Я всегда думал, что был левшой. Так говорили и мои близкие. Но через какое-то время осознал, что могу рисовать не только левой, но и правой рукой. А еще позже понял, что все тоже самое могу делать обеими руками. Одновременно… Такая способность называлась амбидекстрией. А значит, я был не левшой. Я был амбидекстром. И если бы я только мог знать тогда, какую роль в моей жизни сыграет эта особенность.
Хотя мне не были знакомы ни техника рисования, ни законы композиции, интуитивно я чувствовал, что рисунок должен выглядеть так, а не иначе. Чаще всего я рисовал натюрморты, а моим самым любимым художником стал голландец Ван Гог. С ним меня познакомил случай. Сентябрь. Первый звонок. Подарок от старшеклассника – книга с иллюстрациями. Винсент Ван Гог… Таким было ее название. С тех пор я стал много читать про него, узнав о его жизни, болезнях, его больном воображении, и об особенностях его смерти. Я очень любил Ван Гога. И не только как художника. Любил как человека. Большой настенный календарь с изображением его натюрморта с двенадцатью подсолнухами висел тогда над деревянной кроватью в моей небольшой комнате. Этот календарь был куплен мной в соседнем книжном магазине, только вот уже не вспомню, за какие деньги.
А иногда мне просто «фартило», как называл это мой отец. Весенним майским днем, возвращаясь домой из кинотеатра, я заметил у входа в продовольственный магазин высокого широкоплечего милиционера, держащего за руку пожилую цыганку в ярком цветастом платке. В это время его низкорослый и худощавый напарник высыпал в стоящую рядом большую урну содержимое огромной картонной коробки, с которой ее и задержали.
Дождавшись, пока милиционеры уведут цыганку за собой, я заглянул в урну и увидел целую гору леденцов в форме монет в разноцветной фольге. Подпольное производство, догадался я. Сняв с себя майку и завязав ее верхнюю часть на узел, я начал набивать ее конфетами. Уже завтра я планировал продавать их по максимально высокой цене. Ноги несли меня домой со скоростью эфиопского легкоатлета Мируса Ифтера, взявшего на той самой Московской олимпиаде две золотые медали. Таких эстафет получилось три. Через сорок минут я уже стоял перед собственной кроватью, усыпанной невероятно ликвидным товаром – сладкими «монетами», отлитыми по подобию советского металлического рубля образца 1970 года с изображением профиля вождя мирового пролетариата Владимира Ильича Ленина. Быстро посчитав общую стоимость своей добычи, я понял, что стал обладателем целого состояния…
У меня получалось делать деньги на всем: я продавал марки, варганил на кухне сахарные леденцы, покупал и перепродавал спортивный инвентарь, жевательную резинку, проводил школьные мероприятия. Я мог купить скейтборд за девятнадцать рублей, покататься на нем пару дней и продать за двадцать пять. Из ничего я мог сколотить капитал. Это было, пожалуй, самым увлекательным занятием из всех, которыми я занимался в детстве. Намного увлекательнее игры в футбол, походов в кино и даже рисования. Хотя я и любил читать, редко дочитывал книгу до конца: на нее, правда, не без моих усилий, всегда находился очередной покупатель.
И все-таки самой большой моей страстью были самолеты…
Теплыми летними ночами, завершив рабочий день, я набивал карманы своей летней куртки свежим ароматным ржаным хлебом, брал с собой купленный за свои же деньги в комиссионном магазине кассетный плейер SONY и тайком, через пожарный люк, вылезал на покрытую застывшей черной смолой крышу нашей пятиэтажки. Если день был знойным, крыша разогревалась так, что смола под ногами продавливалась и сохраняла следы от моих кроссовок. Там, наверху, я сбрасывал с себя куртку, стелил ее и удобно ложился на спину. Только на крыше я отчетливо ощущал все звуки и запахи ночного города, которые перемешивались с запахом свежей хлебной горбушки. Легкий августовский ветер трепал спутанные мальчишечьи вихры, невесомой рукой приглаживал их и сбегал куда-то за крыши домов, чтобы через минуту вернуться вновь. Моей любимой музыкальной группой в то время была группа «Кино», а самой любимой их композицией – «Звезда по имени Солнце». Нажав на плейере клавишу «Play» и заложив руки за голову, я начинал фантазировать…
Я смотрел в бездонное ночное небо, наполненное сигнальными маячками авиалайнеров, пролетающих сквозь скопления миллиардов звезд Млечного пути. Млечный путь лучше всего просматривался на ночном небе именно в августе, в месяце моего рождения. Наблюдая за движением самолетов, я представлял, что это движутся кометы, путешествующие из одной части Вселенной в другую. Каждая из таких комет управлялась особенными людьми – пилотами, которые даже не подозревали, что где-то далеко внизу за их ночными полетами наблюдает один мальчишка, бесконечно завидуя им…
Когда еще отец служил в армии, я часто видел написанные краской на ливреях больших транспортных ИЛ-76 имена и фамилии каких-то, видимо, очень героических людей.
