В России, где формы капиталистического производства находились ещё в зачаточном состоянии, в городах не существовало революционного класса. Между тем сословие разночинцев, состоящее в основном из обедневших студентов и интеллигентов (так называемый «интеллигентный пролетариат»), оказалось исключительно чутким к подпочвенным настроениям протеста, глубоко сокрытым в уголках размеренной жизни страны. Годы спустя террорист Ипполит Мышкин на суде заявил, что «движения интеллигенции не созданы искусственно, а составляют только отголосок народных волнений»[8]. Интеллигенция, как и крестьянство, никогда не играла самостоятельной общественной роли. Но она всегда была чутким барометром настроений и растущей социальной напряжённости.
В 1861 году, в тот самый год освобождения, великий русский публицист-демократ Александр Иванович Герцен из лондонского далёка призвал на страницах своей газеты «Колокол» идти «в народ». Аресты таких видных публицистов, как Николай Гаврилович Чернышевский (чьи сочинения впечатлили Маркса и оказали большое влияние на поколение Ленина) и Дмитрий Иванович Писарев, свидетельствовали о крахе возможности мирных либеральных реформ. Всё это легло в основу массового революционного народнического движения, возникшего в конце 1860-х годов.
Кошмарные условия существования масс в пореформенной России вызвали у лучшей части интеллигенции гул возмущения и негодования. Аресты самых радикальных представителей демократического крыла, Писарева и Чернышевского, лишь усугубили отчуждение интеллигенции и сильнее качнули её в левую сторону. В то время как старшее поколение приспособилось к реакции, в университетах пробивалась новая поросль радикалов, один из представителей которых был увековечен Иваном Сергеевичем Тургеневым в образе Евгения Базарова в романе «Отцы и дети». Отличительным признаком нового поколения была неприязнь к мямленью презираемых им либералов. Молодёжь пылко верила только в идею глобального революционного переворота и радикального переустройства общества снизу доверху.
Спустя год после отмены крепостного права «царь-реформатор» перешёл к реакции. Началось давление на интеллигенцию. Университеты стали объектом гнетущей бдительности министра народного просвещения графа Дмитрия Толстого. Была введена система образования, направленная на удушение свободной мысли, воображения и творческих способностей. Сорок восемь часов в неделю в школах отводилось на изучение латинского языка, тридцать шесть часов – на изучение греческого, причём акцент делался на грамматику. Естествознание и история как потенциально опасные предметы исчезли из учебных планов. В образовательные заведения проник полицейский надзор: отныне за порядком следило суровое око школьного инспектора. Пьянящие дни «реформ» уступили место мрачным годам полицейского надзора и глухого конформизма. Переход к реакции усилило неудачное Польское восстание 1863 года. Революцию просто потопили в крови. Тысячи поляков погибли в боях, сотни – повешены в ходе репрессий. По воле жестокого графа М. Н. Муравьёва было повешено 128 человек, ещё примерно 9500 повстанцев были отправлены в ссылку. Общее число сосланных в Россию было в два раза больше. Пётр Кропоткин, будущий теоретик анархизма, а в молодости есаул в казачьем полку Русской императорской армии, стал свидетелем страданий польских ссыльных в Сибири.
«Я видел последних в Усть-Куте на Лене, – вспоминал он. – Полуголые, они стояли в балагане вокруг громадного котла и мешали кипевший густой рассол длинными вёслами. В балагане жара была адская; но через широкие раскрытые двери дул леденящий сквозняк, чтобы помогать испарению рассола. В два года работы при подобных условиях мученики умирали от чахотки»[9].
