Глава 3
Здание «Короны и якоря» напоминало банк в георгианском стиле. Сквозь окна бара я разглядел толпу мужчин с холеными усами, в твидовых куртках для верховой езды, с разрезом сзади, – они окружали молодую девушку в галифе. Подобного рода клиентам я бы остерегся ссужать деньги в кредит: доверия они не внушали, и было не похоже, чтобы кто-то из них – разве что девушка – ездил верхом. Все они пили пиво, и у меня сложилось впечатление, что их наличность – если таковая имеется – уходит на портных и парикмахеров, а не на конный спорт. Многолетний банковский опыт научил меня, что обшарпанный потребитель виски предпочтительнее и надежнее, чем хорошо одетый потребитель пива.
Мы вошли через боковую дверь. Тетушкины комнаты находились на третьем этаже, а на площадке второго стояла небольшая кушетка, которую тетушка, как я потом узнал, купила специально для того, чтобы отдыхать по дороге наверх. Это было очень характерно для ее широкой натуры – купить кушетку, едва умещавшуюся на лестничной площадке, а не обычный стул.
– Я всегда здесь присаживаюсь перевести дух. Посиди и ты, Генри. Тут очень крутая лестница, впрочем, в твоем возрасте этого, наверное, еще не замечаешь. – Она оглядела меня критически. – С прошлого раза ты сильно изменился, только волос у тебя, пожалуй, не прибавилось.
– Волосы были, просто выпали, – объяснил я.
– А мои все при мне. По колено, как в молодости. – Она помолчала и, к моему удивлению, добавила: – Рапунцель, Рапунцель, распусти волосы… Впрочем, с третьего этажа до земли все равно не распустишь.
– Вас не беспокоит шум из бара?
– Нет, нисколько. И вообще удобно, когда бар под рукой. Если выпивка кончится, Вордсворт может в два счета сбегать.
– Кто такой Вордсворт?
– Я зову его по фамилии – терпеть не могу его имя, Захарий. Всем старшим сыновьям в их роду по традиции дают имя Захарий, в честь Захария Маколея[2], который так много сделал для них в Клапам-Коммон. А фамилия у них в честь епископа – не поэта.
– Он что, ваш слуга?
– Скажем так: он оказывает мне услуги. Очень добрый, милый, сильный человек. Но только не позволяй ему просить дашбаш. Он получает от меня достаточно.
– А что такое дашбаш?
– Так называются чаевые и вообще любые подарки в Сьерра-Леоне – Вордсворт жил там в детстве, во время войны. Так мальчишки называли и сигареты, которыми их щедро одаривали иностранные моряки.
Я не поспевал за лавиной тетушкиной речи и поэтому оказался не вполне подготовленным к появлению огромного пожилого негра в полосатом, как у мясника, фартуке, который открыл дверь в ответ на тетушкин звонок.
– Что я вижу, Вордсворт, ты уже моешь посуду? Позавтракал, не дожидаясь меня? – сказала тетушка довольно кокетливо.
Негр стоял, грозно глядя на меня в упор, и я подумал, не потребует ли он дашбаш, прежде чем впустить меня внутрь.
– Вордсворт, это мой племянник, – сказала тетушка.
– Женщина, ты говоришь мне правду?
– Ну конечно. Ох, Вордсворт, Вордсворт! – добавила тетушка с шутливой укоризной.
Вордсворт дал нам пройти. В гостиной горел свет, так как уже стемнело, и я был буквально ослеплен блеском стеклянных безделушек, заполнявших все свободное пространство: на буфете ангелочки в полосатых одеждах, похожие на мятные леденцы; в нише мадонна в голубом одеянии, с позолоченным лицом и золотым нимбом. На серванте на золотой подставке стояла огромная темно-синяя чаша, вмещающая по меньшей мере четыре бутылки вина. Нижняя часть ее была украшена позолоченной решеткой, перевитой пунцовыми розами и зеленым плющом. С книжных шкафов смотрели на меня розовые аисты, красные лебеди и голубые рыбки. Черные девушки в алых туниках поддерживали зеленые канделябры, а наверху сверкала люстра, будто сделанная из сахарной глазури и увешанная бледно-голубыми, розовыми и желтыми цветами.
– Венеция когда-то значила для меня очень много, – сказала тетушка, хотя это было и так очевидно.
Я не берусь судить об искусстве, но все то, что я видел, производило впечатление чего-то очень аляповатого.
– Удивительная работа, – сказала тетушка. – Вордсворт, будь душенькой, принеси нам две порции виски. Августе грустно после грустных-грустных похорон.
Она говорила с ним, будто перед ней был ребенок… или любовник, но последнюю версию я еще не готов был принять.
– Все о’кей? – спросил Вордсворт. – Сглаза не было?
– Все прошло без помех. О господи, Генри, ты не забыл свой пакет?
– Нет, нет, он здесь.
– Тогда пусть Вордсворт положит его в холодильник.
– В этом нет необходимости, тетушка. Прах не портится.
– Да, конечно, как это я сморозила такую глупость. Но все же будет лучше, если Вордсворт отнесет пакет в кухню. Мне бы не хотелось, чтобы он все время напоминал о бедной моей сестре. Идем, я покажу тебе свою спальню. Там бо́льшая часть моих венецианских сокровищ.
Тетушка не обманула меня. Там была целая коллекция. Туалетный столик так и сверкал. Чего там только не было: зеркала, пудреницы, пепельницы, чашечки для английских булавок.
– Они вносят веселье и в самый мрачный день, – сказала тетушка.
В комнате стояла огромная двуспальная кровать в таких же причудливых завитушках, как и стекло.
– Особые узы привязывают меня к Венеции, – пояснила тетушка, – именно там началась моя профессиональная карьера и мои путешествия. Я всегда очень любила путешествия, и мне ужасно жаль, что нынче они сократились.
– Возраст настигает нас не спрашивая, – сказал я.
– Возраст? Я не это имела в виду. Надеюсь, я еще не превратилась в развалину, но для путешествий мне нужен спутник. Вордсворт сейчас очень занят – он готовится в Лондонскую школу экономики. А тут гнездышко Вордсворта, – сказала она, открывая дверь в соседнюю комнату.
Комната была уставлена стеклянными фигурками диснеевских персонажей и, что хуже всего, фигурками ухмыляющихся мышей, кошек, зайцев из низкопробных американских мультфильмов, однако выдутых с той же тщательностью, что и люстра.
– Это тоже Венеция, – заявила она. – Хорошо сделано, хотя не так изящно. Но мне кажется, это больше подходит для мужской комнаты.
– Ему они нравятся?
– Он мало здесь бывает. Занятия и другие дела…
– Не хотел бы я видеть это перед глазами, когда утром просыпаюсь.
– Он редко здесь просыпается…
Тетушка повела меня обратно в гостиную, где Вордсворт уже поставил на стол три стакана венецианского стекла с золотым ободком и кувшин с водой, весь в мраморных цветных разводах. Бутылка с черной наклейкой была единственным нормальным предметом и потому неуместным, как неуместен человек в смокинге на маскараде. Сравнение это тут же пришло мне в голову, так как я несколько раз оказывался в подобной неловкой ситуации из-за своей глубоко укоренившейся нелюбви к маскарадным костюмам.
Вордсворт сказал:
– Телефон как черт говорил все время, пока вас тут не было. Вордсворт сказал им, она ушла на очень важный похороны.
– Как удобно, когда можно говорить правду, – заявила тетушка. – Мне никто ничего не передавал?
– Бедный Вордсворт не разбирал их чертовы слова. Не по-английски говорите, им сказал. Они сразу тогда убрались.
Тетушка налила мне гораздо больше виски, чем я привык, я попросил добавить еще воды.
– Теперь я могу сказать вам обоим, какое я чувствую облегчение оттого, что похороны прошли так гладко. Я как-то раз была на очень фешенебельных похоронах – жена известного писателя и, надо сказать, не самого верного из мужей. Это было вскоре после Первой мировой войны. Я тогда жила в Брайтоне и интересовалась фабианцами. О них я узнала от твоего отца еще молоденькой девушкой. Я пришла из любопытства пораньше и перегнулась через перильца в крематорской часовне, чтобы прочесть надписи на венках. Я была первая и потому одна в пустой часовне, наедине с гробом, утопающим в цветах. Вордсворт простит меня, он уже слышал эту историю во всех подробностях. Дай я тебе налью еще, – обратилась она ко мне.
– Her, нет, довольно, тетя Августа. Я и так выпил больше, чем надо.
– Ну так слушай. Я, должно быть, сделала резкое движение и случайно нажала кнопку. Гроб стронулся с места, раскрылись дверцы. Я чувствовала жар печи и слышала шум пламени. Гроб въехал внутрь, и дверцы захлопнулись. И в этот самый момент явилась вся честная компания: мистер и миссис Бернард Шоу, мистер Уэллс, мисс Несбит – это ее девичья фамилия, – доктор Хавелок Эллис, мистер Рамсей Макдоналд и сам вдовец, а священник – он, разумеется, не принадлежал ни к какой официальной церкви – вошел через дверь с другой стороны, где были перильца. Кто-то заиграл гимн Эдварда Карпентера: «Космос, о Космос, Космос имя твое», хотя гроба не было.
– И как вы поступили, тетушка?
– Я спрятала лицо в носовой платок и сделала вид, что плачу, но мне показалось, что ни один человек не заметил – кроме разве священника, но он ничем себя не выдал, – что гроб отсутствует. Вдовец-то – уж во всяком случае. Он и до этого много лет не замечал, что у него есть жена. Доктор Хавелок произнес очень трогательную речь – а может, мне это показалось: тогда я еще не окончательно перешла в католичество, хотя была уже на грани, – о благородном достоинстве прощальной церемонии, без привычного лицемерия и без риторики. И без покойника, можно было добавить с успехом. Все остались вполне довольны. Теперь тебе понятно, Генри, почему я старалась не делать лишних движений сегодня утром.
Я украдкой бросил взгляд на тетушку поверх стакана с виски. Я не знал, что́ ей ответить. Сказать «Как это грустно» – было бы не к месту, так как я вообще сомневался в реальности описываемых похорон, хотя последующие месяцы заставили меня признать, что в основе своей тетушкины рассказы правдивы – она добавляла лишь мелкие детали для общей картины. Меня выручил Вордсворт: он нашел верные слова.
– Надо быть шибко осторожный, когда похороны, – сказал он. – В Менделенд – мой первый жена был менде – всегда разрезают покойник сзади и вынимают селезенка. Если селезенка большой, покойник был колдун и все смеются над семьей и уходят с похороны быстро-быстро. Так было с папа мой жена. Он умер от малярия. Эта люди совсем плохо понимают, малярия делает большой селезенка. Потом мой жена и ее мама быстро-быстро ушел Менделенд и поехал Фритаун. Не хотел терпеть, чтоб соседи злился.
– В Менделенде, должно быть, много колдунов? – спросила тетушка.
– Да, конечно, очень-очень много.
– Боюсь, мне пора идти, тетушка, – сказал я. – Меня все же очень беспокоит газонокосилка. Она совсем заржавеет под дождем.
– Ты будешь скучать без матери, Генри? – спросила меня тетушка.
– Да… естественно.
Я, откровенно говоря, об этом не думал, поскольку был занят приготовлениями к похоронам, переговорами с адвокатом матушки, управляющим банком, агентом по продаже недвижимости, который должен был помочь продать ее небольшой дом в северной части Лондона. Холостяку вроде меня всегда трудно придумать, как распорядиться, например, разными женскими принадлежностями. Мебель можно выставить на аукцион, но что делать с ворохом вышедшего из моды белья старой дамы, наполовину использованными баночками допотопного крема? Я спросил об этом тетушку.
– Боюсь, у меня с твоей матерью не совпадали вкусы на одежду и даже на кольдкрем. Я бы отдала все прислуге при условии, что она заберет все, абсолютно все.
– Тетя Августа, я так рад, что мы с вами встретились. Вы ведь теперь моя единственная близкая родственница.
– Как сказать, еще неизвестно – у твоего отца бывали периоды повышенной активности.
– Моя бедная матушка… Мне, наверное, невозможно будет представить кого-то другого в этой роли.
– Тем лучше.
– В строящихся домах отец первым делом стремился обставить квартиру-образец. Я привык считать, что он иногда уходил туда поспать после обеда. Не исключено, что в одной из таких квартир я и был… – Я осекся на слове «зачат» из уважения к тетушке.
– Лучше не гадать попусту, – сказала тетушка.
– Я надеюсь, вы как-нибудь навестите меня и посмотрите георгины. Они сейчас в цвету.
– Непременно, Генри. Раз уж я тебя снова обрела, то легко я тебя не отпущу. Ты любишь путешествовать?
– У меня никогда не было такой возможности.
– Сейчас, когда Вордсворт так занят, мы могли бы с тобой разок-другой куда-нибудь съездить.
– С большой радостью, тетя Августа, – сказал я, не допуская даже мысли, что тетушка планирует поездку дальше чем на взморье.
– Я тебе позвоню, – сказала тетушка на прощание.
Вордсворт проводил меня до двери, и только на улице, когда я шел мимо бара, я вспомнил, что забыл у тети Августы пакет с урной. Я бы и вовсе не вспомнил, если бы девушка в галифе у открытого окна не сказала раздраженным голосом:
– Питер ни о чем, кроме своего крикета, говорить не может. Все лето одно и то же. Только и талдычит про эту хренову «урну с прахом»[3].
Мне неприятно было услышать такой эпитет из уст привлекательной девушки, но слово «урна» сразу же заставило меня вспомнить о том, что я забыл в кухне останки моей бедной матушки. Я вернулся обратно. На двери я увидел несколько звонков и над каждым нечто вроде маленького микрофона. Я нажал крайнюю правую кнопку и услышал голос Вордсворта:
– Кто еще там?
– Это я, Генри Пуллинг.
– Никого такой не знаю, такой имя не знаю.
– Я только что у вас был. Я племянник тети Августы.
– А-а, этот парень, – сказал голос.
– Я оставил у вас пакет в кухне.
– Хотите брать назад?
– Будьте любезны, если это не очень вас затруднит…
Человеческое общение, мне иногда кажется, отнимает у нас невероятно много времени. Как лаконично и по существу люди говорят на сцене или на экране, а в жизни мы мямлим и с трудом переходим от фразы к фразе, бесконечно повторяя одно и то же.
– В оберточной бумаге? – спросил голос Вордсворта.
– Да.
– Хотите, чтоб сразу получить?
– Да, если это вас не очень за…
– Очень, очень затруднит. Ждите там.
Я готовился холодно встретить Вордсворта, но он открыл дверь подъезда, дружески улыбаясь во всю физиономию.
– Прошу прощения за беспокойство, которое вам причинил, – сказал я как можно суше.
Я заметил, что на пакете нет печатей.
– Пакет кто-нибудь открывал?
– Вордсворт хотел посмотреть, что там внутри.
– Могли бы спросить у меня.
– Зачем так? Не надо обижаться на Вордсворт.
– Мне не понравилось, в каком тоне вы со мной разговаривали.
– Все виноват этот рупор. Вордсворт хочет, чтоб он разные плохие слова говорил. Вордсворт там, а тут внизу голос скачет на улицу, никто не видит, что это старый Вордсворт. Это такой колдовство. Как горящий терновый куст, когда он говорит со старый Моисей. Один раз пришел священник оттуда, где церковь Святой Георгий на площади. И он сказал такой нежный голос, как проповедь: «Мисс Бертрам, могу я подняться и поговорить о нашем базаре». Говорю, конечно, приходите. Потом говорю: «Вы свой ошейник надеваете?»[4] Да, говорит, конечно, надеваю. А это кто, спрашивает. А я говорю: «Намордник тоже надевайте, когда сюда идете».
– И что он на это сказал?
– Он совсем ушел и больше не явился. Ваша тетя умер со смеху. Вордсворт ничего плохой не думал. Этот чертов рупор попутал старик Вордсворт.
– Это правда, что вы собираетесь поступать в Лондонскую школу экономики?
– Это ваша тетя шутка говорит. Я работал кинотеатр «Гренада-палас». Форма красивый, как генерал. Ваша тетя любил мой форма. Она остановился и говорит: «Ты, случайно, не император Джонс?» Нет, говорю, мэм, я только старый Вордсворт. «О! – говорит она. – Дитя, ты диво! Пляши вокруг меня и пой, мой пастушок счастливый!» Пишите это для меня, потом говорю. Это красивый песня. Вордсворт нравится. Теперь ее много-много раз говорю. Теперь совсем хорошо знаю, как гимн.
Я был немного смущен его словоохотливостью.
– Ну, хорошо, Вордсворт, – сказал я. – Спасибо вам за все хлопоты, и надеюсь, еще встретимся.
– Этот очень важный пакет? – вдруг спросил он.