После чая мистер Хейл встал возле камина и, время от времени тяжело вздыхая, о чем-то глубоко задумался. Миссис Хейл вышла, чтобы обсудить с Диксон сбор зимней одежды для бедных. Маргарет готовилась к обычной нестерпимой скуке наполненного жалобами матери бесконечного вечера и мечтала поскорее подняться к себе, чтобы вновь предаться размышлениям.
– Маргарет! – неожиданно произнес мистер Хейл с таким откровенным отчаянием, что дочь вздрогнула. – Эта вышивка очень важна? Иными словами, ты можешь ее отложить и зайти ко мне в кабинет? Хочу обсудить кое-что крайне значительное для всех нас.
«Крайне значительное для всех нас». Получив отказ, мистер Леннокс никак не мог улучить минуту и поговорить с отцом наедине. Иначе дело действительно обстояло бы крайне серьезно. Во-первых, Маргарет стыдилась того обстоятельства, что до такой степени повзрослела и превратилась в женщину, что нашелся человек, пожелавший на ней жениться, а во-вторых, не знала, как отец отнесется к ее отказу принять предложение мистера Леннокса.
Вскоре стало ясно, что волновалась она зря: мистер Хейл намеревался обсудить вовсе не недавнее неожиданное событие, а что-то другое. Усадив дочь рядом, он поворошил угли в камине, задул свечи, несколько раз глубоко вздохнул и только после этого собрался с духом и, запинаясь, с трудом проговорил:
– Маргарет, я решил оставить Хелстон.
– Оставить Хелстон? Но почему, папа?
Мистер Хейл молчал рассеянно перекладывая с места на место бумаги на столе, несколько раз открывал рот, но, будто не осмеливался заговорить, снова закрывал. Маргарет, мучительно наблюдая за страданиями отца, переживала.
– Папа, милый! Почему? Ответь!
Внезапно в нем произошла разительная перемена: он прямо взглянул на дочь и медленно, с неестественным спокойствием произнес:
– Потому что я не могу больше служить священником англиканской церкви.
Маргарет не ожидала такого ответа, полагая, что вечное недовольство и бесконечные стенания матери в конце концов убедили отца покинуть любимый Хелстон и переехать в одно из величественных молчаливых пространств, которые время от времени доводилось видеть в городах вокруг соборов. Конечно, выглядели они солидно и торжественно, но если ради них требовалось покинуть Хелстон, то ничего, кроме печали и душевной боли, не вызывали. И все же самый ощутимый удар нанесли последние слова отца. Что он имел в виду и что пытался скрыть? Лицо его, искаженное страданием, едва ли не умоляло о сочувствии и пощаде, доставляя Маргарет нестерпимую боль. Что, если отец оказался каким-то образом замешан в истории с Фредериком? Брат нарушил закон. Неужели из-за естественной любви к нему отец потворствовал каким-то…
– Так в чем все же дело? Скажи, наконец, папа, почему ты не можешь продолжать служение? Если бы епископ услышал все, что нам известно о Фредерике и несправедливом, жестоком…
– Фредерик здесь ни при чем. Эта история епископа не интересует. Дело во мне. Я все тебе объясню, Маргарет, отвечу на любые вопросы, но обещай, что больше никогда не заговоришь на эту тему. Я готов принять последствия своих мучительных, отчаянных сомнений, однако обсуждать причину страданий невыносимо.
– Сомнения, папа! Твои сомнения касаются религии? – предположила Маргарет, совершенно потрясенная.
– Нет, религия не вызывает вопросов и не рождает смятения разума.
Он замолчал, и Маргарет судорожно вздохнула, ощутив приближение катастрофы. Но вот он заговорил снова – торопливо, сбивчиво, как будто спешил переступить роковую черту:
– Думаю, напрасно описывать давнюю тревогу, стремление понять, имею ли я право на служение, попытки заглушить затаенные сомнения авторитетом церкви. О, Маргарет! Как я люблю святую церковь, откуда должен быть изгнан!