Семена нового революционного подъёма быстро проросли в условиях вечной реакционной мерзлоты. Жизнь князя Кропоткина – наглядный пример того, что ветер сначала качает верхушки деревьев. Пётр Алексеевич родился в аристократической семье, учился в Пажеском корпусе и, как многие из его современников, впечатлился ужасными страданиями масс, сделав для себя революционные выводы. Будучи проницательным учёным, Кропоткин ярко живописует в своих мемуарах политическую эволюцию целого поколения:
«Но какое право имел я на все эти высшие радости, когда вокруг меня гнетущая нищета и мучительная борьба за чёрствый кусок хлеба? Когда всё, истраченное мною, чтобы жить в мире высоких душевных движений, неизбежно должно быть вырвано изо рта сеющих пшеницу для других и не имеющих достаточно чёрного хлеба для собственных детей?»[10]
Хладнокровная жестокость по отношению к полякам показала другое лицо «царя-реформатора» – человека, который, по словам Кропоткина, «подписывал самые реакционные указы, а потом приходил в отчаяние по поводу их»[11]. Коррумпированная, выродившаяся система самодержавия, деспотическая бюрократия, всепроникающий смрад религиозной мистики и мракобесия пробудили живые общественные силы к восстанию. «Горек хлеб, возделанный рабами», – писал Николай Алексеевич Некрасов. Восстание против рабства стимулировало революционно настроенных студентов на поиски выхода из положения. Они хорошо усвоили лозунг Герцена: «В народ!» Эти слова Александра Ивановича оставили в душах мужественной и преданной молодёжи неизгладимое впечатление: «В народ! к народу! – вот ваше место, изгнанники науки, покажите… что из вас выйдут не подьячие, а воины, но не безродные наёмники, а воины народа русского!»[12]
«Хождение в народ»
Это движение, в которое влилась в основном дворянская молодёжь, было, с одной стороны, наивным и беспорядочным, а с другой – храбрым и в высшей степени самоотверженным. Оно оставило бесценное наследие для будущих поколений. Критикуя утопический характер программы народников, Ленин всегда отдавал щедрую дань уважения революционной доблести их ранних представителей. Владимир Ильич понимал, что марксистское движение в России выросло на костях этих мучеников, которые по собственной воле променяли богатство и мирские удобства на тюрьмы, ссылки и постоянную угрозу смерти в борьбе за лучший мир. Весьма показательно, что теоретическая путаница предугадывалась в этом движении с самого начала. Отсутствие сильного рабочего класса, недостаток каких-либо чётких традиций или моделей из прошлого для освещения пути, мрак цензуры, которая закрыла доступ к большинству сочинений Карла Маркса, – всё это лишило молодых русских революционеров возможности понять истинную природу общественных процессов.
Для большинства молодёжи Маркс был «просто экономистом»; в то же время доктрина Бакунина, полная «страсти к разрушению», а также его призывы к прямым действиям, казалось, больше соответствовали духу поколения, уставшего от слов и жаждущего осязаемых результатов. В своих мемуарах Павел Аксельрод вспоминает, как идеи Бакунина с поразительной простотой захватили умы радикальной молодёжи[13]. Народ, учил Бакунин, есть революционер и социалист по инстинкту. Крестьянские восстания, к примеру восстание Пугачёва, а также выступления разбойников считались хорошим примером для подражания. Студентам, по мнению Бакунина, для разжигания всеобщего бунта требовалось просто пойти в деревни и поднять там знамя революции. Местные восстания должны были раздуть масштабный пожар, что привело бы к краху существующего общественного порядка.
В этом замечательном отрывке Троцкий ярко воссоздаёт настроение юных первопроходцев:
«Молодые люди, главным образом бывшие студенты, общей численностью около тысячи человек понесли социалистическую пропаганду во все уголки страны, особенно в низовья Волги, словно продолжая дело Разина и Пугачёва[14]. Будучи подлинной колыбелью русской революции, это движение, поражающее своим размахом и юношеским идеализмом, отличалось, как и подобает колыбельному возрасту, своей наивностью. У пропагандистов не было ни руководящей организации, ни чёткой программы; давала о себе знать и нехватка конспиративного опыта. Да и зачем? Эти молодые люди, порвав со своими семьями и школами, не имея ни профессии, ни личных связей, ни обязательств, не испытывая страха перед земными и небесными силами, казалось, считали самих себя живой кристаллизацией народного восстания. Конституция? Парламентаризм? Политическая свобода? Нет, они не клюнут на эти западные приманки. Их цель – масштабная революция без ограничений и промежуточных этапов»[15].
Летом 1874 года сотни молодых людей из высших и средних слоёв общества двинулись в деревни, преисполненные идеей пробудить крестьянство к революции. Павел Аксельрод, один из будущих основоположников русского марксизма, вспоминает коренную ломку, осуществлённую этими молодыми бунтарями в дворянском укладе:
«Наша программа гласила: кто хочет работать для народа, тот должен покинуть университет, оставить своё привилегированное положение, свою семью и повернуться спиной даже к науке и искусствам. Должны быть порваны все узы, связывающие его с высшим обществом, дулжно сжечь за собой все корабли, словом, добровольно отрезать себе всякий путь к отступлению. Пропагандист должен, так сказать, всё своё внутреннее существо преобразовать, чтобы чувствовать себя заодно с самыми низшими слоями народа, и не только идейно, но и в повседневной жизни»[16].
Эти бесстрашные молодые люди следовали только одной программе: они искали дорогу к «народу». Одетые в ветхую рабочую одежду, купленную с рук, и сжимая в руках фальшивые паспорта, они ходили по деревням, стремясь отыскать ремесло, которое позволило бы им жить и работать неприметно. Ношение крестьянской одежды было далеко не наигранным жестом, как может показаться на первый взгляд.
