– Вы очень помогли, пан Залевский, – сказал Кацизне скорее из вежливости, и указал на загадочный символ, глубоко высеченный на стене у окна и щедро залитый кровью для большей яркости, – Что скажете по этому поводу?
– Та же метка была нарисована на мосту, под которым нашли мальчиков. Вероятно, в Кракове завелся таинственный потрошитель, владеющий диким животным. Тигром или медведем, – не задумываясь, ответил криминалист и, хитро прищурившись, посмотрел на комиссара, – Мне кажется, неспроста всё это произошло в Казимеже. И символ на каббалистический похож. Или розенкрейцеры какие-нибудь, что, суть, одно и то же. Немало среди евреев любителей мистики, знаете ли.
– Мне следует радоваться, пан Залевский, что я старше вас по званию и ваши тонкие намеки меня, вроде как, не касаются? – нахмурился Кацизне, понимая, к чему ведет поляк.
– Вы – не из этого народа, пан комиссар. Да я и не обвиняю всех местных жителей. Но всем известно, что оккультные практики до добра не доводят. Мы же с вами, пан комиссар, рационалисты и придерживаемся научного мировоззрения. А человек, ведущий беседы с невидимым существом, не застрахован от того, что однажды невидимое существо начнет разговаривать с ним. И не важно, бородатый мужик на облаке это или император Наполеон Бонапарт. История знает немало примеров мистического опыта, переживаемого серийными убийцами, насильниками и прочими злодеями. Потому советую поспрашивать у старейшин, не были ли связаны жильцы квартиры с какой-нибудь оккультной чертовщиной. И про этот символ тоже. Очень уж он зловеще выглядит.
Однако, комиссар Кацизне никого из старейшин звать в квартиру не стал. Проследив за тем, чтобы место преступления старательно изучили и опечатали, он отправился в комиссариат Казимежа. Старый раввин, поджидавший его у выхода, обратился было с призывом убрать от дома полицию и предоставить евреям самим решать, что им делать со своим несчастьем, но комиссар только сердито бросил в ответ: «Я – еврей, и я уже решаю».
– Папа, правда, что Ойзер и Кшиштоф умерли? – спросил дрожащим голосом Арье за ужином. Тетушка Ципи шикнула на мальчика, но папа властным жестом остановил её и с серьезным видом ответил:
– Да, Ари. К сожалению, кто-то убил их вчера вечером.
– Они были плохими, папа, – сказал Арье рассудительным тоном, стараясь успокоить отца, – Я думаю, их наказал Бог за то, что они издевались над другими детьми. И надо мной.
– Что ты, что ты, Ари?! – всплеснула руками тетушка, – Как можно?!
– Это правда, тетя! – горячо возразил Арье, – Они обзывали меня и отбирали игрушки, и обед, который ты мне с собой заворачивала!
– Это не дает тебе права радоваться их смерти, Ари! – воскликнула тетушка, – Это – великий грех!
– Говори, Ари, – неожиданно потребовал папа, зыркнув на тетю так, что та сразу же испуганно замолчала.
– Папа, они говорили, что евреи едят… Дерьмо из туалета. И что я родился не у тебя с мамой, а у свиньи, на которой ты женился. И я очень на них вчера разозлился, папа.
– И что потом?
– Не знаю. Они хотели меня побить, но я убежал…
Вдруг Арье запнулся и уставился в центр стола расфокусированным взглядом. Он напряженно пытался вспомнить, чем же закончилась его стычка с двумя хулиганами, но всё было, как в тумане. Он помнил, как пришел в школу. И в его ранце, как обычно, не было обеда, который отобрали проклятые Кшиштоф и Ойзер. Но чувства его были какими-то другими. Не было обиды или злости. Да, точно, подумал Арье, вспоминая вчерашний день. Уроки прошли просто великолепно. Он лучше всех отвечал на уроках литературы и географии. На пении он прекрасно исполнил рождественский гимн про «крохотного Иисуса», а на гимнастике умудрился побить рекорд одиннадцатилетнего Лехи на целых три подтягивания, чем удостоился аплодисментов от учителя. Несомненно, решил Арье, такие необычные достижения просто так с неба не сваливаются. К тому же, после встречи с хулиганами, у него не осталось ни одного синяка. А теперь они еще и мертвы. Ну не удача ли?