Не в силах продолжать, отец закрыл лицо руками. Маргарет тоже не знала, что сказать; начало предвещало какую-то страшную тайну вроде решения обратиться в мусульманство.
Со слабой улыбкой отец проговорил:
– Сегодня я прочитал о двух тысячах священниках, оставивших церковь и пытавшихся вернуть себе доброе имя, однако все напрасно. Напрасно! Боль слишком остра.
– Но, папа, достаточно ли глубоко ты обдумал свой шаг – такой ужасный, такой опасный шаг? – воскликнула Маргарет, не в силах сдержать рыдания.
Главная опора дома: вера в несокрушимую, безусловную непогрешимость любимого отца – внезапно покачнулась и рассыпалась. Что можно сказать? Что предпринять?
Горе дочери заставило мистера Хейла собраться, чтобы найти слова утешения. Он подавил душившие, готовые пролиться слезы, встал и снял с полки книгу, которую часто читал в последнее время и где, как ему казалось, черпал силы, чтобы ступить на избранный путь.
– Это откровение человека, когда-то, подобно мне, служившего сельским викарием. Написано более полутора веков назад неким мистером Олдфилдом, священником прихода Карсингтон в графстве Дербишир. Его муки закончены. Он доблестно сражался.
Две последние фразы мистер Хейл произнес едва слышно, а потом начал читать вслух:
– «Когда невозможно далее продолжать работу, не принося бесчестия Господу и позора Церкви, не разрушая цельность собственной души, не раня совесть, не лишившись покоя, не утратив веру в возможность спасения, – иными словами, когда условия, в которых придется продолжить (если ты готов продолжить) труд, греховны и не угодны Богу, – верь. Да, верь, что Всевышний обратит твое молчание, отстраненность, лишения и потери во славу его и евангельской истины. Если Господь не найдет тебе применения в одном качестве, то обязательно использует в другом. Душа, готовая ему служить и его почитать, никогда не утратит возможности действовать. Ты не должен ограничивать безмерность Всевышнего, считая, что ему ведом лишь единственный способ обратить тебя в инструмент собственного прославления. Он сможет сделать это посредством твоего молчания точно так же, как посредством проповеди; через твое бездействие так же, как через усердную работу. Это не притворная попытка сослужить Господу величайшую службу или исполнить тяжкий долг, способная искупить малейший грех, хотя сам этот грех и позволил тебе исполнить долг. Поверь! Ты не добьешься благодарности, если, представ перед обвинениями в нарушении священной клятвы и измене Богу, ради продолжения службы попытаешься найти оправдание в суровой необходимости».
Читая вслух избранные строки и оставляя для себя многие другие, викарий Хейл стремился обрести уверенность и смелость на трудном пути, который считал единственно верным, но, едва замолчав, услышал приглушенные рыдания и сник, не в силах терпеть отчаяние дочери.
Неловко прижав ее к груди, он проговорил:
– Маргарет, дорогая! Подумай о первых мучениках, подумай о тысячах страстотерпцев!
– Но, папа, все они страдали за правду, – возразила дочь, внезапно подняв пылающее, мокрое от слез лицо, – в то время как ты… Милый, дорогой папа!
– Я страдаю по велению совести, дитя мое, – проговорил мистер Хейл с достоинством, едва заметно дрогнувшим из-за особой чувствительности характера голосом. – Поступаю так, как считаю должным, после многих дней, недель самобичевания, способного пробудить мозг и менее апатичный и трусливый, чем мой.
Покачав головой, он со вздохом продолжил:
– Заветное желание твоей бедной матушки, исполненное хотя бы тем насмешливым, полным иронии способом, каким слишком часто исполняются заветные желания, подобные яблокам Содома, в конце концов привело к этому кризису, за который я должен испытывать – и, надеюсь, испытываю – благодарность. Еще не прошло и месяца с того дня, когда епископ предложил мне другое место. Приняв лестное назначение, пришлось бы заново декларировать приверженность догмам англиканской церкви. Видит Бог, я пытался справиться: убедить себя скромно отказаться от повышения и тихо остаться здесь, тем самым окончательно задушив собственную совесть. Господи, прости меня, грешного!
