Я и без тёти Раи помнила: место у окна, кастрюли и зеленый эмалированный таз на застеленном клетчатой клеенкой столе, безмен на гвоздике висит, чайник, конечно же. А соседка пока расспрашивает как бы невзначай: что с комнатой делать думаете, продадите или сдавать будете? А мы с родителями ещё толком ничего не решили. Рая губы поджала: думает, наверное, что не хочу говорить. Помолчала, потом вдруг оттаяла:
– Или что, думаете, Зинаида этому своему отписать комнату могла? Ну, который всё к ней ходил? Завещание-то было?
– Кто к ней ходил?
Представилось сразу, что какой-нибудь старичок стал в последние годы навещать нашу Оргиевну. Она его чаем поила, под ручку ходила с ним по Таврическому саду гулять. Да нет, бред какой, я даже головой тряхнула. Какой старичок к ней по доброй воле сунулся бы? Разве что какой-нибудь старый пират на одной ноге. Чуть что не так – тресь костылём Зимаиду по голове…
– Ну, этот, молодой. Андрей, кажется, – рассказывала тем временем Рая. – Андрей, точно, Андрей его зовут. Родственник ваш?
– Я спрошу у родителей, – растерялась я.
Рая, видимо, полностью убедилась в моей бестолковости, махнула рукой, ушла к себе.
Я вернулась в комнату, покормила кота, позвонила маме. О молодом человеке по имени Андрей она ничего не знала. С лёгким беспокойством в голосе обещала позвонить в собес, может, они присылали социального работника.
Глупые какие-то хлопоты. Мебель и посуду надо предложить соседям. Одежду отдать в благотворительный фонд. А комнату продать. Интересно только, хранила ли Зимаида какие-нибудь старые фотографии, письма, памятные семейные вещи? Я открыла шкаф, он же шифоньер. Скрипнули створки, сделалось неловко: куда полезла без спросу? Аккуратные стопки белья, выглаженная одежда на полках и на вешалках. Зимаида говорила «отутюженная». Да, всё отутюженное, пахнет нафталином. Где она только его брала? Кажется, он уже и не продаётся нигде. На верхних полках что-то завернуто в газету. Я отогнула краешек: её меховая шапка. Понятно, но неинтересно. Кот запрыгнул на нижнюю полку, пришлось его прогнать и шкаф закрыть.
Кота было жалко, его надо было оставить одного в запертой комнате. Тётя Рая успела нажаловаться: он в коридоре обои рвет, все соседи очень недовольны. Теперь ему, бедняге, придется сидеть до завтра одному. Я взяла кота на руки, села на бабушкин диван. В этой комнате всё бабушкино, каждая вещь её, помнит её руки. Одно из первых моих воспоминаний о Зимаиде – это её руки. Твердые, покрытые маленькими темными пятнышками, вертят меня, жесткие пальцы неприятно ощупывают, словно она из меня бульон собралась варить.
– Кожа да кости, – приговаривает Зинаида Георгиевна. – Кожа да кости. Тебя что, родители совсем не кормят? Оля, ты почему так плохо ешь? Ты что, не понимаешь, что ты должна хорошо питаться, чтобы вырасти здоровой.
И когда мама приходит меня забирать, Зимаида долго ей выговаривает, что она неправильно кормит ребёнка.
Так я и сидела среди чужого никому уже не нужного порядка, рассеянно гладила полосатую спинку задремавшего кота, и всё собиралась встать, одеться, уехать. Уехать – это хорошо сказано. Уезжать надо не просто так, а куда-то, чтобы что-то ещё было написано в конце предложения. Сейчас я вернусь к родителям. И снова не смогу избавиться от чувства, что за те три года, что я провела в Москве с Геной, у них установился новый жизненный порядок. И теперь, когда я снова живу у них, то и я, и они, должны вернуться к старому укладу, играть прежние роли. Как будто влезать в одёжки, из которых мы уже выросли. Наверное, нам нужно было бы попытаться выстроить какие-то новые отношения. Но тут опять-таки Генка всплывает: считается, что у родителей я живу «пока». Пока он не вернется в Питер, или пока я не решу снова жить с ним в Москве. «Пока» – такое маленькое, неприятное слово, которое всё время путается под ногами и не даёт сделать ни шагу.
