ее за неполных два месяца. Отец ничего не замечал. Нобелевский лауреат в области медицины, знаменитый хирург, целыми днями возившийся с опухолями, и злокачественными, и доброкачественными, не удосужился обратить свои взоры на ужас, глодавший изнутри его собственную жену. На похоронах отец и сын стояли, оглушенные, по разные стороны могилы, смотрели, тщетно пытаясь понять, на разделявшую их яму, где лежало нечто большее, чем останки матери или супруги. Мысль о возвращении в этот дом ему претила, но надо так надо. Он обещал Бет завтра же съездить за книгами.
9
Время отца было расписано между онкологическим отделением больницы и штаб-квартирой ВОЗ в Женеве, где он дежурил в первой половине недели; он редко бывал дома. Амбруаз открыл ворота и поставил машину на гравийной аллее, на самом виду. Нечего лазить в дом тайком, как какой-нибудь воришка. В конце концов, он – Амбруаз Ларнье, сын-нобелевского-лауреата-Анри-Ларнье, и он здесь у себя. Открыв дверь, он сразу откинул клапан, скрывающий настенную клавиатуру, и набрал код, чтобы отключить сигнализацию. 12102005. 12 октября 2005 года, дата вручения отцу Нобелевской премии по медицине. Все эти годы код не менялся. Смертный грех гордыни. Молодой человек вошел в гостиную и приоткрыл стеклянную дверь на террасу. В воздухе стоял аромат скошенной травы от свежепостриженного газона. За ним поблескивала в солнечных лучах бирюзовая вода бассейна. Вода, в которой, он был уверен, больше никто не купался. Бассейн без купальщиков – что парковка без машин, жалкое, никчемное зрелище! – сказала бы Бет. В доме, похоже, только что была генеральная уборка. Чисто и холодно – два эти наречия пришли на ум Амбруазу, пока он осматривался. Этим стенам не хватало тепла, какое при жизни поддерживала мать. Букет цветов на буфете, разбросанные в продуманном беспорядке подушки, открытая книга на подлокотнике, журналы на столике в гостиной, тихо тлеющая ароматическая палочка, корзинка с фруктами, начатый кроссворд – все признаки человеческого присутствия теперь исчезли. И всюду развешаны по стенам фотографии отца. Отец с министром, отец пожимает руку президенту, отец принимает поздравления от коллег, отец со своей нобелевской медалью, отец в белом халате на открытии нового онкологического отделения. В аккуратных рамочках на стенах, на этажерках и полках – везде дипломы, премии, вырезки из хвалебных статей. Ни следа матери или Амбруаза в этом храме, воздвигнутом во славу человека науки. Он на миг задержался в дверях кухни и грустно улыбнулся, глядя на круглый стол, за которым раздавалось столько криков, где столько слов брошено было в лицо и столько проглочено невысказанного, когда отец и сын за трапезой изводили друг друга на глазах бессильной матери и супруги.
Тот факт, что отец одарил свое дитя именем предшественника современной хирургии Амбруаза Паре, многое говорил о надеждах, возложенных им на сына. Но мальчик, а потом подросток, а позже и юноша так и не оправдали честолюбивых устремлений достославного родителя. В пятнадцать лет Амбруаз, к великому негодованию отца, бросил уроки фортепиано ради гитары, мало того, электрогитары, без всякого сожаления расставшись с Вольфгангом Амадеем Моцартом ради Ангуса Янга. В восемнадцать – получил аттестат бакалавра с результатом “довольно хорошо”, а отнюдь не “отлично”, как ожидал Анри Ларнье. Просидев два года на первом курсе медицинского факультета, сын окончательно похоронил отцовские чаяния: поступил в одно из местных училищ по подготовке младшего медицинского персонала. Контрольный выстрел прозвучал какое-то время спустя: после двух стажировок в больнице молодой человек в один декабрьский вечер объявил родителям, что ему невыносимы страдания живых людей, зато уход за телами покойных он считает одним из самых благородных занятий. “Бальзамировщик!” – прошипел отец вне себя. Как мог его родной сын, Амбруаз Ларнье, так низко пасть? Выбрать себе вторую древнейшую профессию после проститутки? “Если тебя так волнуют мертвецы, вот и ступай к ним, и чтобы ноги твоей не было в этом доме!” – рявкнул нобелевский лауреат на грани апоплексического удара. Юноша уложил чемодан, поцеловал заплаканную мать и покинул особняк, даже не взглянув на человека, с которым у него никогда не было ничего общего, кроме криков и разочарований. Бет приняла его без лишних вопросов, поселила в задней комнате и испекла ему в утешение куинь-аман.