«Вот если бы когда-нибудь моим именем назвали такой же громадный самолет! – думал я. – Взлетает он такой, а люди внизу смотрят на него и читают: „Савва Скорин“… А я сижу весь такой серьезный в кабине пилотов, крепко держу руками штурвал и ни на что не отвлекаюсь… Потому что профессия у меня такая… героическая».
А еще я часто задумывался над природой числа Пи, о существовании которого узнал на одном из уроков математики. Вообще я не любил математику. Сам не знаю, почему. Не любил, и все. Может, потому что скучно объясняли. Или потому, что я, и вправду, был бестолковым, как часто отзывались обо мне учителя. Но одна деталь в этом предмете захватила меня настолько, что я не мог не ломать над ней голову, особенно в тот самый момент, когда мои глаза были устремлены в бесконечное ночное небо.
«Вот что, если бы прямо сейчас на крышу моего дома приземлились Они… люди с другой планеты? Их знания о числе Пи, которыми Они будут обладать, совпадут с моими или нет?! Если совпадут, значит, природа числа Пи для любого уголка Вселенной одинакова… И видимо, у этих ребят есть те же условия для создания космических двигателей. А если не совпадут?! Тогда они просто не смогут изобрести такой двигатель, и я никогда не увижу их у себя на крыше и там, в Вечности…»
Вдруг в тот самый момент, когда я погрузился в эти философские проблемы кто-то осторожно дотронулся до моего плеча. От неожиданности я дернулся, будто бы меня хорошенько ударило током, одновременно резким движением сорвав наушники.
– Мама! Я чуть не обоссался… Что ты тут делаешь?!
– Савва! – встревоженно ответила мать. – Ты снова на крыше?! Отец зовет. Дядя Саша вернулся…
Впервые я узнал о существовании наркотиков, когда на месяц исчез родной брат моего отца, дядя Саша. Мы уже не надеялась увидеть его живым. В итоге он объявился сам. В нашем туалете после его визита еще долго стоял стойкий неприятный запах. Он не был похожим на обычный запах мочи. Поэтому я принял решение в туалет не ходить и искусно мочился в умывальник…
Из разговоров взрослых я понял, что дядю Сашу «посадили на иглу». Еще через несколько лет, холодным ранним весенним утром, мой отец найдет его мертвым, лежащим на уличной скамейке во дворе соседнего дома. В тот момент я еще не знал, что убийцей моего родственника стал «спидбол» – смесь кокаина с героином. Перекрестное взаимодействие психостимулятора кокаина и опиоидного наркотика героина вызвало у него острую сердечную недостаточность. Дядя Саша не дожил всего несколько месяцев до своего двадцативосьмилетия, оставив тогда еще совсем маленького сына и моего двоюродного брата Пашку без отцовского плеча.
На похоронах я шел рядом с отцом. Это был единственный раз, когда я видел его слезы…
Учителя в школе не догадывались, что мои поступки вызваны в большей степени неосознанностью тех или иных действий, поэтому так же неосознанно забивали меня в неврастеники.