Мистер Хейл встал и принялся мерить шагами комнату, бормоча под нос безжалостно унизительные слова, которых дочь, к счастью, почти не слышала. Наконец он остановился и заговорил снова:
– Маргарет, возвращаюсь к печальной теме: нам предстоит покинуть Хелстон.
– Да, понимаю. И как скоро?
– Я написал епископу… кажется, уже говорил об этом, но точно не помню: все забываю, – с отчаянием в голосе сказал отец. – Сообщил о намерении покинуть пост викария. Он проявил невероятную доброту и терпение, пытался увещевать, уговаривать и убеждать, но напрасно… напрасно! Те же аргументы я приводил себе сам, однако безуспешно. Так или иначе, придется уйти в отставку и лично явиться к епископу, чтобы проститься. Испытание предстоит нелегкое, но значительно тяжелее окажется расставание с любимыми прихожанами. Для чтения молитв уже назначен временный викарий – некто мистер Браун, – и завтра он к нам приедет. А в воскресенье у меня последняя, прощальная проповедь.
«Необходима ли такая поспешность?» – спросила себя Маргарет и тут же ответила, что промедление лишь обострит боль. Лучше уж получить один удар, сразу услышав о необходимости безотлагательных приготовлений.
– Что говорит мама?
К ее удивлению, прежде чем ответить, отец опять принялся ходить по комнате. Наконец остановился и заговорил:
– Видишь ли, я и в самом деле жалкий трус: не нахожу сил причинить боль. Мне понятно, что замужество не оправдало чаяний твоей матери и не принесло ей того, на что она имела право рассчитывать, поэтому не знаю, как нанести этот жестокий удар. Однако сообщить придется, причем немедленно.
Мистер Хейл в надежде взглянул на дочь, в то время как та не могла поверить, что матушка до сих пор пребывает в полном неведении.
– Действительно придется, – задумчиво проговорила наконец Маргарет. – Может, она даже… нет! Конечно, известие поразит ее!
Словно ощутив на себе силу ожидавшего матушку удара, она с трудом вымолвила:
– Куда же мы поедем?
– В Милтон-Нотерн, – обреченно обронил мистер Хейл с унылым безразличием, понимая, что, хоть дочерняя любовь и побуждала Маргарет утешать и поддерживать, душевная боль от этого становилась еще острее.
– Милтон-Нотерн! Промышленный город в Даркшире?
– Да, – подтвердил отец с тем же мрачным безразличием.
– Но почему именно туда, папа?
– Потому что там я смогу заработать для своей семьи кусок хлеба, потому что там я никого не знаю! В Милтон-Нотерне никто не слышал о Хелстоне и никогда о нем не заговорит.
– Кусок хлеба для семьи! Мне казалось, что у вас с мамой…
Заметив, как страдальчески поморщился отец, Маргарет умолкла, подавив естественный интерес, но мистер Хейл увидел с присущей ему интуицией на лице дочери отражение собственной ледяной обреченности и приложил усилие, чтобы ее развеять:
– Ты должна узнать все. Только помоги сказать маме. Кажется, я готов сделать что угодно, только не это: мысль о ее потрясении приводит в ужас. Если я ничего от тебя не утаю, то, возможно, завтра ты попробуешь с ней поговорить. Я уйду на весь день, чтобы проститься с фермером Добсоном и бедняками из Брейси-Коммон. Выручишь, или тебе будет очень тяжело и неприятно?
Маргарет чувствовала, что еще ни разу в жизни не стояла перед проблемой более сложной и мучительной, однако не находила сил это признать. Отец понял сам.
– Миссия ужасна, правда?
Она поборола минутную слабость и с ясным, открытым лицом ответила:
– Да, миссия тягостная, однако выполнить ее необходимо. Постараюсь справиться как можно лучше. У тебя много других дел, не менее болезненных.
Мистер Хейл горестно покачал головой и благодарно пожал дочери руку. Чувствуя, что того и гляди снова заплачет, Маргарет попыталась отвлечься:
– Так расскажи о наших планах, папа. Вы с мамой располагаете некоторой суммой, независимой от твоего жалованья. Так? Во всяком случае у тетушки Шоу такие деньги есть.