Можно уехать в нашу с Генкой съёмную квартиру в Москве. Я даже знаю, как это будет. Так точно себе представляю, как будто в кино видела. Он встретит меня на Ленинградском вокзале, чмокнет торопливо в губы, выхватит ручку чемодана. В толпе, в толчее, в шуме, скорее, скорее: тут с парковкой проблемы. Довезет до дома, и начнет оправдываться, что очень – ну, очень торопится, вообще буквально на пол часика отскочил из офиса. Я ведь справлюсь тут пока сама? Точно справлюсь? А ключи не потеряла? Может, уже садясь в машину, обернётся и всё-таки скажет приятное: «Оля, я очень рад, что ты приехала!» Но уже вечером начнёт нудеть, что он так и знал, что он ведь говорил, что целых полгода он оплачивал эту квартиру, которая ему такая большая одному не нужна, а я не приезжала, что неужели я не понимаю… Всё понимаю, Гена, я всё понимаю. В Москве – деньги, карьера, работа. Ну вот, опять я начинаю с ним спорить, так, как будто он рядом, сидит на Зимаидином диване. А даже если бы и сидел, разве он когда-нибудь слышал меня? Я тряхнула головой. Нет, к Генке я не поеду.
Кот поднял голову, посмотрел на меня круглыми желтыми глазами, как будто спрашивал, куда же я тогда собралась уезжать. А может, и правда не надо никуда уезжать. Взять и остаться жить здесь, в этой комнате. В коммуналке – вот этого бы точно Генка не понял. И снова я завела с ним воображаемый разговор, и снова он как будто смотрел на меня с этим ненавистным выражением торопливой скуки на лице. Ему скучно меня слушать, он знает, что всё равно прав. Потому что он всегда прав. От воображаемого разговора с Геной настроение испортилось окончательно. Да что же это такое? Всё время надо на кого-то оглядываться? Вот есть у меня сейчас эти двадцать с чем-то метров с высоким потолком, старой мебелью и окном во двор – и отлично!
Доехав до дома, я уже была уверена, что это именно то, что мне сейчас нужно – пожить немного одной. Перевести дыхание, собраться с мыслями. Родители переглянулись с удивлением, завели долгий разговор. Наконец, мама, которая сначала только отговаривала меня от переезда в коммунальную квартиру, вздохнула, развела руками, извиняющимся тоном сказала:
– Тебе оттуда до работы хотя бы ближе добираться будет.
– В конце концов, если тебе так уж этого хочется, поживи там какое-то время, – разрешил вслед за ней папа и добавил:
– Это будет полезный жизненный опыт для тебя. В смысле освоения коммунального быта. Понюхаешь пороху, так сказать. Да и до нас тут рукой подать, если что.
– Вот поживёшь немного одна, а там, может, уже и с Геночкой решите что-нибудь, – снова вздохнула мама.
Я тоже вздохнула и пошла собирать сумку. Немного самых необходимых вещей, чтобы назавтра после работы уже не возвращаться домой, а сразу поехать в бабушкину комнату с видом на старый вяз и угол дома напротив.
У меня было всего четыре урока, но после них сегодня я чувствовала себя совершенно разбитой. А ведь так хотелось бы, чтобы всё было совсем иначе. Хотелось бы провести занятие, как танец протанцевать: легко кружиться, подхватывать под локоток порхающие по классу английские словечки, улыбаться, кивать. Но получается разгрузка-погрузка булыжников. Нехитрые предложения так тяжело даются некоторым моим студентам, что я почти физически ощущаю их неподъемную тяжесть. Прыгаю у доски, словно массовик-затейник: «Артем, видите тут вопросительный знак? Он такой тяжелый, что в одиночку глаголу не справиться, и мы должны позвать на помощь – кого? – вспомогательный глагол!» Артем хмурит брови, с тоской смотрит в окно. Занятие заканчивается, и я задаюсь вопросом: как можно научить танцевать того, кто даже не хочет подняться со стула?
Когда ещё доучивалась в университете, и весь следующий год я работала в лицее, тоже преподавала английский в старших классах. Моими учениками были ребята примерно того же возраста, что и эти студенты. На этом сходство и заканчивается. На уроках мы работали, просто работали, и мне казалось тогда, что это совершенно нормально, что иначе и не бывает. Я с тоской вспомнила, как даже после звонка, на переменах ребята облепляли мой стол, показывали какие-нибудь забавные ролики из интернета, спрашивали значение того или другого услышанного ими английского слова. После уроков с ними, я летала, как на крыльях. За два года они ни разу не спросили меня, зачем им нужен английский язык. А потом Генка решил делать карьеру в Москве, и мне пришлось уволиться.
От моей работы до Зимаидиного дома, действительно, получается намного ближе, чем до квартиры родителей. Теперь я уже увереннее поворачиваю ключ в замке входной двери. На этот раз в коридоре сталкиваюсь с закутанной в огромный, в розовых розах халат Нинкой. Нинка – может, даже постарше тети Раи, но почему-то она – просто Нинка или Нина, без «тёти» и без отчества.
– Райка сказала, ты тут пока поживешь? – спрашивает. – А потом что думаете? Продавать или сдавать кому?
– Не знаю, пока не решили, – отвечаю, и чувствую, что Нинка не довольна моим ответом. Ну да, им это важно. Появление нового соседа – событие планетарного масштаба в этой вселенной.
Кот обрадовался мне, стал тереться о ноги, урчать. Я вытащила из сумки свои вещи и спохватилась: надо бы придумать что-то на ужин, да и на завтрак. Мама какую-то еду, конечно, положила мне с собой, но переезд можно было бы и отметить. И помянуть Зимаиду.
Я снова влезла в пальто и мокрые ботинки, вышла и огляделась: в какую бы сторону пойти в поисках магазина. На другой стороне маячила мужская фигура, и полупустая улица дохнула на меня легким ветерком беспокойства: показалось, что я узнала его. Три дня назад, в тот день, когда умерла Зимаида, не его ли я видела возле дома? А потом на кладбище, вроде бы, это тоже был он… Или я всё это выдумала? Просто стоит парень и курит? Черты лица на таком расстоянии с моим зрением не разглядеть. Одет так, как почти все в Питере одеваются: джинсы, темная куртка с капюшоном, сумка через плечо. Сразу вспомнилось, как тётя Рая рассказывала про человека, который приходил к Зимаиде. Андрей, точно, Андрей его звали.
Магазин отыскался на соседней улице: тесный супермаркетик в полуподвале – три скользкие ступеньки вниз. Азиатская тетенька пробила мои покупки: кроме обычного набора ещё бутылка вина. Сейчас пойду обратно по другой стороне улицы. И если этот парень, предположим, что его зовут Андрей, стоит там, то я… Я по крайней мере его рассмотрю.
Ни снега, ни дождя сегодня с неба не летело, и даже можно было уже поверить в то, что совсем скоро под весенним солнцем оживут черные деревья на газонах, и можно будет выходить на улицу без шарфа и пальто. Фонари ещё не горели, но на улицу уже начали прокрадываться сумерки. Пешеходы быстро шагали по своим делам мимо привычных им старых петербургских домов, дисциплинированно выстроившихся вдоль тротуара. Теперь уже никто не стоял ни на той, ни на этой стороне улицы. Ну и ладно. Может, я просто выдумала всё это.
Я укрылась в своей – буду теперь считать, что в своей, а не в Зимаидиной – комнате. Если теперь тут живу я, то и правила будут мои. У Зимаиды было очень много запретов и правил, буквально на каждом сантиметре комнаты было что-нибудь нельзя или невежливо, некрасиво или неположено. Вот, например, сидеть на её кровати гостям было нельзя: негигиенично в верхней одежде сидеть там, где человек спит. Так что первым делом я залезла с ногами на кровать – старую металлическую кровать, где под полосатым матрасом прогибалась, поскрипывая, металлическая сетка. Спать на ней было неудобно, поэтому родители и купили бабушке диван. Но она, конечно, продолжала спать на кровати. Потому что это же надо было такое выдумать: каждое утро снимать всё постельное бельё и складывать в ящик, куда с пола пыль летит. Нет, у бабушки на полу была не пыль. Она говорила «сор». И если заходила соседка, то Зимаида потом показательно протирала пол тряпкой, потому что соседка из коридора сору нанесла. Сижу, раскачиваюсь вверх-вниз и вспоминаю, как прыгала на этой кровати, когда была совсем маленькая.