Когда тетушка на сон грядущий рассказала Арье сказку про Горемыку и Черного лешего, подоткнула со всех сторон одеяло и поцеловала его в лоб, мальчик и не думал засыпать, хотя мысли в голове были уже налиты свинцом и кое-как ползали туда-сюда. Арье представлял себе удивленные и напуганные лица своих обидчиков, которых внезапно настигла кара за все их злодеяния. Конечно, пусть тетушка не одобряет его радости. Она-то не получала каждый день пинки в живот и не голодала до самого ужина. Но, всё-таки, мог ли Арье стать причиной смерти задиристых негодяев?
– Дедушка, неужели это ты мне помог? – прошептал Арье, нащупав пальцами на плече рубцы от старого ожога, из-за которого его папа когда-то чуть не убил и так умиравшего дедушку. И, с пожеланиями доброго сна витающей где-то на облачке дедушкиной душе, мальчик уснул.
Прошло почти три года с того момента, как Кшиштоф и Ойзер с Богуславского переулка перестали досаждать Арье. Мальчику исполнилось тринадцать лет, и он уже сам был грозой всех хулиганов в квартале. Нередко его звали драться за родной квартал с задаваками из Дыбников или с картавыми задирами из Казимежа. Само собой, никто уже не смел обзываться на Арье так, как обычно обзывали детей из еврейского квартала.
Но, несмотря на высокий чин отца, доросшего до младшего инспектора и сменившего старый «фиат» на роскошную «берлину», и хорошие оценки, Арье ожидал серьезный удар. Старый директор гимназии почил, а новый, прибывший из Варшавы, с начала учебного года принялся наводить свои порядки, касавшиеся, в основном, положения детей из Казимежа. В некоторых учебных заведениях Кракова уже давно выделили отдельные парты только для евреев, которые шутливо прозвали «лавковое гетто». Однако в классе, где учился Арье, еврей, о происхождении которого всем было известно, был только один, так что обособлять его посчитали глупым. Да и старый директор не слишком страдал предрассудками.
Однако, первое, что заметил Арье при переходе в следующий – третий класс гимназии – это отсутствие того самого еврейского ученика, Лёвы Гейзера, мальчика из богатой казимежской семьи, с которым Арье не слишком дружил, но и вражды к нему не питал. Лёва с гордостью носил свои тонкие черные пейсы и богато украшенную ермолку, и не раз, по этой причине, вступал в противостояние с насмехавшимися над ним старшеклассниками. Хотя, порой, сам нарывался на конфликт ввиду своего высокомерия к «гоям». Дело никогда не доходило до чего-то серьезного, и уж точно не тянуло на то, чтобы Лёву исключили из гимназии.
Как оказалось, именно это и произошло. Об этом объявил сам новый директор на уроке истории польского государства, преподавателем которой он являлся, сходу начав расписывать все те бедствия, которые обрушились на Речь Посполитую с момента трагической ошибки Казимира Великого, приютившего иудейский народ. В ходе своей, возмутительной для Арье, лекции пан Турович – так звали директора – упомянул и про судьбу Лёвы, а также еще двух десятков еврейских учеников из разных классов, исключенных из гимназии по его решению.
– А что же меня не исключили? Побоялись трогать? – глядя исподлобья на директора, спросил Арье, в котором внезапно взыграло чувство вселенской справедливости. Поскольку он сидел, как один из лучших учеников, за партой во втором ряду, проигнорировать его дерзкий вопрос пан Турович не мог. Он весь побледнел, острые скулы заходили из стороны в сторону, а выпученные круглые глаза налились кровью. За спиной Арье послышались приглушенные смешки. В первое свое столкновение юноша чувствовал себя победителем, пусть и был удален до конца урока за несоблюдение дисциплины.
