Если бы вы видели, как Лупанов сдулся! Жир из него вытек весь, и разом он в мальчика худенького превратился, зайчонка, каким и начинал свою творческую деятельность в постели старших товарищей. И так все они перед смертью стали в себя приходить, в молодых и безгрешных. И тут нанятые битлы меня поддержали, почувствовали момент и жахнули «Марсельезу», то есть «Ол ю нид из лав»… Отчаянно и самоотверженно защищали своих мужей только жёны первого созыва, и их я миловал за супружескую верность. Нашлись ренегаты, которые отказались от компрадорщины и согласились вернуться на патриотические позиции, они молили о пощаде, врали, что цель поездки – не дальнейшая распродажа родины, а присоединение Британии к союзу Россия – Белоруссия. Жёны второго и следующих созывов сразу ко мне переметнулись, говорили: Зощенко, родненький, возьми нас с собой, смотри, чего мы умеем, а мы всё умеем. И стриптиз начали показывать массовый…
Костя чуть было не свалился со скамейки от внезапно подступившего приступа хохота, и чем более он себя сдерживал, тем более не мог отдышаться, пришлось даже присесть на корточки.
– Не могу… Врёт и не краснеет, всё врёт…
– Нет, не всё, – не сбавлял оборотов вдохновенный «Ираклий», – кстати, я предупреждал, что вы упадёте… Да, здесь приврал немного для красоты, желаемое за действительное выдал, но только здесь, – невозмутимо гнул свою линию коварный педиатр, – хотя вы правы, конечно, сказал тост, как все. То, что нужно, – стыдно до сих пор – ура, да здравствуйте, благодарствуйте, чего изволите. А всё остальное – правда. Кстати, стриптиз – был, «Мисс член ЦК» выбирали же, проводили конкурсы танца, красоты, очарования и бутылочку крутили… Победила Джуди Лебедько, негритосочка американская, супруга одного из бывших руководителей одесского обкома, ныне выдающегося политолога… В общем, что называется, славно посидели. Незабываем был танец пионера Гольдентрупппа с чёрной пантерой из третьего созыва. Она, Лебедько эта, вся полуголая, от природы хорошо танцевала, а пионер в стриптизе своём просто изумил. Очень подвижным оказался жирный боров, я бы даже сказал, вёртким. Мало того, что пишет – зачитаешься, говорит – заслушаешься, но и танцует – засмотришься, несмотря на всю его бессовестную полноту…
– Бред, бред, бред… Ну не Гольдентрупп Лупанов, не Гольдентрупп, – перешёл на полный серьёз Костя, – это Дима Быков – Зильбертруд, а Лупанов по отцу – Золотарь, Зо-ло-тарь, а по матери он – да, Лупанов. Ну как, правда, русскому писателю быть с фамилией Золотарь, элементарно дурно пахнет, или Зильбертруд, или Гангнус, как Евтушенко?.. И родился он не в Челябинске, а в Рыбинске, на берегу Волги, я его лично знаю, всё вы врёте. Мужик он отличный, хотя дом его на Рублёвке действительно называют малахитовой шкатулкой…
Педиатр вдруг встал навытяжку и отрешённо устремился вдаль, взором в сторону Мосфильмовской. Глубоко вздохнул, и на щеках его вновь образовались слёзы.
– Знаете, Константин Викторович, я – пожилой человек, жизнь моя фактически, чего уж там, кончена. Да, понятно, я теперь ничтожный педиатр-надомник, опустившийся человек, полусотенные за визит сшибаю… – говоря эти жалистные слова, он всё более расправлял плечи и смотрелся уже совсем не жалким. Проснулось в нём что-то, чего раньше Костя не замечал. – И если я какие-то факты перепутал, прибавил что-то от себя, сгустил или, как вы выразились, соврал… Если что-то помнится мне не так, как бы вам хотелось, то, видит Бог, я не виноват, но тем не менее прошу меня простить… – и отдал поклон.
Он был так трогательно беззащитен и величественен одновременно, что Костя, отряхнувшись от прибрежной пыли, смешанной с песком, обнял педиатра, который в данный момент ростом оказался чуть выше Кости, чего раньше тоже не было. Костя уже не мог относиться к педиатру как только к объекту для использования радиостанцией, как к чужому человеку.
– Ну что вы, Борис Аркадьевич, что вы?
