– Это… набросок. Ничего интересного, у меня их целый альбом.
– Вообще-то я спрашивал про пушистую прелестницу. Но для меня все, что ты рисуешь интересно, – снова на удивление серьезно сказал он. – Я до сих пор храню портрет матери, который ты мне подарила перед отъездом.
Я слегка покраснела. Портрет его мамы написала с большой картины, висящей в семейной галерее Фейберов. Правда, даже представить не могла, что он не только не забыл, но и сохранил этот листочек, в который я вложила столько сил и любви.
– Ирвин… – Кажется, от счастья я совсем растеряла манеры. – Хочешь чаю? Ой…
Чайник остался на лестнице, но прежде чем успела сделать шаг, Ирвин рассмеялся.
– Куда?
Он вышел за дверь, а я метнулась к столу. Смела в сторону карандаши, палитру и кисти, столкнула мисс Дженни в сторону, а набросок сунула к остальным в альбом. Посильнее натянула рукав, прикрывающую магическую закорюку, вытащила чашки, печенье и оперлась о спинку стула, как ни в чем не бывало.
Кто бы мог подумать!
Ирвин-Ирвин! Когда он уезжал, не очень хорошо расставшись с отцом (виконт изначально был против его службы), я думала, что могла бы ему писать. Но сколько мне тогда было? Одиннадцать. Леди Ребекка отняла у меня первое же письмо, а следом и адрес, и мне даже нечего было ей возразить. Глупая девчонка, в один день лишившаяся старшего брата и лучшего друга, ночами рыдала в подушку. Понемногу привыкала к Лигенбургу без Ирвина, но к жизни без Ирвина так и не смогла.
Я рисовала его, только его и рисовала, складывая наброски в учебные альбомы – туда, где никто не мог их найти. А потом образ начал стираться из памяти, и остались только штрихи моих воспоминаний. Которые я тоже сохранила до сегодняшнего дня.
Ирвин вернулся минут через десять, от чайника бодро поднимался пар. Поставил его на стол, но в ответ на мое приглашение только покачал головой.
– Шарлотта, остаться не получится. У Роберта мальчишник, я и так уже бессовестно опаздываю.
– Я уже готова этого Роберта покусать!
– Прости его, он безумно влюблен, а это самое серьезное оправдание. – Ирвин широко улыбнулся. – Тем более что я зашел пригласить тебя в Милуотский парк. Ты же свободна в воскресенье, верно?
Воскресенье – единственный день, когда у меня не бывает занятий с Илайджей. Граф Вудворд был столь любезен, что даже не стал вычитать его за приближающуюся пятницу – день открытия выставки, на которую я выпросила себе выходной.
– Разумеется!
– В таком случае в воскресенье, в полдень, я буду у этой самой двери, мисс Шарлотта Руа. Что скажете?
– С радостью принимаю ваше приглашение, милорд Лэйн.
Я присела в реверансе, а Ирвин отвесил мне шутливый поклон. Мы еще раз обнялись, а когда за ним закрылась дверь, подхватила мисс Дженни на руки. Скинула туфельки и от души попрыгала на тахте, которая протестующе скрипела. Счастье переполняло меня до краев. В меня даже чай с булочками не полез – столь велико было радостное возбуждение, поэтому я убрала со стола и легла спать. Писать в таком состоянии тоже бессмысленное занятие: когда все внутри переворачивается от радости, сложно сосредоточиться на сюжете.
Ирвин.
Ирвин вернулся!
В воскресенье мы идем на прогулку! Всевидящий, мне же столько всего надо ему рассказать! И еще столько же спросить.
Я улыбалась и гладила примостившуюся рядом кошку. Из-под тонкого рукава ночного платья просвечивал зеленый узор, снова слегка потемневший, и я показала ему язык. Уютное мурчание мисс Дженни убаюкивало, а коготки, которые она пускала в покрывало, напоминали пожелание доброй ночи.
Впрочем, сейчас я была уверена, что эта ночь будет самой доброй на свете.
7
Бальная зала была роскошна. Украшенная живыми цветами и праздничными лентами цвета сирени, символизирующими помолвку Лины и Ричарда. Из распахнутых настежь дверей лилась нежная мелодия, слышались голоса и смех. Платье, которое мне одолжила подруга, тоже было прекрасно. Воздушное, из бледно-сиреневой органзы, с шарфом-накидкой, позволяющим прикрыть обнаженные плечи, что я и сделала перед тем, как войти. Посередине широкая лестница раздваивалась, чтобы увести вниз, а под ней, в выбитой арке бил фонтан. Раньше мне не доводилось бывать в бальной зале Вудвордов, но она что-то неуловимо мне напоминала. Особенно портьеры, тяжелыми складками ласкающие паркет.