Когда я была маленькая, меня иногда привозили к Зимаиде и оставляли на день или на полдня. Даже ещё когда я училась в начальной школе, она иногда после уроков забирала меня к себе. Я вдруг ясно вспомнила, как мы сидели с бабушкой на её кровати – диван тогда ещё не был куплен – откинулись на подушки, на мне коричневое школьное платье с белым воротником и черным, неудобным фартуком, на ней – синий фланелевый халат с крупными цветами. Бабушка рассказывает мне сказку. Самая её любимая была «Сказка о потерянном времени». Иногда она просто читала её вслух из тоненькой книжки с цветными картинками, но намного интереснее были её вариации на тему шварцевского сюжета. Подпитываясь силой причудливого Зимаидиного воображения, сказка пускала прихотливые побеги. Я узнавала, из какой страны появились у нас в городе злые волшебники, и о других ребятах, которые оказывались втянуты в эту историю. Как и все дети, я любила оставаться в рамках знакомого сюжета, слушать одно и то же по сто раз. Почему-то и несговорчивая почти по любому другому поводу Зимаида, не уставала снова и снова возвращаться к этой истории.
«Жили-были далеко на западе злые волшебники. Они считали себя лучше всех и хотели остальных людей заставить жить по своим правилам. И вот однажды они придумали отбирать у других людей время. Они рассудили, что другим время не нужно, раз уж они всё равно тратят его попусту».
Примерно так чаще всего начиналась эта сказка в вольном Зимаидином изложении.
«С утра до ночи, а точнее с ночи до утра они читали свои волшебные книги. Потому что для того, чтобы учинить безобразие, какое они задумали, им нужно было хорошо подготовиться. В ночной темноте было не видно, что написано в этих книгах, и волшебники вывесили над своей страной ещё одно солнце, которое светило даже ночью. Но только это было не наше тёплое светлое солнышко, это было страшное черное солнце с кривыми короткими лучами».
«А что волшебники делали днём, если по ночам они читали книги?» – спрашивала я. Это был не праздный вопрос. Класса со второго я начала довольно много читать, причем читала «запоями»: если попадалась стоящая книга, я не могла отложить её, пока не доходила до последней строчки. Так я читала весь день, даже на уроках, положив книгу под партой на колени, и полночи, подождав, пока родители потеряют бдительность, и включив фонарик под одеялом. Потом я могла два-три месяца не брать в руки книг – до следующей, которая захватывала меня, не давая спать по ночам. Так что тут я очень сочувствовала злым волшебникам, даже не смотря на то, что они были злые, и представляла себе, как утром они зевают и сонные бродят по своему замку, спотыкаясь на лестницах.
«А днём они устраивали заседания с другими колдунами», – неуверенно сообщала Зимаида. Её повествование не всегда было гладким. Иногда она отвлекалась, сбивалась с мысли, и тогда начинала раздражаться.
«Наверное, у них были какие-нибудь колдовские предметы: волшебные палочки, шапки-невидимки, да?» – подсказываю я.
«Старших перебивать нельзя! – сердится Зимаида. – Слушай внимательно, и всё узнаешь. То же мне, придумала! Волшебные палочки! Это тебе не какая-нибудь сказка для маленьких! У них были настоящие пистолеты, автоматы, танки и самолеты. И везде на своём оружии они рисовали волшебные черные знаки».
Тут я начинала сомневаться:
«Зимаида, ой, Зинаида Геог…риевна, а разве в сказках могут быть пистолеты и автоматы? Это не по-сказочному. Должны быть мечи, щиты, копья».
«Правильно, было у них ещё с древних времен волшебное копье. И колдуны верили, что у кого это копье – тот победит в любом бою. А ещё у них была волшебная чашка, кто из неё выпьет, тот от всех болезней вылечится, все раны на нем заживут».
«А что, разве они собирались воевать? – я чувствовала, что нить повествования всё больше запутывается в бабушкиных руках.
«Ещё как собирались! Только я не могу так рассказывать, когда ты через слово перебиваешь! Тебе что, родители не объясняли, что перебивать старших невежливо! Сколько можно уже: одно и то же, одно и то же! Разве можно быть такой бездельницей? Что ты сидишь? Вот что ты сидишь? У тебя все уроки сделаны? Сказку ей расскажи. Как маленькая прямо. Сколько можно, одно и то же…»