Он вскочил и побежал прочь, словно вместо ягод были искорки счастья. Бежал долго, пока не перестало пахнуть земляникой. Остановился, постоял, посмотрел на лето вокруг и закрыл глаза холодными ладошками, чтоб сосредоточиться. Странный инстинкт, который он даже не собирался осмысливать, сконцентрировался в темноте закрытых глаз в ярко-зеленую мишень на юг-юг-запад, примерно в полукилометре отсюда. Он там был – это точный центр Венка. Там та высокая башня, где на самом верху кабинет Вира, а вокруг еще какие-то административные здания, архивы и все такое. Там нечего делать. Юм открыл глаза и сел в желто-белый мох. Стал выдирать из штанины на колене цепких крокодильчиков семян. Отключиться от Сети и идти наугад? Нет. Это будет обман. Пусть анализирует. Запустим волчок. Как все. И – вперед. Для него – самая лучшая школа тоже должна найтись. Ну и что, что он сам – Сеть. На самом деле – все равно – мальчик еще. Учиться надо. Быть человеком.
Ну, и куда? В какую сторону? Может, просто – вверх? Ага… Он закинул голову и посмотрел, как верхушки сосен цепляются за облака. Небо какое синее… Бездонное… Только школ там нету.
Ой. А Геккон-то… Он где-то вверху. Там школа есть. Но он уже все умеет, чему там учат… Геккон – не для него. Кааш сказал – нечего. Тут живи, на грунте… В Венке велено учиться… Ага. Так-так: если он хочет научить нави быть людьми (а первые поколения нави что-то не очень-то на них похожи), а сейчас сам ничегошеньки в людях не понимает, не говоря уже о том, чтоб вести себя как нормальное человеческое дитя – то куда ему? Где тут людей из Драконов делают? Да. Надо просто научиться быть человеком. Все правильно Вир сказал.
И вдруг он решительно встал. Хватит мешкать. Все, что нужно, это представить себя на пересечении координатных прямых. Ноль координат… И крутануть волчок. Пусть Сеть для него сработает так же, как для любого другого ребенка. Уж про него-то Сеть знает все. Даже сны его, наверно, смотрит… Ночью опять снилась какая-то гадость. Букашки математические и ускользающие вектора. И звезды, как ноты. Он посильнее зажмурился, снова закрыв лицо ладошками. Айр над головой. Око Дракона, младшая звезда. На мгновение качнуло, когда пространство вокруг внезапно структурировалось в колоссальнейшие объекты и он ощутил угол наклона полярной оси. «Не та координатная система», – развеселился ехидный голос внутри. Юм вздохнул. Все в космос тащит… Так. Надо всего лишь представить себя в ступице колеса, которое на самом деле Венок. Позавчера он же видел игрушечные домики и башенки на круглом сером столе, в кабинете у Вира. И сверху все колесо видел… Совместим, поправим по сторонам света. Ну и что, что центр будет смещенным. Настоящий полюс тоже смещен… Сорок девять векторов надо разложить… А зачем? Нужен ведь всего один. Тот, в котором жуткий путь к человечности. Ладно, пока нужно, как в Храме говорят, войти в контур. Открыв глаза, он посмотрел вокруг, и на секунду сосны показались нарисованными. Чуть испугавшись, потер лицо, чтоб ощутить себя и все вокруг настоящим. Страшно? Вроде ведь все уже понятно, почему от страха никак не избавиться?
…Страшно?
Да, человеком быть страшно. Люди уязвимы. И ему – всегда страшно. Страх прячет от него Дар. И жизнь. Значит, надо идти в ту сторону, откуда будет страшнее всего. Найти страх. Найти вектор ужаса, самое его острие. И идти. Как?!
Но ведь он должен. Там после страха… Там после страха – все, что ему нужно. Что он хочет. Там – жизнь, какой она могла бы быть… Нормальная, хорошая, человеческая жизнь. Все, что у людей есть от рождения, а у него – не было никогда…
Вот справа тянет чем-то понятным и строгим, и мерещатся белые на зеленом гиперболы «Парадокса». А за спиной что-то ласковое, не сметь даже думать, что. А впереди – музыка, голос, а чуть-чуть к западу – даже пальцы заныли – экраны, ротопульты, коллиматоры… Как открытая дверь в пыльную от звезд темноту. Но туда его не пустят. И так больно много всего умеет…
Под левую лопатку укололо так безошибочно, что онемение ужаса разлилось по всему телу. Вот и нашел… С закрытыми глазами Юм медленно-медленно развернулся в ту сторону, и словно наяву увидел призрачное, свитое из дымчатых и сверкающих лент копье вектора. Он даже пискнул хрипло и отступил. Вот он ужас. Весь в одно место собрался, скрутился в луч и ждет жертву. И идти туда, чтоб сердце, так жалкое, пронзило насквозь этим копьем? Идти?
В самое невыносимое? Но ведь после этого – Дар. И разве он не сам виноват, что потерял его? И кто обещал, что вернуть будет просто? Да он вообще во всем сам виноват. Никакого усилия не потребовалось, чтоб сделать первый шаг. Жуть острия вошла в сердце и вдруг исчезла. Юм даже остановился. Да нет же, вот направление. Он не ошибся. А кому это нужно, чтоб больно? Обрадовался, дурачок, что потерпит немного, и все насовсем пройдет, и простят, и любить будут. Не будут. Но… Хотя бы за… За что?…
Юм рванулся бегом, со всех ног, в самый-самый ужас, сам превратившись в вектор, в ничто, в направление. Бежать по упругому мху было бы легко, если б ноги в нем не путались, и не надо было б огибать частые стволы и колючие темные елки. Юм все равно бежал, пока в боку не закололо. Притормозил. Да какой из него бегун. На велосипеде-то еле научился кататься, все коленки в шрамах. Спасибо, что ноги не отнимаются… Юм все шел и шел вперед, посматривал вверх, на белое солнце, и вдруг осознал, что страх незаметно прошел, как будто перестал болеть надоевший синяк. Но с направления он не сбился. А может, вовсе и не обязательно, что там будет страшно? Тяжело будет, но он ведь справится. Деться некуда. И что ж там такое впереди? Непонятное… Чему там учат?
Скоро несчастная душа в нем осознала, что ни в сторону музыки, ни в сторону еще какого-то счастья с белками и домиками (а хорошо было бы позаниматься заповедниками, природными ресурсами или уж хоть терраформированием) Юм не свернет, смирилась с неизбежным, перестала биться в истерике и выискивать лазейки. Распрямилась, посмотрела в окошки глаз, и Юм снова начал различать не только путь и солнце, но и зеленый смолистый сумрак вокруг, мохнатый желто-белый ковер мха и солнечную синюю высоту близко-близко над верхушками леса. И птицы звенят и чирикают вверху, и пахнет летом. И земляникой.
Километр – это тысяча метров. Он стал считать шаги, и скоро сообразил, сколько минут уходит на один километр. Если не уставать, разумеется. Много… За столько минут в космосе можно столько всего успеть…
Ох как жарко в плотном синем платье, и он, расстегнув ворот-ошейник, решил, что правильно сбросил куртку. Пить пока не хочется. И лес вокруг, как в детской сказке. И еще он сейчас один, и никто на него не смотрит, не идет рядом. Только где-то далеко у Тихона на экране ползет сторожевой огонек маячка. Он, может быть, последний раз в этом золотом тихом одиночестве. Как будто ничего нет, кроме летнего жаркого леса. Ни взрослых с пристальными глазами, ни разноцветных детских учебников, ни терзающих нот, ни огромных черных кораблей в немой бездне космоса. И даже страха словно бы нет.
Какая разница, раньше или позже он придет в это самое страшное место, где надо будет с кем-то говорить, что-то делать, занимать собой какой-то кусок жизни среди чужих людей, привыкать к их правилам, быть вежливым и послушным и отвоевывать у собственного мозга ни для чего самому Юму не нужный Дар. Нет, разница есть. Слишком уж тут хорошо. Юм пошел быстрее.
Скоро, не пройдя и половины пути, он всерьез устал. Обходить мелкие елки и шершавые стволы сосен, перешагивать и перелезать через упавшие ветки и стволы… Не останавливаться. На красные ягоды, рассыпанные вокруг, он уже не смотрел. Временами заводил руку за спину и тер поясницу и пониже лопаток, потому что там начинал пошевеливаться хорошо знакомый противный холодок. Заболит если – хлопот большим будет много… Солнце пекло сверху ослепительно и безучастно, а сквозь подошвы можно было почувствовать, кажется, уже не только ветки и сучки, но и травинки. Юм шел и видел только мягкую лесную землю – иголки, мох, траву, какие-то крохотные белые цветочки с остренькими сдвоенными лепестками, красные капли ягод на открытых местах, где солнце горячо жгло шею. Он терпел. Он теперь всегда терпеть будет. Сам же во всем виноват… Ладно, Вир прав – главное: вырасти и научиться всему тому, чему все люди учатся. Стать человеком. Вырасти и выздороветь. И все исправить, когда вернется Дар.