Однако теперь директор уже не оставлял его в покое. И, пусть, из-за высокого положения отца Арье, просто исключить его из гимназии не мог, но всячески старался ему насолить в пределах своей компетенции. Тут юноше нечего было противопоставить директору, каким бы прилежным учеником он ни был. Учеба стала просто невыносимой, потому, что Арье отныне строго спрашивали на каждом уроке. По своему предмету, ясное дело, директор без труда ставил юноше самые плохие оценки, «заваливая» его при любом удобном случае и изгоняя из кабинета за малейший неровный взгляд. Также, нередко, директор заставлял оставаться весь класс после уроков «из-за вопиющего поведения сами знаете кого». Так, против Арье, постепенно, оказались настроены и его одноклассники. Чаще стали случаться драки. Чаще юноша являлся домой с синяками, но непобежденный и уверенный, что всё это временные трудности.
Наконец, был вызван и отчитан «за ужасное воспитание отпрыска» пан Кацизне, который сразу понял, что собой представляет Турович. Но, поскольку гимназия была лучшей в городе, и протекцию директору составляли высокие чины в Варшаве, ничего поделать он не мог и, в беседе с сыном, предложил ему перевестись в гимназию попроще. Упрямый Арье ответил отказом.
Однажды директор потребовал мальчика явиться к нему в кабинет прямо с урока алгебры. Ничего хорошего от такого приглашения ждать не приходилось. Так и вышло. На столе перед директором лежал желтый лист бумаги с машинописным текстом и какими-то штампами и печатями.
– Что это такое? – поинтересовался Арье, поскольку в полумраке кабинета, слегка разгоняемом тусклым светом настольной лампы, прочесть бумагу он не мог.
– Приказ о вашем переводе, юноша, – скрипучим, слегка насмешливым тоном, ответил директор.
– Это еще почему?
– Вы в каком тоне разговариваете с директором, юноша?! – привычно повысил голос Турович, но взял себя в руки и сказал уже более спокойно, – Вы же взрослый человек, Арье, и осознаете всю сложность вашего положения. Я не допущу того, чтобы вы и дальше здесь обучались и подрывали мой авторитет. У меня есть свидетельства о неоднократном грубом нарушении дисциплины с вашей стороны. Вы нападаете на других учеников, избиваете их, наносите увечья. Всего этого было достаточно, чтобы попечительский совет гимназии исключил вас. И вам некуда будет податься, кроме вашей вшивой ешивы.
Арье смутно представлял, что такое ешива, и почему она вшивая. Также, он не слишком-то переживал за честь еврейского народа, чтобы переживать из-за того, что кто-то не любит жителей Казимежа. В сущности, ему просто не понравилась бредовая фанатичность, с которой на самом первом уроке начал выступать директор, потому он и ляпнул тогда своё дерзкое замечание, не предполагая, что последствия могут оказаться для него столь тяжелыми. Сейчас же, глядя в торжествующие черные глаза пана Туровича, Арье вспоминал все те трудности, с которыми ему пришлось столкнуться за последние три месяца по вине директора, и ему срочно захотелось сделать этому гадкому и мерзкому человечишке что-то очень болезненное.
Как по волшебству, пан Турович замер с перекошенным в злорадной улыбке лицом.
– Давай убьем его, – ясно прозвучал веселый голос, исходивший, будто бы, со всех сторон.
– Ого, – ответил потрясенный Арье, понимая, что голос этот ему знаком, да и ситуация будто повторяется. Пусть и в несколько иных декорациях.
– Забыл меня? Да, давно никто тебя не тревожил так сильно, как этот самодовольный идиот, решивший, что евреи – хуже его панского величества. Давай открутим ему голову. И намалюем его кровью на стене что-нибудь похабное.
– Это как? – поинтересовался Арье. Он попробовал пошевелиться, но не смог. Будто всё тело юноши куда-то исчезло, и остался лишь разум, наделенный базовыми чувствами для восприятия оцепеневшей реальности. Казалось, само время внезапно остановилось, и всё, что оставалось юноше – это вести диалог с невидимым незнакомцем.