– Да. Кажется, наш постоянный доход составляет примерно сто семьдесят фунтов в год, из которых семьдесят неизменно отчисляются Фредерику, так как он живет за границей. Не знаю, правда, насколько он нуждается в этих деньгах, находясь на довольствии в испанской армии.
– Фредерик не должен испытывать нужду, – решительно заявила Маргарет, – тем более в чужой стране, несправедливо изгнанный с родины. Значит, остается сто фунтов. Разве мы втроем не проживем на эту сумму в каком-нибудь тихом, укромном, очень дешевом уголке Англии? По-моему, вполне проживем.
– Нет! – решительно отрезал мистер Хейл. – Это не выход. Я обязан что-то предпринять: найти себе занятие, чтобы отогнать дурные мысли. К тому же в сельской местности все будет мучительно напоминать о Хелстоне и службе. Я не вынесу страданий. Не забывай, что после необходимых расходов на обустройство от ста фунтов останется очень мало, а мама привыкла к относительному комфорту. Нет, надо ехать в Милтон. Иного пути нет.
Словно извиняясь за то, что успел многое обдумать, никому не сообщив о судьбоносном намерении, отец добавил:
– В одиночестве я способен принимать более разумные решения, чем под влиянием близких. Не выношу возражений: они окончательно сбивают с толку.
Маргарет решила не спорить: в конце концов, разве так уж важно, куда они поедут, особенно по сравнению с главным, ужасным ударом?
Мистер Хейл тем временем продолжил:
– Несколько месяцев назад, когда сомнения стали невыносимыми и возникла острая потребность с кем-нибудь поделиться, я написал мистеру Беллу. Ты помнишь мистера Белла?
– Нет, ни разу его не видела, но кто это такой, знаю: крестный отец Фредерика и твой наставник в Оксфорде. Верно?
– Да. Сейчас он член ученого совета колледжа в Плимуте, но, насколько мне известно, родился в Милтон-Нотерне. Во всяком случае, имеет там недвижимость, которая после бурного развития города значительно возросла в цене. Впрочем, полагаю, об этом я упомянул напрасно, хотя в искреннем расположении мистера Белла сомневаться не приходится. Нельзя сказать, что он придал мне силы, поскольку сам живет слишком легко, однако проявил сочувственное внимание. Именно благодаря ему мы и направляемся в Милтон.
– Почему?
– В этом городе мистеру Беллу принадлежат земли, дома и фабрики. Следовательно, несмотря на понятную неприязнь к слишком шумному месту, ему приходится поддерживать постоянную тесную связь с жителями. Так вот, по словам мистера Белла, там сложились благоприятные условия для частного преподавания.
– Частное преподавание! – с презрением повторила Маргарет. – Разве промышленникам есть дело до классической литературы или достоинств истинного джентльмена?
– О, некоторые из них отличные ребята, способные трезво оценить свои недостатки. Поверь, даже в Оксфорде такие встречаются не на каждом углу. Некоторые, несмотря на солидный возраст, стремятся восполнить пробелы в образовании. Другие хотят достойно учить детей. Во всяком случае, как я уже сказал, в Милтоне можно найти место частного наставника. Мистер Белл уже порекомендовал меня своему арендатору, мистеру Торнтону, – судя по письмам, весьма умному человеку. В Милтоне я смогу найти если не счастливую, то наполненную жизнь среди людей и пейзажей, даже отдаленно не напоминающих Хелстон.
Маргарет чувствовала, что тайный, решающий стимул заключался именно в этом обстоятельстве: все будет иным. При всем известном безобразии, внушающем едва ли не отвращение к северу Англии, к стремительно разбогатевшим промышленникам, к населению, к дикой унылой местности, Милтон-Нотерн обладал одним несокрушимым преимуществом: разительно отличался от Хелстона и ничем не мог напомнить родную деревню.
– Когда поедем? – уточнила Маргарет после короткого молчания.