И вдруг осталось пути – совсем немножко! Он скорее почувствовал, чем увидел просветы далеко впереди, заполненные нелесной пестротой белого, синего, цветного, и скоро услышал, как в той стороне далеко пролетел люггер, и скоро стал различать высокие, азартные детские крики и удары тугого мяча. Игра какая-то. Дети. Разве страшно? Страшно.
Потянуло навстречу холодным запахом воды, свежим, не озерным, а бескрайним, до горизонта, и он наконец сообразил, что шел в сторону той большой реки, что видел из люггера Вира. Приостановился, жадно втягивая в себя влажный речной ветер. Скорее увидеть эту медленную огромную воду! Но разве можно? Вир говорит – надо радоваться… Очень хотелось к воде, очень хотелось пить… Очень хотелось обрадоваться. Юм стоял на месте и чуть не плакал. Но ведь Дар, говорит Вир, замешан на радости? Значит, радоваться нужно? Чтоб не сойти с ума, он заспешил вперед. Обошел очередную темную елку и увидел глаза.
Огромные, блестяще-серые, как река, серебряные, изумленно и испуганно встречающие его. Юм по инерции сделал пару шагов и встал.
Перед ним на мху сидел большой мальчик и смотрел с ужасом. Юм сам изумился – его боятся? Как это он смог напугать? Да еще такого большого – на вид мальчишке было лет тринадцать. Или даже больше. Но он ведь шел бесшумно, может, поэтому?
– Здравствуй, – виновато сказал Юм. – Извини. Я шел, шел, а тут ты. Я не знал, что ты за елкой сидишь.
– Ты откуда взялся? – едва слышно спросил мальчик. – Еще же рано для этих проклятых экзаменов…
– Я первый, – Юм вытер потный лоб. – А у тебя попить ничего нету?
– Есть, – медленно, как во сне, мальчик на ощупь взял возле себя и протянул Юму велосипедную желтую бутылку. – На…
Пока Юм откручивал тугую пробку и пил кисловатый сок, мальчик все так же медленно закрыл учебник, поверх страниц которого лежал снимок какого-то пацана, потом встал. Он был высокий, голенастый. Растрепанный и почему-то слегка бледный. Даже, кажется, зареванный. Почему? Как бы помочь? Юм оторвался от сока:
– Спасибо… А тебя как зовут?
– Тёмка…
И внезапно он сильно вздрогнул, будто очнувшись, дико посмотрел на Юма, побелел еще больше, отскочил и мгновенно, будто его и не было, умчался прочь. Может, правда примерещился? Юм посмотрел ему вслед, потрогал горячую от солнца голову, потом еще попил из бутылки. Нет, наверное, он не узнает, почему этот большой мальчик убежал ото всех в лес и сидел плакал над каким-то снимком. А может, он по дому скучает? Нет, все как-то непонятно серьезнее, не просто ребячьи слезы, а какое-то серьезное горе – но ведь это не его дело? Юм пожал плечами и пошел дальше.
Только сначала он хотел увидеть реку, а не те белые домики. Поэтому он свернул в сторону, к запаху воды, еще метров сто прошел по лесу, потом перебрался через низенький заборчик и оказался в саду, где висели на деревьях незнакомые мелкие зеленые плоды, спели на солнышке. Подальше еще что-то росло в рыхлой земле, и Юм заторопился – никого встречать он больше не хотел. Скорее, скорее, бегом, и вот уже деревья отбежали назад и Юм выскочил на высокий, покрытой короткой яркой травой берег над серебристой далью воды. Красновато-песчаный откос круто спускался к узкой мокрой полосе песка и гальки. А дальше влево эта полоса расширялась, превращаясь в песчаный широкий пляж, где почему-то в такую жару никого не было. Юм посмотрел на плещущую бегучую кромку воды, потом дальше – на плывущую, рябую от блеска, гладь, и дальше, на необъятный синий лесной край за рекой. Тот берег был пологим, и взгляд далеко уплывал в неровно-колючий океан леса под жемчужно-темными облаками в мучительно прекрасном голубом небе. Юм стоял, дышал рекой и смотрел на широкий, плавный изгиб реки, несущей непредставимый объем холодной, серебристо-прозрачной воды. Орали и кидались в крохотные волны мелкие, с коричневыми головками, речные чайки, носились низко над неторопливой неостановимой водой.