– Мисс Шарлотта Руа! – объявил церемониймейстер, и все повернулись ко мне.
Я видела Ричарда и Лину, графа и графиню, остальные сливались в пестрый мельтешащий фон. Все они смотрели на меня, во взглядах недоверие мешалось с недоумением: что здесь делает простая гувернантка? Неожиданно я почувствовала себя очень неловко, но прежде чем успела сделать вдох…
– Вы позволите вас сопровождать, мисс Руа?
Ирвин предлагал мне руку и улыбался. Парадная форма, начищенная до блеска обувь и ослепительная улыбка. Улыбка, на которую я не могла насмотреться.
– Лорд Ирвин Лэйн! – воскликнул церемониймейстер.
И взгляд, удивительно долгий, глаза в глаза.
– Да, – прошептала я. – Да, да, конечно же да!
Положила затянутую в перчатку руку на сгиб его локтя, и мы вместе направились вниз. Под плеск воды, разговоры и перешептывания спустились по одной из лестниц.
– Первый вальс! – Громкий голос поглотил вихрь музыки.
Пары закружились по залу, и Ирвин посмотрел на меня.
– Окажете мне честь, Шарлотта?
Разве я могла ему отказать? Нет, не так… я счастлива была согласиться!
Мы влились в круговерть танцующих, он вел легко и уверенно, подхватывая ритм льющейся по залу мелодии. Вокруг порхали платья (как листья, кружащие над землей): желтые и лимонные, багряные и охряные, потемневшие, словно опавшие уже давно, изумрудные и салатовые, сорванные ветром раньше времени. Синие, пронзительно синие, как небеса осенью, темнеющие как ночное небо или приглушенные, как облака перед рассветом.
Ирвин вел легко и уверенно – сильная ладонь на спине и мягкий захват пальцев. Мне вдруг отчаянно захотелось стянуть перчатку, чтобы почувствовать его ладонь. Почувствовать кончиками пальцев, как… Выражение лица Ирвина неожиданно изменилось: стало жестким и раздосадованным. Глаза потемнели, как небо перед грозой. Мелодия закрутилась ярмарочной каруселью, громкой и скрипучей, словно в поломанной музыкальной шкатулке. Пары останавливались одна за другой, останавливались и смотрели куда-то в сторону.
Не понимая, что происходит, я сбилась. Споткнулась о его ногу, и он не стал удерживать, просто замер, глядя мне за спину.
– Кошмар!
– Какой ужас.
– Немыслимо.
– Невозможно.
Восклицания неслись отовсюду, женские голоса и мужские смешивались в странный гул, и я обернулась. Обернулась, чтобы увидеть свою картину: на нее смотрели с выражением неподдельного ужаса, возмущенно, с омерзением.
– Провокационно…
– Пошло…
– Ужасно.
– Неужели это нарисовала она?
Я зажала уши, чтобы не слышать, зажала и повернулась к Ирвину в поисках поддержки, но…
– Шарлотта! Как ты могла нас так опозорить?
– Ирвин, я…
Договорить не успела, он развернулся и направился к выходу из залы. Так быстро, что я даже не успела коснуться его руки.
– Ирвин, постой! Пожалуйста!
Хотела бежать за ним, но мне постоянно попадался кто-то на пути. То граф, глядящий на меня с выражением брезгливого недоумения, то Лина с широко распахнутыми глазами, то гости. Я не запоминала лиц, просто пробивалась сквозь удушливое полотно платьев и фраков, не выпуская Ирвина из виду. Я должна его догнать! Должна объяснить, что все это ужасная ошибка. «Девушки» здесь не должно быть, ведь она в музее искусств, и я вовсе не хотела никого позорить.
Тем более его!
Ирвин взлетел по лестнице и скрылся за захлопнувшимися дверями, а мне, наконец, удалось добраться до ступенек. Я вязла в них, как в непроходимой топи, ноги становились тяжелыми, пока не добралась до середины лестницы. Кто-то схватил меня за шарф, чтобы удержать, я рванулась – и прохлада впилась в обнаженные плечи. Зато двигаться стало проще: пролетев мимо разгневанного церемониймейстера, я выбежала из зала.
– Ирвин!
Долгое эхо разнесло мой крик по коридорам. Шаги донеслись из левого крыла и я, не раздумывая, нырнула туда. Холл Вудвордов сменился длинным темным коридором, в который я бросилась вслед за ускользающими шагами.
– Ирвин!
Поворот – и я на полном ходу врезалась в… Ормана. С силой влетела в него, но он даже не пошатнулся, только жестко обхватил мою талию, не позволяя отстраниться.
– Значит, Ирвин. – Хрипло произнес он.
А потом одним движением толкнул к стене, и мы снова оказались в нише. Темнота обрушилась пологом, запечатывая непроницаемым барьером потайных стен.
– Отпустите! – выдохнула я. – Отпустите, или я…
– Будете кричать? Да. Звать на помощь? Бессмысленно.
– Ирвин…
– Он не придет. Никто не придет.
Он без труда удерживал мои запястья за спиной. Прижимая их к талии, вжимая меня в себя так плотно, что я едва могла дышать. Едва могла дышать и двигаться, словно меня сковало по рукам и ногам невидимыми цепями.
– Здесь никого нет. Кроме нас.
Осознание обрушилось горячей, удушающе-жаркой волной. В жизни не представляла, что может быть так горячо от самых обыкновенных слов. От голоса: низкого, глубокого, затягивающего во тьму яростно и неумолимо.
«Здесь никого нет. Кроме нас».
– Здесь полный дом гостей…
– В музее искусств?
Музей искусств? Как… как я могла очутиться в музее искусств, если только что вышла из бальной залы Вудвордов?
– Никак. – Затянутая в перчатку ладонь скользнула по щеке. – Разве что во сне. Знаешь, чем хороши сны, Шарлотта?
Из-за сомкнувшейся над нами темноты все чувства обострились стократно. Я слышала наше дыхание. Мое – участившееся, и его: сильное, глубокое, ровное. Обжигающее шею, скользящее по коже, играющее выбившейся из прически прядью.
– Во снах можно себе позволить многое. Гораздо больше, чем наяву. Гораздо больше, чем ты можешь себе представить.
Сон?
Сумасшествие какое-то! Мне не может такое сниться!
– В безумии есть своя прелесть.
От прикосновения трости к губам по телу прошла дрожь. Холодный, скользящий, металлический узор, повторяющий контур моего рта. Дикое, сумасшедшее желание почувствовать его губы на своих обожгло лицо краской, щедро плеснувшей на щеки.
Я не должна такого думать, и хотеть этого тоже не должна.
Я шла сюда, чтобы найти Ирвина, чтобы все ему объяснить…
– Знаете, моя маленькая Шарлотта, даже для столь очаровательной девушки вы слишком любвеобильны.
Звенящие сталью интонации обожгли сильнее смысла сказанных слов.
– Вы… – вспыхнула я. – Не смейте называть меня так! Не смейте меня…
– Смею. Могу. Буду. – Насмешливый голос на миг изменился, становясь низким и тягучим, как патока. Мелодичным, словно треск из него выплеснулся за один вздох. – Буду называть тебя, как захочу. Буду говорить все, что пожелаю. Буду делать с тобой все, что пожелаю…
Пальцы на моих запястьях шевельнулись, и правое кольнуло тонкой, тянущей болью.
– И когда пожелаю.
Дернулась, но тщетно: невидимые цепи не стали легче. Набалдашник скользнул вдоль линии декольте, под тонкое кружево, по ставшей безумно чувствительной коже.
– А-ах-хх… – С губ помимо воли сорвался стон.
– Какая же ты чувствительная, Шарлотта… – Этот голос действительно был безумным. – Шарлотта…
А еще голодным. Жадным.
Он пробовал мое имя на вкус, и меня тоже: жесткие губы коснулись бешено бьющейся жилки на шее. Платье сползло к ногам, словно шнуровка на спине распустилась сама собой. Трость скользнула по груди, заставляя задыхаться от странного, неведомого доселе чувства. Чувства столь же постыдного, сколь и желанного: податься вперед, вжимаясь в холодный резной узор. Обнаженными плечами, всем телом чувствуя грубую ткань пальто или плотный шелк жилета. Позволяя ему делать все, что он пожелает.
Прямо сейчас.