– Ведь я, Константин Викторович, извините, доктор, кандидат медицинских наук, ещё десять лет назад огромным коллективом фактически руководил… Я с себя ответственности за то, что произошло со страной и со мной, не снимаю, но, видит Бог, я боролся до последнего…
– Борис Аркадьевич, я просто хотел уточнить некоторые детали. Мне очень интересно, обещаю, что я больше не буду смеяться и прерывать вас, это вы меня простите, вы – выдающийся придумщик, то есть рассказчик, не обижайтесь… Вы, часом, не пишете в свободное от работы время?
– Вы прекрасно знаете, чем я сейчас занимаюсь в свободное от работы время. Раньше писал немного… – признался вдруг педиатр и махнул рукой. – Публиковал фразы в «Литературной газете», в клубе «12 стульев», встречался с самим Арканом и другими медиками-литераторами, они очень хвалили мои «рога и копыта»… Но ещё в перестройку, – он отхлебнул из своей бутыли, – завязал с литературой, от работы отвлекало, но иногда баловал друзей, которых теперь у меня, кроме вас, ни одного не осталось, своими устными рассказами… Писал, а теперь не пишу! Слишком много писателей вышло из медицинских работников, слишком много вреда они Отечеству моему принесли…
– Вреда?
– Да, вреда! И не только медики…
«Это тема для большого цикла передач», – автоматически отметил про себя Костя.
Педиатр сделал ещё один большой глоток, сел, недовольно посопел, но продолжил, постепенно изживая обиду, даже как будто подпитавшись ею.
– То был далеко не единственный раут, на котором мне довелось присутствовать, скольких я их там повидал, мерзавцев… Не счесть, были среди них и очень приличные люди, но в предлагаемых обстоятельствах и они выглядели абсолютными подонками. Если мне не изменяет память, то в тот раз наутро гости опохмелялись тоже по-советски, завтра же – понедельник, все должны с утра пораньше в Москву на работу лететь. Поразил Гольдентрупп, или, если вам угодно, Лупа-нов… Вчера он отрабатывал квартирку в пригороде Лондона – как в пылу ночных откровений мне призналась Людмила Руслановна, – таков был его гонорар за ведение мероприятия…
Костя, услышав про гонорар, удивлённо поднял брови, но педиатр неправильно понял его немой вопрос.
– Она – замечательная женщина, впрямь какая-то неувядаемая, вечная, юная – горючая смесь кавказской запальчивости с казацко-яицким гостеприимством – ненасытности и самоотвержения. Мы расстались только под утро. «Ещё не вечер, – сказала она мне, еле живому, на прощанье и добавила: – На таких, как ты, Боря, душой отдыхаешь…»
Кстати, насчёт Гольдентруппа она с меня клятву взяла, что дальше нашего интима эта фамилия никуда не пойдёт. Извини, Людмила Руслановна, пошла, но вы правильно делаете, что мне не верите, Костя. А ваш Лупанов на похмельном завтраке, начавшемся только часа в два дня, оказался очень милым человеком, домашним, совсем не такой циничной тварью, как на вчерашнем приёме, кажется, даже несколько устыдился своих давешних выкрутасов.
– Я охреневаю, – сказал Костя. Он действительно пребывал в состоянии крайнего недоумения. Не верил, конечно, но и верил.
– Это ваше дело. Кроме того, Лупанов этот – писатель ведь, властитель дум, нравственный авторитет, орденоносец, председатель комитета по ельцинской премии… Его же могли, в конце концов, заснять на порновидео и потом показать общественности, жене, детям, впрочем, о чём это я? Жена присутствовала на этой части мероприятии и больше всех аплодировала… Да, время такое сейчас, если гадость какую-нибудь головокружительную не сделаешь, то о тебе ни одна скотина не узнает… А жена его такая вся беленькая, очень милой женщиной оказалась и о-очень тоже полной. Как и политолог Лебедько, который нам сейчас важнее, чем лупановская жена. Он был похож на одетое в костюм огромное очищенное от скорлупы яйцо, сваренное в мешочек, такой же белый, лысый и трепещуще-нежный – кажется, чуть тронь его иголкой, и сразу истечёт весь… Теперь вёл стол он, умиротворял, потихоньку лекцию прочитал о международном положении, о внутреннем тоже, о курсах акций, о волатильности на рынке, про деривативы всё рассказал, а потом пошёл между столиков и… запел. Да как!
Педиатр вдруг встал в позу и… рванул из Римского-Корсакова несвойственным ему тенором: «Не счесть алмазов в каменных пещерах, не счесть жемчужин в море полудённом…»
Костя беспокойно оглянулся по сторонам: не идут ли люди, не проснулся ли ребёнок? Однако педиатр песню индийского гостя, слава Богу, быстро прикончил.
«Проблема с ним будет не в том, чтобы разговорить, а в том, чтоб остановить», – решил Костя.
8. Березовский
– Нет, у меня, как у него, никогда не получится… – расстроился педиатр. – Слушайте другое, сейчас вдруг вспомнил, расскажу, пока не забыл. Про Бэзэ, Березовского, он присутствовал на мероприятии. Тихо-скромно, в качестве, если так можно выразиться, наблюдателя, без права решающего голоса. В своё время в большие комсомольцы и партийцы выбиться не смог, так что сидел на отшибе – незваный гость, просто пришёл по-английски, без приглашения воздухом родины подышать. Соскучился по русскому духу, плакал и хохотал в тех же местах, что и все. Так вот меня к нему подвели, представили, мы обменялись рукопожатиями, визитками, выпили на брудершафт, перешли на «ты», и я послал его на…
Я тогда из русских врачей в Лондоне был самым модным педиатром. Меня представляли как загадку:
Борис, но не Березовский, Абрамович, но не Роман, педиатр, но не педофил – фишка такая, я и вправду одно время был там просто нарасхват. И вот Бэзэ, как не только я его называл, очень почему-то полюбил со мной болтать. Он на «ты» со всеми, перенял эту демократическую манеру у Мстислава Леопольдовича Ростроповича, который с каждым новым знакомым пил на брудершафт, трижды по-русски челомкался и тотчас просил послать его на х…
Так вот он любил со мной выпивать. И слушать мои устные рассказы. Я, как он сам говорил, заряжал его энергией. А он меня спаивал и добился, как видите, в этом деле больших успехов. Так вот Бэзэ особенно любил слушать, как я ему говорю то, что на самом деле думаю. Все же врут или говорят то, что он хочет услышать, а я резал правду-матку, и это его забавляло. И не только.
Особенно ему было приятно слушать то, что я конкретно о нём думаю, хотя он знал, что о нём я думаю очень плохо. «Ну давай, давай ещё!» – провоцировал он, я долго отказывался. Ну действительно, тебя пригласили в гости, поят, кормят, а ты говоришь хозяину в лицо всё, что ты о нём думаешь, – не по-русски это как-то, не по-людски. А он умолял, уговаривал всю-всю подноготную гадость вывалить на него без стеснения. Ну и удалось ему меня раскрутить, разозлить, и я ему как-то и выдаю: «Боря, прости, конечно, но ты полный удак!» Я, конечно, похожее слово на букву «м» употребил.
Искренно, от души, с оттяжечкой ему засадил и жду реакции, а он… Вы его вблизи видели?
– Н-нет, – ответил потрясённый Костя.
– Как же? Если Гольдентруппа знаете, так вы и Бэзэ должны знать. Одна шайка-лейка.
– Нет, знаю, конечно, но лично не знаком.
– Так вот, как вы знаете, он маленького роста, но очень шустрый и плотный. Без шеи, нет её у него, разве что чуть-чуть, и потому такое впечатление, что он всё время нахохленный, и у него манера такая была – бегать по кабинету, очень неусидчивый, волчок такой, юла. Во всяком случае, так со мной он себя вёл. И как все профессора, пришедшие в бизнес из науки, разговаривает он почти исключительно матом. Так вот он остановился довольный, хохотнул и просит ещё. А сам быстро ходит вокруг да около. Я ему: «Ну что я ещё могу добавить, Боря? Ну дерьмо ты, вор и, откровенно говоря, мразь… – ну и все другие слова, какие знал, с чувством, с толком, с расстановкой. Сказал, и мне необыкновенно легко сделалось. Поймал его взгляд, всё время убегающий, и точно в зрачок ему пульнул. – К тому же ты лох, хорёк! И внешность у тебя хорьковая, и душа…» В общем, я говорил с удовольствием, а он на ходу с удовольствием – странным, конечно – слушал и, казалось, соглашался. Но через какое-то время удовольствие его заканчивалось, он садился, наливал мне на посошок, на ход ноги, стременную, закурганную, благодарил и приказывал транспортировать меня домой, к Алексею Ивановичу. То есть туда, где мы с его супругой, которая, в отличие от мужа, жила постоянно в Лондоне, коротали вечера в замке. Вспоминали былое, пили всякую всячину, смотрели «РТР-Планету», ругали наше телевидение, правительство, в общем, тосковали по родине…
– И всё? – спросил подозрительно Костя.
– В каком смысле, – не понял педиатр, – а, вот вы что имеете в виду. Как вам не стыдно, Константин Викторович? Жена друга для меня не женщина, как вы могли такое подумать?.. И вот Бэзэ вскоре соскучивался по мне и опять зазывал, машину за мной присылал, встречал у ворот поместья, всё бегал и слушал, как я его оскорбляю. Фильм как раз вышел «Олигарх», где роль Бэзэ сыграл Машков, и я хохотал: «Ну ты там, Боря, красавчик, уссаться можно, как я раньше не обращал внимания, что Машков так на тебя похож. И ещё ты, оказывается, с младых ногтей правозащитник, бескорыстный борец за свободу, мать её. Кремлеборец! Но, смотря правде в глаза, не Сахаров ты, и даже не Буковский, нет, жулик ты рядовой, – прилагательное «рядовой» его явно задело, и он сказал: «Хорошо, хорошо, давай, дожимай, Борух!» Я дожимаю:
«Ты – Бендер обыкновенный, Боря, комбинатор, ком-би-на-тор, ты же не за свободу, скотина, боролся, а за денежные знаки, приспособленец ты обыкновенный, сволочь. Вспомни, как ты в своё время в партию-то коммунистическую вступить хотел? Извивался аж! И пролез-таки, чего ты этого в кино-то своём не отобразил? На хрена тебе эта партия нужна была, профессор, ты ж человеком был, прикладной топологией занимался, ну не урод?» Он вдруг бежит вон из кабинета и возвращается довольный с партбилетом и показывает, сколько взносов платил: «Не сжёг, не сжёг, храню, как зеницу, в укромном месте, ну скажи, скажи ещё, что ты об этом думаешь? Ну давай, жги, жги!».
Но я уже всё, кажется, сказал, чего лишнего-то на человека наговаривать. Тогда он опять убегает и возвращается с электронным портфолио, показывает мне свой донжуанский список с фотками невинных барышень, которых он совратил, и приговаривает: «Не Машков, говоришь, не Машков, да у меня баб было больше, чем у Машкова и Пушкина Александра Сергеевича вместе взятых, вот смотри, одна лучше другой! О Русь моя, жена моя, всю тебя перепахал…» – и показывает свою фотосессию. Я ему: «Ну не подонок ли, как тебя земля носит? С кем ты себя сравниваешь? Чем ты хвастаешься? Настоящий мужчина всё это в глубине души хранит, а ты показываешь, ведь ни одна из них тебя, урода, не любила. Ни одна!» – «Любили, врёшь, в самые ответственные моменты очень даже любили, а потом мне это и не нужно было, для большой любви у меня жена есть». Я не верю: «Ведь всё за деньги, за деньги, ты из них проституток делал. Убить тебя мало, тебя и Листермана!»
Он остановился радостно: «А ты убей, убей, сможешь, а? – и в глаза смотрит. – Нет, не сможешь, не сможешь, кишка тонка, тонка… Скажи, вот ты лично смог бы меня шлёпнуть, как Ворошилов Тухачевского, а? В затылок, как Будённый Якира?»
Очень серьёзно спросил.
– И что вы ответили? – Костя чувствовал себя не в своей тарелке.
– Я призадумался и говорю с огорчением: «Я бы с удовольствием, но мне нельзя, я – врач, клятву Гиппократа давал, мне больных людей убивать нельзя. А там ясно сказано: “Не дам никому просимого у меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла; точно так же я не вручу никакой женщине абортивного пессария”. Нет, прости, не проси, мне нельзя». Он чокается за моё здоровье и говорит: «А я бы ни секунды, ни секунды не сомневался. Хороший ты человек, цельный, есть в тебе нравственный императив. Давай я тебя в ЦК КПРФ определю, ты член КПРФ?» «Нет, я был и остаюсь членом КПСС». – «Эх, глупая твоя башка, КПСС уже давно нет… А знаешь, что партию нашу погубило? Трагедия её в том, что из-за государственного антисемитизма я не смог стать её генеральным секретарём! Я бы железной рукой порядок навёл. КПСС во главе со своим долбаным руководством погрязла в этом, как его, в гуманизме и гедонизме, не осталось людей, которые могли бы убивать, да, убивать собственноручно, и не боялись бы быть убитыми. И отстоять страну. Людей у вас не осталось, не я лох, а ты, страна лохов и придурков, я ничего не боюсь, мне нет преград, нет, – он сделал победный круг, остановился и продолжил: – Пуго, благородный человек, я его знал, лично знал и уважал. Он застрелился, себя и жену застрелил. А почему не Ельцина с Руцким? ГКЧП развалился, потому что жертв испугались, трусы! Да, а Борис Николаевич – нет, когда надо было, ничего не побоялся, великий человек, реформатор, убивать не боялся, за это его и уважали…» – сказал и убежал.