Амбруаз поднялся по лестнице на второй этаж и вошел в свою бывшую комнату. С его уходом здесь ничего не изменилось. Те же постеры на стенах, вся мебель на своих местах. На бюваре письменного стола – целый ковер стикеров четырехлетней давности. Музей, подумал он. Мой музей. Мать сохраняла в комнате все, как было, в тайной надежде, что однажды он вернется под родительский кров. Стеллажи по стенам проседали под тяжестью книг. Здесь были все его комиксы. “Тролли из Трои”, “Пассажиры ветра”, “Семейство Тухликов”, все “Тинтины”, подборка “Кота”, несколько книжек Франкена. Пониже – романы, которыми он подростком зачитывался по ночам. Стивен Кинг, Джоан Роулинг, Толкин. Дорожное чтиво, по мнению отца. Амбруаз расстегнул две принесенные с собой большие сумки и аккуратно переложил в них книги. Совершив два похода к багажнику, он проверил, не остались ли где следы его визита, и запер дверь особняка. Тюрьма, подумал он, снова включая сигнализацию. Мой отец живет в тюрьме.
10
Гислен де Монфокон возвела чистоту в разряд религии. Ее нетерпимость в этом вопросе граничила с манией: вытирать ноги, входя в зажиточный дом в самом центре старого города, отнюдь не значило быть на высоте требований, предъявляемых пожилой дамой к гигиене. У двери, рядом с ковриком, гостя ожидала корзина, полная одноразовых бахил. Манель, прежде чем ступить на пол, взяла пару синих мешочков и нацепила на ноги.
– Я здесь, мадемуазель Фланден. Не возитесь с посудой, это подождет.
Как всегда, подумала девушка, скользя по натертому паркету в направлении столовой. Старая дама уже поджидала ее за столом, сидя перед доской для скрэббла и горя нетерпением продолжить начатую три дня назад партию. По сути, Гислен де Монфокон хотела от своих помощниц только одного – быть для нее в ближайший час партнершей по игре. Коллеги Манель жаловались, а она – нет: куда лучше провести час за скрэбблом, шашками или настольной рулеткой, чем с утюгом или шваброй. Хозяйка опять вела в счете: маньячка Гислен де Монфокон была к тому же истинной королевой мухлежа. Она мастерски умела изобретать слова, причем тут же придумывала им определения, и в итоге они оказывались реальными в ее глазах – но только в ее глазах. Этот механизм самовнушения каждый раз повергал молодую помощницу в оторопь. “Гризляк”? Ну как же, гризляк – это первобытный медведь с очень густой шкурой, обитал на севере Американского континента в ледниковый период. “Торкмад”? Торкмад – блюдо из кукурузы и козлятины, его едят на Тибетском плато. Вроде бы очень нажористое. Порой какие-то слова порождали новые. “Геждачить” значит полировать сталь геждаком, инструментом в виде лопаточки. Манель давно махнула рукой на эти несуществующие неологизмы. Равно как закрывала глаза на то, что некоторые буквы из ее набора вдруг исчезали, вместо гласных обычно появлялись согласные, а при подсчете очков возникали лишние клетки, удваивающие сумму, естественно, в пользу Гислен де Монфокон. Вот и сегодня она опять начала вытворять бог знает что. Не успела Манель усесться напротив, как она уже выложила на поле новое слово:
– Монолиф. Слово удваивается, значит, тридцать восемь очков, – ликующе провозгласила она. – Ваш ход, мадемуазель.
Манель не стала доказывать, что, насколько она помнит, вчера очередь ходить была ее; промолчала и про то, что удвоенный “монолиф” дает не 38 очков, а 36. Что же до значения самого слова, то ей не перепало даже удовольствия спросить о нем у изобретательницы, ибо Гислен де Монфокон, девяностодвухлетняя вдова, в здравом уме и твердой памяти, немедленно сообщила его сама. Монолиф – это очень-очень твердая скала, встречается на склоне вулканов. Открыв свой набор букв, Манель улыбнулась. “А” и “е”, с которыми у нее получалось слово “шпатель”, за ночь чудесным образом превратились в “г” и “х”. Она ограничилась тем, что поставила слово “плот” через “о” в “монолифе”, и нашарила три фишки в полотняном мешочке. Раз в месяц фишки непременно подвергались чистке: каждую надо было промыть под струей воды и протереть. С гигиеной Гислен де Монфокон шутить не любила.