– Елена просватана за князя Белосельского-Белозерского.
Жорж пару раз видел этого добродушного некрасивого увальня в гостях у Бенкендорфов. Никакого интереса невесты тот не вызывал.
– Она его не любит, – вырвалось у юноши.
Александр Христофорович рассмеялся.
– Тебе известно, кого она любит, кого нет? Оленка никому своих тайн не рассказывает. Прошу от сердца: остерегись.
Если бы его сын вдрызгался в Катю, старшую падчерицу, Жар-птицу, отец бы и бровью не повел. Сама отошьет. Такая уродилась. Повелительная и победительная, как мать. А вот Оленка, подснежник, за себя не заступится. Не сумеет. В Жорже его характер. Егоза и бабник. Раззявил рот на лакомый кусочек! Нет, не того поля ягода. И не только по рождению, знатности, богатству. Обидит. Ей-богу, обидит. Александр Христофорович себя знал – значит, знал и Жоржа. Погуляет и бросит, а ей одни слезы.
– Не смей на нее даже глаз поднимать, – с угрозой сказал он сыну. – Сговорена и точка.
Жорж остался при своем мнении, тем более что глаза у него – уголья, матушкино наследство. В любой Снегурочке дыру прожгут. И Александр Христофорович остался при волнениях. Правда, жене ни слова не сказал. К чему лишние трепыхания? А вот Елене строго-настрого запретил петь в паре с Жоржем, чем смутил девушку до крайности. Ничего, погорят щеки и остынут.
– Простите меня, папа, – пролепетала она.
– Да ты ни в чем не виновата.
Оленка покусала губу.
– Я обеспокоила вас. Простите.
Такая хорошая, слов нет. И жалко ее почему-то заранее. Странное это чувство. Ну, привязан он к падчерицам, как будто его кровь. Столько лет – чего удивительного?
Поэтому отъезд Жоржа в Москву, навстречу персидскому посольству, оказался как нельзя кстати. С Александером они встретились если не как друзья, то как старые знакомые. Того жандармы доставили из Питера на крошечную станцию Подлиповье, и там, подальше от любопытных глаз, сняли наручники. Позволили вымыться и переодеться в чистое из его же собственного, привезенного срочной эстафетой, гардероба. И вручили пакет с «экстраординарной суммой» – на расходы во время миссии.
Джеймс подыхал от смеха: как у них тут все торжественно делается! Он слыхал историю одного государственного преступника 14 декабря, которого везли в ссылку, по ошибке заковав ноги крест-накрест. А ты не сиди нога на ногу, когда тебе кандалы надевают. Бедолаге в пути было весьма трудно: ни ходить, ни отправлять естественные надобности, ни даже сесть как следует в телеге он не мог. Государь при отправлении ссыльных явил милость: запретил заклепывать кандалы, как было прежде. А велел просто закрывать на замок. Ключи у фельдъегеря. В любой момент можно открыть. Ссыльный с ногами наизнанку на каждой станции молил: раскуйте и закуйте правильно. Но начальство, сокрушаясь и соболезнуя, везде боялось нарушить и уверяло, что для столь сложной операции нужно именное повеление. Уже где-то под Томском узник вспомнил волшебное слово: «по уставу». «Закуйте по уставу!» – потребовал он, и все чудесным образом изменилось. Ноги встали на место. Жаль дороги оставалось с гулькин нос.
Подобными историями Джеймс был набит по самые уши. Он придавал им великое значение показательных фактов, которые иллюстрируют характер каждой нации и принятый в стране образ правления.
– А о персах вы тоже собрали коллекцию забавных анекдотов?
Персов Джеймс любил. Они казались ему наивны и первобытны, не испорчены цивилизацией.
Жорж решил уесть партнера по миссии.
– Я столько раз слышал про лейтенанта Джонса, покорителя Бенгалии, – простодушно посетовал он, пока его спутник спешно облачался в белую батистовую рубашку. – Но никогда не мог понять, в чем смысл? Почему все так восхищаются его доблестью?
– Ну как же? – удивился полковник. – Значит, вы слышали не все или слушали невнимательно.
Джонс с небольшим отрядом продвигался в глубь джунглей, когда встретил войска местного раджи. Те были вооружены купленными в Европе ружьями. Джонс остановил своих и выбросил белый флаг. Послали парламентеров, которые договорились, что на счет «раз, два, три» обе стороны опустят оружие. Только вот Джонс отдал своим солдатам приказ, что, услышав «три», они откроют огонь. Так и случилось. Индусы опустили ружья, британцы нажали на курки. Раджа остался один среди трупов и был взят в плен.
– Теперь поняли? – победно осведомился Джеймс. – Он обхитрил противника и уничтожил крупную боевую единицу. Молодец?
Жорж все еще переваривал.
– Но он нарушил слово, уронил честь благородного человека…
– Я вас умоляю. Слово дикарю ничего не значит. Договор бывает только между равными. У вас всегда так возмущаются, что Наполеон напал без объявления войны. Но нельзя же вести с варваром рыцарский поединок.
– Варвары быстро учатся.
– Даже слишком, – вздохнул Джеймс. – Вам надо быть очень осторожными. Один неверный шаг – и в Европе вас не оставят. Никому не хочется иметь таких соседей.
«Как любопытно, – подумал Жорж, – наше посольство вырезали. А варвары все равно мы. Надо запомнить».
* * *
Особняк Бенкендорфов на Малой Морской. Петербург. Начало апреля
Лизавета Андревна[35] рыдала белугой. Закрылась в спальне и предалась горести.
Вступивший в дом Александр Христофорович было подумал, что он – причина припадка жены. Дамы после сорока страдают нервами. Им положено. А на подъезде к дому его экипаж разминулся с каретой госпожи Бибиковой, бабушки падчериц. Тогда подумалось: «Слава богу!» Эту ушлую особу хозяин не выносил, но вынужден был терпеть ради девочек.
В начале семейной жизни та чуть не сломала им с супругой счастье – наговорила на него. Видит Бог, не напрасно. Но все же стоило помолчать. С тех пор старуха Бибикова стала для него вестницей раздоров. Эридой в чепце.
Поднялся по чугунной витой лестнице. Даже из прихожей были слышны рыдания. «Эк ее!» Подошла невероятно суровая Оленка. Взяла за руку.
– Ты, пап, чего опять выкинул?
Александр Христофорович нахмурился. «Не было ничего… Ну, так, мелочи».
Катя пряталась. Она всегда принимала сторону матери, если что. С детства. Пришли племянники: Константин об руку с Машей. После смерти родителей они жили в доме дяди. Стайкой выпорхнули собственные дочери. Анна, Елена, Мария – красавицы, самое меньшее… нет, красавицы.
– Я пойду наверх.
Оленка попыталась его удержать, но Александр Христофорович смело двинулся по внутренней дубовой лестнице. Толкнул дверь. Против ожидания, ручка поддалась.
Шторы опущены, как при мигрени, – вот тоже дамское занятие. В сумеречной глубине – кровать под пышным балдахином. На ней сотрясается рыданиями его райская птица. На нее глядят из углов мраморные амуры с надутыми лицами – пошло, конечно, но во вкусе его провинциальной доброй супруги, а потому он готов терпеть.
– Ты чего, мать? Тебя обидел кто?
Лизавета Андревна не унималась. Муж поднял ее за плечи и прислонил к себе. Теперь по лицу было видно, что не он причина. Ну и слава богу! Остальное перемелется.
– Я ужасная, – заявила мадам Бенкендорф. – Черствая, злая, непреклонная…
– Ты? – изумился муж.
Дама зашлась слезами и заикала, что служило у нее признаком крайнего расстройства.
– Всех бросила. Никому не помогаю.
– С этого места подробнее. – Александр Христофорович понял и причину истерики жены, и подоплеку визита старухи Бибиковой.
– Кто на этот раз? Кого она тебе сватала?
Лизавета Андревна встрепенулась и замотала головой.
– Я ей отказала. Ты и так пригрел всех братьев моего покойного мужа. Все Бибиковы теперь при местах.
«Ну, не одни Бибиковы», – хмыкнул Бенкендорф. Он действительно потянул наверх родню падчериц. И мог похвалиться хорошим выбором. Бибиковы были умны, образованны, служили честно, лишнего не брали. Был еще старый отец-командир граф Толстой, теперь генерал-губернатор Петербурга. Были родные сестер и покойной матери – Шиллинги и Ливены. Следовало окружить себя «своими», чужие выдадут. Так было из века в век. Не ему нарушать традицию. Но ведь он и чужих брал!
– Кто на сей раз? – обреченно спросил муж.
– Двоюродный дядя девочек генерал Засекин, – шмыгнула носом Лизавета Андревна. – Они небогаты. Живут на жалованье.
«Тоже мне, жертва! И мы жили, с пятью девками».
– Это смотря какое жалованье, – жена хорошо его понимала. – У Засекиных армейское. Негусто. Сын в этом году окончил кадетский корпус. С Большой золотой медалью. Разве тебе помешал бы адъютант с шестью языками?
Бенкендорф вообразил чудовище. Натурально, как многорукий Шива, только вместо конечностей – языки. Кто бы ему позволил Жоржа взять адъютантом! Нельзя.
– Милая, мой штат не растягивается по щучьему велению.
– Я так и сказала. – Вид у Лизаветы Андревны был решительный и несчастный. – Корпус жандармов – не каучуковая кукла.
– Так и сказала? – восхитился муж.
Мадам Бенкендорф кивнула.
Александр Христофорович помолчал, помялся.
– Ну ладно, пусть приходит этот Засекин. Я его приму частным образом. И там посмотрим, что делать.
Лизавета Андреевна просияла.
– Ты лучше всех!
«Я знаю».
– Вытри слезы, – вслух попросил он. – Детей распугала. Ты же знаешь, они сами не свои, когда в доме неладно. Ходят как в воду опущенные. Даже мои племянники. Все за тебя горой. Заколдовала их?
Лизавета Андревна и сама не любила домашних ссор, выяснений отношений, надутых лиц. Любила, когда все бросаются друг к другу. Когда разговор за столом быстрый, с перескакиванием на знакомые темы, о которых все осведомлены и ничего не надо пояснять. Когда дети лезут на шею, а не отмалчиваются по углам.
– У меня, наверное, нервы. – Заветное слово.
– У всех женщин нервы, – утешил муж. – У государыни тоже были нервы. Его величество сказал, чтобы не было никаких нервов. И ничего не стало.
– Я так не смогу, – серьезно рассудила дама. – Да и она помоложе будет.
Вот, провинциальное чувство юмора. Вернее, его полное отсутствие.
– Мать, здесь смеяться нужно было, – пояснил муж. – Ну ладно, черкни пару строк этому Дровосекину, пусть завтра приходит.
* * *
Катя с нюхательными солями прибежала в будуар матери, жестом выслала горничную и сама стала расчесывать Лизавете Андревне волосы. Густые, как в молодости, черно-каштановые пряди ложились ровно, без завитков.
Мадам Бенкендорф подносила к лицу то один, то другой пузырек. Фиалка обычно помогала. На губах женщины расплылась нездешняя улыбка, точно она уносилась куда-то далеко-далеко, за леса, горы и синие моря, в тридевятое царство. В такие минуты муж особенно любил смотреть на нее. Но сейчас мать видела одна Катя, осторожно массировавшая ей голову щеткой с енотовым ворсом.
– Вот-вот, седой! – Лизавета Андревна схватилась за длинный, выбившийся на лоб волос. – Рви скорее!
«Если все рвать, – подумала Катя, – облысеем».
– Может быть, пора начать чернить? – вслух сказала она. – Ну не совсем, а смешать сажу с ржавчиной, как раз выйдет твой оттенок.
– Отец не любит, – сокрушенно вздохнула дама. Рвать-то больно. Наградил Господь конской гривой. Каждый волос толстый и крепко сидит. Аж слезы из глаз.
– Мало ли чего он не любит! – взвилась Катя. – Пора. Он хоть согласился на просьбу бабушки?
Лизавета Андревна строго взглянула на дочь.
– Согласился. Но почему ты думаешь, что он всюду должен вашей родне?
«Должен», – надулась Катя. Разве не ясно? Так он проявляет заботу по отношению к падчерицам. Она – не Оленка, чтобы всегда во всем вставать на сторону отчима и все ему прощать.
Был случай в прошлом году в Фале[36], куда Бенкендорф приехал к семье ненадолго, после метаний с государем по театру военных действий. Устал, как собака. Расслабился. И в первый же вечер запил. Неделю не просыхал. Аж черный стал. Заперся с саблей и бутылкой вина на чердаке. Поминал нелепо погибшего брата Константина[37]. Растравлял душу. Хриплым голосом пел по-немецки: «Вот свистнула картеча, братишка мой упал». Все боялись к нему войти: сабля все-таки. Зарубит с пьяных глаз.
Прибыла Оленка, дольше других задержавшаяся в Петербурге. Узнала, что творится. Ахнула и без дальних рассуждений пошла на чердак. Мать готова была уцепиться ей за подол – не ходи, страшно. «Уж на что я – казачка, ко всему привычная, – но что-то на этот раз больно лихо!» Не послушалась, только чердачной дверью хлопнула.
Забрала бутылки, саблю отшвырнула ногой. Взяла за руку, увела вниз. Только и сказала:
– Пап, ну ты чего?
И он, как теленок, поплелся за ней, только всхлипывал и всхрапывал: «Костя, Костя, прости меня, дурака! Я уговорил, я, на войну ехать. Я виноват!»
Потом он, конечно, проспался. Повинился перед всеми. Но Катя навсегда запомнила то растерянное, беспомощное выражение, какое было у отчима на лице, когда он спускался по лестнице вслед за Оленкой. Ей бы так! И не по отношению к отцу, а к суженому. Ко всем мужчинам!
«Ремня тебе хорошего, девушка, надо, – думала мать. – Был бы на месте Шурки родной отец, ты бы одни тычки да затрещины получала. Я бы на тебя посмотрела, как ты у него посмела губы копылить!»
Лизавета Андревна всегда в душе оправдывала своего «ирода». И нимало не смущалась придирками родни: де немец-лютеранин, де гулеба, де повезло тебе случайно: он вошел в милость, так ты не будь дура – тяни с него все, что можно, пока не бросил!
Не бросит. Таких не бросают! Один раз пережив навет и чуть не потеряв радость жизни, мадам Бенкендорф относилась к пересудам так, как они того заслуживали: «Не ваше дело!» Ибо сколько ни гуляй, а нужно родное место, теплое гнездо, семья и единственный, готовый прощать человек.
– Взрослая девка, – цыкнула она на дочь. – Скоро замуж. Небось рассчитываешь, что отец тебе хорошую партию сыщет. Так изволь быть полюбезнее. Он нас кормит. Скажи спасибо. Кто для тебя приданое из той же бабушки выбил? А так бы ни в жизнь не дала, я ее ой как знаю.
Катя склонила голову и нацелилась пиками ресниц на паркет. Ее шоколадные очи теперь стреляли в пол.
– Думаешь, я не понимаю, на что ты обиделась? – продолжала мать. – Оленка выходит замуж раньше тебя. А отец разрешил. Так к ней князь Белосельский сам собой посватался. Неужели тянуть? Хорошего жениха можно проворонить.
– Но так не принято! – взвилась Катя. – Вперед должна старшая…
– А ты кого пленила? – возмутилась Лизавета Андревна. – С твоей красотой и приданым возможен самый роскошный жених. Но не с твоим характером.
Катя готова была заплакать. Она едва могла перенести, что пойдет за Оленкой среди подруг. Все станут смотреть и говорить: вот она старшая, а еще в девках.
«Да кому до тебя дело! – хмыкнула мадам Бенкендорф. – На невесту смотрят, не на сестер-подруг, глупая девчонка!»
– Я обещаю, мы с отцом и для тебя пару найдем, – вслух сказала она. – Дай срок. У всех глаза от зависти полопаются.
На лице у Лизаветы Андревны возникло то озабоченное выражение, от которого муж готов был бежать на край света. Опять дело. Дело к нему…
Мадам Бенкендорф решила отложить беседу о Кате до лучших времен. Хватит с Шурки пока и генерала Засекина.
Глава 5. Персидские письма
Петербург. Начало апреля
Тот явился на другой день, как условлено. С целой папкой аттестатов и похвальных листов сына. Готовый упирать на успеваемость и желание парня корпеть над языками.
– Почему не в Министерство иностранных дел? – осведомился Александр Христофорович. Он принимал в кабинете и быстро просматривал документы, которые подавал ему на подпись изящный щеголеватый адъютант. – Так п-почему не министерство Нессельроде?[38] – Александр Христофорович поднял на посетителя бледно-голубые глаза и разом все понял. Засекин-младший, может быть, и пошел бы по министерской стезе. Но для его родителя, генерала, отдать сына, уже готового офицера, штатским, в недра чиновничьей канцелярии – выше сил. Это такое унижение для дворянина, какого и снести нельзя!
Бенкендорф хотел сказать, что понимает и даже в глубине души разделяет подобную логику: кто раз надел мундир, забудь о фраке. Но, на беду, погода сегодня менялась. Ветра. Рваное небо. Голову сплющивало. Контузия напоминала о себе. А значит, кроме головной боли будет и заикание.