Учился я плохо. Домашние задания почти никогда не выполнял. Мне и в самом деле было не до учебы. Загрузить, отгрузить, принять, съездить, забрать, получить, посмотреть за братом, убрать в квартире, приготовить обед, послать подальше нетрезвых покупателей и сбегать за сигаретами – таким был неполный список моих ежедневных обязанностей. Дела с учебой стали обстоять еще хуже, когда я начал заикаться. В очередной ссоре нетрезвый отец попытался ударить мать кухонным ножом. Я вовремя успел прибежать на душераздирающий крик и ухватиться за лезвие ножа обеими руками. В тот день я держал лезвие смертельной хваткой, опасаясь за жизнь самого родного мне человека. Крик, хлестнувший по барабанным перепонкам, вдруг перешел в вопль. Это орал я. В состоянии аффекта я не чувствовал боли, кричал скорее от ужаса… Увидев струящуюся из моих сжатых кулаков кровь, отец моментально пришел в себя, и больше с ножом я его никогда не видел. Но после этого события я замкнулся, получив на долгие годы серьезные проблемы с речью.
И все же, все же… Отец оставался для меня близким человеком. Именно он привил мне любовь к футболу, к бане. Приучил перед каждым выходом из дома чистить обувь. Благодаря ему я стал слушать Beatles, Deep Purple, Nazareth, Наутилус Помпилиус и Виктора Цоя. А еще я восхищался его волей. Устав от длительного запоя, он мог проснуться рано-рано утром, надеть на себя спортивный костюм, кроссовки и несколько часов бегать по стадиону. Вернувшись домой, Скорин-старший переодевался, брал дубовый веник и еще на несколько часов уходил в городскую баню. Трезвый и бодрый, отец в очередной раз начинал свою жизнь сначала…
Единственным человеком в школе, всегда встававшим на мою защиту, была Алла Ивановна – учитель русского языка и литературы, невысокая женщина с удивительно сильным характером. Заступалась, даже когда стоял острый вопрос об отчислении меня из школы за драку с учеником из параллельного класса. Его фамилия была Гришин. Никто в школе не называл его по имени. Гришина старались обходить стороной все, в том числе и я. Он был единственным в параллели, кто во время драки бил в лицо. Все мальчишки боролись, пинали друг друга, давали подзатыльники, а он сразу лупил кулаком в физиономию противника, разбивая нос, брови и губы всем, кто становился у него на пути. Он давно состоял на учете в детской комнате милиции, но это никак не влияло на его поведение. И вот наступил день, когда я вынужден был постоять за себя, даже перед страхом жестокой расправы. С его стороны в мой адрес прилетела шутка. Шутка касалась моих все еще перебинтованных и так долго заживающих рук.
Я кинулся на него и сбил с ног. Уже не помню, как он оказался сверху и прижал меня к полу. В дикой ярости мой соперник продолжал дубасить по моему лицу. Из моего носа и губ ручьем лилась кровь. Гришин же, словно заведенный, продолжал «мочить» меня, упиваясь своим превосходством.
«Хватит! Не надо!» – закричал я, пытаясь закрыть руками свою голову.
Еще через несколько секунд его кто-то сильно дернул за пиджак, отбросив от меня на несколько метров. Моим спасителем оказалась директор школы.
Меня сразу же отправили в медпункт, а после отпустили домой. Я бежал из школы вытирая на бегу рукавом льющиеся из заплывших глаз горькие слезы. Было бесконечно стыдно и обидно за себя. Обидно не от того, что мое лицо было разбито и похоже на тыкву, а от того, что я сдался. Как сопливая девчонка завопил «Не надо!» на виду у целого класса…
Утром следующего дня я стоял у доски перед одноклассниками и своим классным руководителем… Стоял с абсолютно потухшим взглядом, избитый, с распухшей физиономией и порезанными столовым ножом кистями рук, все еще в грязных бинтах.
– Ну что теперь будем делать, Скорин? – тревожно спросила Алла Ивановна. – Очередная драка…
Я молчал.
– Ты же неплохой мальчишка! Пойми, я больше не смогу закрывать глаза на подобные вещи, Савва! В тебе как будто живут два абсолютно разных человека, – встав со стула, она медленно пошла в противоположный конец класса, нервно сжимая в руках длинную указку.
Я все так же смотрел в пол. Да, меня мучила совесть. Но мучила не оттого, что я слышал сейчас, а оттого, что я наконец-то посмотрел на себя со стороны. Перед классом стоял самый бестолковый его ученик… ученик, которого совсем недавно исключили из секции плавания за непосещаемость… который по итогам четверти стал самым отстающим в классе… ученик, с которым уже давным-давно не общались одноклассники, посмеиваясь над его дурацким внешним видом и каждый раз передразнивая его сэ..сэ..сэ..удорожную речь. И вот теперь еще эта драка, вопрос об отчислении из школы…
– Алла Ивановна, я и сам хочу… ис… пы… пы… пы… пыы… равиться… – произнес я, по-прежнему уставясь в пол, чтобы спрятать свои мокрые глаза.
Очень хотелось сказать классной «простите меня», но я понимал, что не выдавлю из себя эту чертову фразу. Тем более, что вокруг хихикали одноклассники, для которых моя речь была веселым спектаклем.
Вдруг неожиданно раздался громкий хлопок, и куски деревянной указки, которую Алла Ивановна держала в руках, мгновенно разлетелись в разные стороны. Кому-то явно здорово досталось обломком по голове. Наступила тишина.
– Если еще хотя бы раз… я услышу чей-то подлый смех, я разобью еще несколько таких указок, но только уже не о парту! Меня все услышали? – голос Аллы Ивановны звенел от гнева. – Что вы знаете о жизни вашего одноклассника?! Хотя бы раз! Кто-нибудь из вас поинтересовался, почему Скорин скатился на самое дно? Почему он не учится? Почему приходит с грязной головой в школу и черными, как у шахтера, ногтями? Почему ваш товарищ заикается? Почему он постоянно дерется, в конце концов?!
Класс молча слушал учителя. Она была единственным человеком, с которым я в минуты отчаяния делился тем, что происходило в моей семье. Она была в курсе моих многочисленных попыток спасти мать от суицида, и смертельных угроз пьяного отца. Думал ли я когда-нибудь о том, чтобы самому уйти из этой никчемной жизни? Да. Пару раз… В самые тяжелые минуты накатившего отчаяния я отчетливо представлял себе, как сделаю это. Только об этом никто никогда так и не узнал. Даже Алла Ивановна… Зато она знала, когда мы с братом голодали, и заставляла меня тащить домой сетки с картофелем и яблоками, выращенными на ее ухоженном дачном участке. Алла Ивановна знала обо мне больше, чем мои собственные родители…
– Молчите?! – вопрос словно повис в сгустившейся тишине.
– Скорин дерется, потому что он единственный из вас, у кого есть достоинство! И именно оно никогда не позволит ему терпеть унижения даже от тех, кто сильнее его…
И в этот раз классная поручилась за меня, уговорив директора дать мне самый последний шанс, который я уже не имел права проср… ть, как бы выразился мой отец. Тогда же я принял окончательное решение стать военным летчиком, дав себе обещание, что никогда больше – ни в драке, ни в бою – я не попрошу о пощаде и не разрешу себе сдаться, даже если придется пойти на свой первый и последний в жизни таран.
До поступления в военное училище оставалось ровно два года, и я стал просить Аллу Ивановну помочь мне перейти в старшие классы, чтобы наконец взяться за учебу и приблизиться к той цели, которая тогда казалось мне главной.
За оставшиеся два года учебы мне пришлось заново пройти весь школьный курс математики, химии и физики. Мать разрешила мне исписать стены моей комнаты математическими и физическими формулами и определениями. Я ежедневно засыпал и просыпался, глядя на эти значки и закорючки и пытаясь запомнить их навсегда. В нашем туалете теперь стопкой стояли школьные учебники. Гуманитарные предметы давались мне легко, и с ними проблем не было. Параллельно я стал самостоятельно бороться с заиканием. Начал читать специализированную литературу и выполнять необходимые упражнения для постановки речи, закрываясь в своей комнате. Через несколько месяцев я добился и в этом значительного прогресса. Кроме того, я вернулся в секцию плавания, дав себе слово, что когда-нибудь обязательно доплыву до Африки. Почти все в секции посмеивались над моей сумасбродной убежденностью, наблюдая, как тяжело мне на тренировках из-за все еще державшего меня в своих крепких тисках страха «глубокой воды». Только одноклассники больше не смеялись надо мной. Я шел к тому, чтобы окончить школу без единой плохой оценки в аттестате. Теперь на меня даже засматривались девчонки, но я не отвечал им взаимностью. Хотя, если быть совсем откровенным, делать это мне не позволяла моя застенчивость. Почему-то я страшно боялся любого контакта с противоположным полом…