Тремя огромными упоительно жуткими прыжками Юм слетел вниз и в плеске взлетевших засверкавших брызг врезался в кромку воды. Отскочил, весь мокрый, тихонько и удивленно засмеялся. Стоял, долго глядел на бегущую у мокрых башмаков прозрачную водичку, которая несла на себе мелкие береговые соринки и сухие стебельки, а внизу, у солнечного дна, закручивала столбиками легкий белый песочек и пошевеливала круглые невзрачные камешки.
От быстро просыхающих колготок и подола поднимался невидимый пар. Юм присел, опустил горячие ладони в нежную холодную, туго разнявшую пальцы воду. Если здесь, почти на берегу, вода такая сильная, то какое же течение вот там, где дно отлого спускается в неразличимую бурую темноту? А на середине, далеко, где на поверхности сверкает бегучее солнце? А с виду такая тихая река…
Юму что-то стало не по себе. Он торопливо умылся, еще немножко пошлепал ладошкой по воде и выпрямился. Оглянулся на рыжий откос – высоко, и грунт крошится, осыпается. Он пошел дальше влево, к пустому пляжу. В башмаках хлюпало щекотно и противно, потому что вода в них уже стала горячей. Ноги гудели и болели под коленками. Про спину лучше не думать, пока терпимо. Он сразу увидел подъем наверх, удобный, со ступеньками, но к нему не пошел. Вдоль воды лежали серебристо-серые огромные бревна, и Юм подошел к тому, что было подальше от воды, сел. Ему не хотелось прерывать тихое одиночество в этом долгом летнем дне. Больше ведь такого – только для него одного – дня не будет. Не потому, что сейчас хорошо – чего хорошего, когда так спина болит и весь как пластилиновый. Надо одному побыть. Подумать еще. Вдруг что-то в голову придет разумное… Или что-то вспомнится… Он попил еще немножко сока из желтой Темкиной бутылки, потом долго распутывал мокрые шнурки. К замысловатой шнуровке на этих новых ботинках он еще не привык. Какие-то они уж очень… туристические. Вылил из башмаков водичку; содрал, отжал и расстелил на бревне носки, подобрал мокрые ступни на горячее шелковистое бревно, снова стал смотреть на реку под бездонным синим небом. Какая большая… Он смотрел долго, пока глаза не стало резать от солнца, тогда зажмурился и послушал, как плаксиво орут чайки.
Носки, штаны и подол высохли слишком быстро. Очень жарко. Даже как-то плохо от этого жара… Юм покосился на влажные башмаки. Ничего не поделаешь. Не ждать же, когда и они высохнут… Он на всякий случай повертел головой – никого. А пляж этот как-то неправильно выглядит. Ближе к откосу лежал большой, глубоко засыпанный песком красный мячик; вся широкая золотисто-серая полоса песка была ровно разглажена многодневным ветром, а у самой воды песок был узорчато и плотно зализан водой. Юм посмотрел на свои одинокие глубокие следы и растерянно почесал бровь. Насколько он понимал, по этому песку никто не бегал купаться ни вчера, ни позавчера. А может, много дней. Это летом-то, в жару? Ну ладно, пусть он сам теперь плохо плавает и мерзнет, а все эти большие сильные мальчишки, которые орут там на высоком берегу? Ведь забыли же они здесь красный мячик? А вон еще у другого бревна в песке какая-то полосатая тряпка – полотенце? Значит, купались раньше, а теперь нет?
Спину защекотали боязливые мурашики. Юм с вопросом поглядел на широкую сверкающую гладь и вдруг с ни на что не похожим ужасом ощутил ответ: глубокий, темный, бездонный желоб речного русла. Там в темноте несется слепая холодная вода, свивается в водовороты, давит и тянет на вязкое дно…
Тут что-то стряслось.
Юм чуть слышно хрипло мяукнул, сунул ноги в горячие мокрые башмаки, схватил желтую бутылку, перескочил бревно и бегом удрал к ступенькам наверх, проскочил их несколько и опомнился – что, за ним какой-нибудь водяной гонится и хочет в реку утащить? Он оглянулся на безучастную сверкающую реку, которой не было до него никакого дела, перевел дыхание, постукал башмаками по плоским широким камням, из которых ступени были выложены, отряхнул налипший песок, завязал влажные шнурки. Вздохнул. Нет, он по доброй воле все же пока в эту реку купаться не полезет.