Прикосновение пальцев к губам: горячих, по-мужски сильных, заставило приоткрыть рот. Раскрытая ладонь скользнула по шее, потянула за волосы, и шпильки посыпались вниз. Так легко, словно их вытянули заранее. Пряди рассыпались по обнаженной спине небрежной лаской. С губ вместе с дыханием снова сорвался стон.
Как хорошо, как сладко, как…
Грохот и лязг ворвались в сознание, заставив подскочить на кровати. Покрывала сбились, оказавшись чуть ли не в ногах, волосы разметались по плечам. Щеки пылали, я вся пылала как Иньфайский маяк, почти не чувствуя отрезвляющего холода. Грудь тяжело вздымалась, под тонкой сорочкой отчетливо выделялись напряженные соски. Сердце колотилось как сумасшедшее, облегающая ткань ощущалась каждым дюймом горящей кожи. Так же отчетливо, как помнила его прикосновения, слышала шорох падающих одежд, чувствовала скольжение набалдашника, когда выбитый узор оставлял ледяные ожоги.
Моргнула, пытаясь прийти в себя, и перевела взгляд на мисс Дженни. Она сидела под мольбертом и вылизывала лапу. С таким видом, словно чайник со стола свалился сам собой, вместе с палитрой и стаканом-подставкой для кисточек. Шкатулка с заваркой видимо тоже спрыгнула сама.
– Мисс Дженни!
Невинный взгляд невинных глаз.
– Мяу?
Пришлось подниматься и приводить в порядок комнату, которая напоминала поле боя. Разлитую воду быстренько вытерла тряпкой, разлетевшиеся по полу кисти собрала и сложила в ящик, осколки смела в совок и ссыпала в мусорное ведро. Привести в порядок собственные мысли оказалось куда сложнее: слишком яркими были воспоминания, в которых я цеплялась пальцами за жесткий коверкот на плечах Ормана. В которых запах сандала окутывал легким шлейфом, а я бесстыдно прижималась к мужчине.
«… Буду делать с тобой все, что пожелаю».
Перевела взгляд на магический узор: тонкие линии светились зеленью.
«Какая же ты чувствительная, Шарлотта…»
Браслет пальцев на запястьях, холодный металл, обжигающий кожу.
Всевидящий, Шарлотта! Это всего лишь сон.
Только сон, и ничего больше.
С этой мыслью устроилась на кровати, натянула покрывала до подбородка, завернулась в них и закрыла глаза.
8
– Тетушка Эби!
– Мисс Шарлотта! Радость-то какая!
Кухарка Эбигейл, что трудилась в доме виконта Фейбера вот уже двадцать лет, шагнула ко мне и порывисто обняла. Так порывисто, что с раскатанного на столе теста взметнулась мука, оседая на наших волосах. В общем-то, я против не была: в последнее время мы непростительно редко виделись. В гости меня приглашали разве что когда виконта не было дома (он меня недолюбливал), а поскольку дома его не было крайне редко – обычно, когда он посещал мужской клуб или выезжал по делам, часто заглядывать не получалось. Иногда мы с леди Ребеккой встречались в Милуотском парке, но так ведь с домашними не пообщаешься.
– А вы что же, не обнимете старую Эби?
– Старую, скажешь тоже! Я бы с удовольствием…
Но я в этот момент стояла с растопыренными руками. В одной коробочка с пирожными для Эби и остальных, в другой – для Миралинды. Сама виконтесса считала, что сладкое и мучное, а особенно мучное сладкое портит цвет лица и фигуру. Наверное, так и есть, если его есть постоянно.
– Ох, – кухарка опомнилась. – Ставьте вот сюда. Давайте.
Когда коробочки были сгружены на соседний стол, я все-таки обняла ее от души.
– Соскучилась, – призналась в плечо, пахнущее сдобой.
– А я-то как соскучилась! Ну, рассказывайте, как у вас дела? Все так же учите отпрыска Вудворта письму и манерам?
– И не только, – я улыбнулась. – Я теперь выставляюсь.
– Вот те на! – Эби всплеснула руками и схватилась за скалку.
– Давай помогу.
– Садитесь лучше! – прикрикнула она на меня. – Не с вашей силой тесто раскатывать.
И в подтверждение своих слов она несколько раз прошлась по нему скалкой, превращая в тонюсенький листочек.
– Так что, говорите, свое рисованье выставляете? Где?
– В музее искусств.
– Ох ты!
Кухарка округлила глаза и принялась ловко вырезать тесто для пирожков перевернутой супницей, не забывая поглядывать на меня.