«Пропасть, отделяющая в России “барина” от мужика, – говорит Кропоткин, – так глубока, они так редко приходят в соприкосновение, что появление в деревне человека, одетого “по-господски”, возбуждало бы всеобщее внимание. Но даже и в городе полиция немедленно бы насторожилась, если бы заметила среди рабочих человека, не похожего на них по платью и разговору»[17].
К несчастью, в основе этого поразительного революционного духа лежали совершенно несостоятельные теории. Мистическая идея «особого русского пути к социализму», гласящая, что можно перескочить из феодального варварства к бесклассовому обществу, минуя фазу капитализма, стала причиной бесконечного ряда ошибок и трагедий. Ложная теория неизбежно приводит к катастрофе на практике. Народников вдохновлял революционный волюнтаризм – идея о том, что успех революции зависит от железной воли и решимости узкого круга энтузиастов. Субъективный фактор[18], конечно, играет немаловажную роль в истории человечества. Карл Маркс учил, что люди сами творят свою историю, но делают это в соответствии с общественно-экономическими законами, не зависящими от воли и сознания индивидов.
Попытки теоретиков народничества подтвердить «особый исторический путь» России, отличный от такового в Западной Европе, неизбежно привели их к философскому идеализму и мистическому представлению о крестьянстве. Теоретическая путаница Бакунина, отразившая только-только зарождающиеся в России классовые отношения, нашла поддержку в среде народников, которые пытались идеологически оправдать свои смутные революционные стремления.
Переворачивая всё с ног на голову, Бакунин изображает мир – основную единицу царского режима в деревне – как врага государства. Всё, что требуется от революционеров, – пойти в деревню и настроить «революционных по инстинкту» российских крестьян против государства. Проблему, стало быть, можно решить, не прибегая к «политике» и какой-либо форме партийной организации. Цель состояла не в том, чтобы бороться за демократические требования (ведь демократия есть форма государства, а значит, выражение тирании), а в том, чтобы полностью свергнуть государство и заменить его федерацией местных общин на основе мира, очищенного от реакционной шелухи.
Противоречия этой теории стали очевидными, когда народники попытались претворить её в жизнь. Революционные призывы студентов были встречены крестьянами с угрюмым подозрением и враждебностью. Крестьяне часто выдавали вновь прибывших пропагандистов властям.
Андрей Желябов, один из будущих вождей партии «Народная воля», образно сравнил отчаянные усилия народников оказать влияние на крестьян с «рыбой, бьющейся об лёд»[19]. Несмотря на ужасное притеснение и эксплуатацию, русский мужик, считающий, что «тело – государево, душа – божья, а спина – барская», оказался невосприимчив к революционным призывам народников. Интеллигенцию, как отмечает один из участников движения Владимир Дебогорий-Мокриевич, ждало потрясение и разочарование:
«Слепая вера в близость русской революции мешала нам сознать, что народ наш далеко не так революционно настроен, как нам того хотелось. Другое явление, бросавшееся в глаза, было повсеместное желание крестьян подушного передела земли, и на это явление мы обратили самое серьёзное внимание. <…> Большинство ожидало, что это случится как-то сразу: прикажет царь, придут землемеры и поделят между всеми. <…> По представлению крестьян, царь уже давно осуществил бы это, если бы ему не противились паны и чиновники – исконные враги крестьян, а вместе с тем и царя»[20].
Наивные попытки сойти за крестьян, вспоминает Дебогорий-Мокриевич, часто имели свою трагикомическую сторону:
«Крестьяне крайне неохотно пускали нас к себе на ночь, так как наша сильно поношенная, почти оборванная одежда явно возбуждала у них подозрения. Надо сознаться, что этого мы менее всего ожидали, когда отправлялись в наше путешествие под видом рабочих»[21].
Голодные, замёрзшие и усталые, народники ночевали под открытым небом. Их ноги кровоточили от долгих переходов в дешёвой обуви. Народнический дух разбился о неприступную стену крестьянского безразличия. Со временем те, кто избежал ареста, разочарованные и опустошённые, неизменно поворачивали назад и возвращались в города. «Хождению в народ» положила конец волна арестов: только в 1874 году их было более семисот. Поражение стоило народникам слишком дорого. Но героические и пламенные речи, произнесённые революционерами со скамьи подсудимых, тотчас разожгли новое движение.
Народники присягали «народу» в каждом предложении. Между тем они были полностью оторваны от крестьянских масс, которых они боготворили. В действительности всё движение сосредоточилось в руках интеллигенции.
«Преклонение народников перед крестьянами и общиной, – пишет Троцкий, – было зеркальным отражением грандиозных претензий “интеллигентного пролетариата” на роль важнейшего, если не единственно возможного инструмента прогресса. Вся история русской интеллигенции есть движение между двумя полюсами – гордостью и самопожертвованием, – которые суть короткая и длинная тень от их социальной слабости»[22].