– А вот так, – усмехнулся голос, и отвратительное лицо директора исчезло, уступив место коротко стриженому затылку. Захрустели позвонки, брызнула во все стороны кровь из лопающихся артерий, и Арье почувствовал приятное щекотание в мозгу при виде столь ужасающей экзекуции. Не было сомнений, что чем бы там не руководствовался этот гадкий тип, но доводить Арье до бешенства, подобно тем двум задирам из детства, точно не стоило. Да и невидимый незнакомец был уверен, что директора следует наказать. А уж тот, кто запросто останавливает время и без всяких усилий откручивает человеческие головы, напрасно говорить ничего не станет.
– Отличная идея, – подтвердил Арье и ринулся на пана Туровича, голова которого вернулась в прежнее положение, а кровь растворилась в воздухе. Но, ненадолго. Мгновение спустя юноша с упоением насаживал некрасивую голову на древко польского флага, стоявшего в углу комнаты. Посмотрев еще раз в злые директорские глаза, Арье воткнул в них указательный и средний пальцы, заставив их лопнуть с характерным хлюпаньем.
– Ого. Вечер будет просто восхитительным! – прорычал он, облизывая окровавленные пальцы. Спустившись с потолка одним прыжком, юноша взмахнул руками и его намокшая от крови директора одежда в один миг преобразилась. На идеально наглаженной и вычищенной гимназической форме теперь не было и следа кровопролития. Насвистывая легкомысленный мотив песенки Раковецкого из недавно просмотренной комедии, Арье вышел из кабинета, чинно кивнул секретарше и загадочным голосом сообщил, что пан директор попросил некоторое время его не беспокоить.
– А ещё, дорогая моя, меня тут и вовсе не было, – шепнул юноша, вдруг наклонившись к самому уху пожилой пани, и, пропев ей куплет про сладкие губы, очаровавшие его, проснулся.
– Боже мой, – прошептал он и посмотрел в темное окно. Ощупав себя, он понял, что лежит под одеялом, в своей пижаме. Смутные обрывистые образы прерванного сна всё еще стояли перед глазами, заставляя сердце мальчика усиленно биться. Но вместе с тем его охватило сильное чувство облегчения от того, что виденное им не было чем-то реальным.
Соскочив с кровати, он надел тапочки и тихонько прошмыгнул по темному коридору в уборную. На обратном пути в комнату он наткнулся на внезапно появившегося в прихожей отца, от которого веяло холодом и запахом бензина.
– Папа? – удивился Арье, будучи уверен, что тот спит.
Однако тот ничего не ответил. Лишь крепко сжал юношу за плечо до боли, так что он вскрикнул от неожиданности, и втащил его в столовую.
– Что происходит, папа?! – воскликнул весьма напуганный поведением отца Арье. Вид младшего инспектора Кацизне говорил о многом. О спешности, с которой он куда-то удалился посреди ночи из своей квартиры. О глубоком шоке, который он испытал во время этой отлучки. О гневе и ужасе, который он испытывал прямо сейчас, глядя в испуганные и непонимающие глаза своего сына.
– Покажи свой ожог, – хриплым надорванным голосом приказал отец, отпуская Арье. Глотая слезы, тот скинул с себя верхнюю часть пижамы, оставшись в майке и оголив шрамы, уродовавшие его правую руку чуть ниже плеча. Они служили единственным воспоминанием о дедушке Йехуде, лицо которого Арье и вспомнить даже не мог, но хорошо помнил его сиплый, еле слышный, голос и сильные костлявые пальцы, вцепившиеся в его руку, когда он умирал. И дикую боль от раскаленного клейма, навечно впечатавшего в его детскую кожу загадочный символ, смысл которого дедушка даже не пытался объяснить. Для Арье, получившего шрамы в трехлетнем возрасте, всё связанное с ними казалось далеким и страшным сном. Но, видя взирающего с ужасом на шрам отца, мальчик решил, что страшный сон, вероятно, еще не закончился, и робко повторил вопрос: