Пустыня - Двуреков Ярослав 7 стр.

Аллилуйя! Татьяна стояла в очереди к длинному ряду скворечников междугородних телефонов. Я мысленно восхвалил пёструю толпу незадачливых вояжёров, наводнивших эту пристань утраченной и обретённой надежды и создавших повсеместные очереди. Ей просто срочно нужно было позвонить. А я напридумывал всякой чепухи! И, нетвёрдо ступая по отполированному тысячами стоп истёртому полу, не сводя безумных глаз с объекта вожделения, двинулся к таксофонам.

Татьяна увидела меня, нисколько не удивившись моему появлению, спокойно, несколько отрешённо спросила жетон и сняла трубку: «Домой позвоню». Я взял дистанцию, достаточную, чтобы не мешать телефонному разговору и в то же время, чтобы не потерять её в толпе. Моё бедное сердце этого не выдержит. Она стала набирать номер. Я с удивлением отметил, что она набирает код, который значился и на моей визитке, а запомнить номер, семь несложных цифр, для меня не составило труда. Вот это сюрприз! Мы земляки! Место моего жительства, моей ссылки, где я провёл три года и был уверен во временности пристанища, оказалось домом Татьяны Шустовой. Сегодняшний счёт приятных и печальных сюрпризов стал ничейным. Она разговаривала не больше минуты. Затем, не опуская трубки, спросила ещё жетон. Я отдал ей два последних. Она снова набрала номер. Другой номер, при этом заслонила диск с маленькими металлическими кнопками спиной. Трубку долго не брали. Наконец жетон провалился в аппарат, и Татьяна метнула в меня испепеляющий взгляд – требование удалиться. «Серый?» – последнее, что я услышал отходя.

– Я уже говорила, – у моей подруги родился сын, – Татьяна приблизилась ко мне. – Спасибо за жетон, – голос её дрогнул, мне показалось, что она сейчас разрыдается. – Сергей – это её муж, – она, безусловно, поняла, что я услышал начало разговора. Но зачем ей всё это мне объяснять? И к тому же она сказала «Серый», а не «Сергей». Но… Не моё это дело. Сейчас это не имеет значения.

– Я устала, – Татьяна как-то по-детски беспомощно оглянулась вокруг, словно ища опоры или места, где можно присесть, а может быть, обречённо принимая происходящее вокруг. Или внутри? Пауза.

– Татьяна! Мы земляки!

– ?!

– Код города… Совпадает…

– Да ну? Здорово! – она оживилась. Но во взгляде читались отчаянье и боль.

Я стал думать, что делать дальше. Нужно найти какое-нибудь спокойное место. Возвращаться в «Братья пилоты» бесполезно, там свободных мест, вероятно, не осталось.

– Который час? – она, не поднимая глаз, зябко запахнула свою короткую шубку.

– Без пяти семь, – сообщил я.

И тут объявили отправление первого из задержанных рейсов, а затем и всех остальных, одного за другим, в ритме пригородных электричек, словно подтверждая похмельный бред проходимца в лётной фуражке. Мой рейс был первым, Татьянин числился в конце списка.

– Наконец-то… Нам пора. Я могу тебе позвонить по возвращении? – я попытался возобновить разговор. – Куда-нибудь сходим. Расскажешь про свой «Сотбис».

– Позвони. Да. Обязательно. Я буду ждать, – Татьяна отвернулась и побрела прочь.

– А номер?

– А ты разве не запомнил? Это домашний…

На этом мы расстались.

На пороге

(из тетради Августа II)

Татьяна опаздывала на сорок минут. Я сидел за столиком и болтал кубиком льда в почти опустевшем бокале. Вода без газа. Немного нервничал. Избегал смотреть на часы. Придёт обязательно. Мало ли что? Дамам свойственно (или предполагается женским этикетом) опаздывать на свидания. После нашего с Татьяной возвращения домой мы встретились лишь раз и условились о втором рандеву – сегодня.

Наша первая встреча продлилась чуть больше часа и прошла на аллеях городского парка, в пути между главным, Восточным входом, и Северным. Я набрал заученный раз и навсегда номер телефона и спросил Татьяну. Строгий женский голос поинтересовался, кто её спрашивает и, удовлетворившись моим ответом «сокурсник», передал трубку искомому абоненту. В целях конспирации наше свидание Татьяна в телефонном разговоре (несомненно, для ответившего мне «строгого голоса») назвала консультацией по курсовой работе. Секретно и романтично.

Назавтра случился необычайно тёплый для конца февраля, но ветреный день. Кругом таял снег, наводя слякоть и предвещая гололёд наутро, но вычищенные и выметенные дорожки, которые вели нас, были почти сухими, за вычетом вен-трещин в холодном сером асфальте. Безмолвствовали голые деревья, суетились почуявшие скорую весну воробьи. Всё это, особенно суматоха пернатых, как будто наполняло воздух неясным, обманчивым ощущением весны. Как пробующий звук оркестр: ещё не музыка, но её обещание. Очевидно, зима соберёт остаток сил и даст последний бой отчаяния, но уже предрешено.

Мы целомудренно поцеловались при встрече, как старые, добрые знакомые. Побрели по немноголюдным, будничным аллеям. Каждый как будто ждал сигнала к действию, уступал ход другому. Говорили поначалу ни о чём, очень мало, прислушиваясь друг к другу и своим внутренним голосам, пытаясь уловить унисон и понять: да или нет, будет ли продолжение, должно ли быть? Вспомнили нашу встречу, захолустный аэропорт, метель, словно восстанавливая теченье времени, повторяя содержание предыдущих серий перед началом новой. Вспоминали звучание наших голосов. Дорожные знакомства никого и ничему, как правило, не обязывают. «А вас?» – «Татьяна». – «Очень приятно». Это, скорее, вопрос этикета, чем повод для продолжения. Нам предстоит именно сейчас познакомиться по-настоящему. Узнать друг о друге нечто большее, чем звучание данных нам имён.

Постепенно напряжение спало. Она взяла меня за руку и временами, как бы невзначай, легонько сжимала мою ладонь. Всё это казалось немного наигранным, но откуда я могу знать, как ведут себя профессорские дочки на первом свидании? Затем, сославшись на то, что ей холодно, занесла мою руку себе на плечо в полуобъятии.

Татьяна стала рассказывать о своих «северных» впечатлениях: о тундре, о том, какой она видится с самолёта, – «как маскировочная сеть, вся в замёрзших лужицах болот»; о геометрически правильных, отсыпанных жёлтым песком площадках бесконечных нефтяных вышек, от которых отходит прямая дорожка, оканчивающаяся огоньком факела; о небольших и немного скучных городах нефтяников; о замечательных людях-сибиряках – и даже припомнила какую-то туземную легенду о медведице. Путевые заметки. Но ни слова о цели визита.

Татьяна говорила не спеша, иногда очень медленно, словно подбирая слова. Я молчал, дыша влажным воздухом, ощущая благостную отрешённость от окружающего мира, своих и чужих сует, и думал, что вот так готов идти куда угодно и сколь угодно долго, сжимая тёплое плечо дорогой мне девушки, ощущая её близость по голосу и горькому аромату духов, и даже не глядя на неё, испытывая томную радость её присутствия. «Мгновение, повремени!» – совсем не то. В этом нет необходимости. Татьяна всегда будет рядом, и пусть время идёт вперёд, ведёт нас сквозь свои лабиринты, открывая за каждым поворотом новое и неизведанное. Как и что будет дальше – неизвестно никому: ни ей, ни мне, ни идущему нам навстречу старику в сутулом пальто с зябко поднятым воротником. Эти страницы не только не написаны, они ещё даже не придуманы. Но на тот момент будущее виделось, точнее, мечталось светлым и беспечальным. И от этого всё казалось лёгким, прозрачным, воздушным.

Наша плавная беседа петляла синхронно с извилистыми дорожками парка, мы парили, не касаясь земли, смотрели вокруг и в небо, не замечая деталей, о чём-то говорили, даже спорили, вслушиваясь в звучание голоса друг друга и почти не вникая в слова.

Подойдя к выходу, к Северным воротам, Татьяна остановилась, повернулась, обняла меня и неожиданно поцеловала. Взрыв эмоций, обещание счастья. Ответ на мои сомнения. Она, улыбаясь, заглянула мне в глаза и сказала: «Мне пора. Останься здесь, задержись на пять минут, не провожай!»

Я остановился. Татьяна быстро, не оглядываясь, прошла под аркой ворот и вышла из парка. За воротами, к моему глубокому изумлению, Татьяну ждал автомобиль, и при её появлении водитель вышел, распахнул дверцу. Она села в машину, исчезла за чёрным тонированным стеклом. Я остался незамеченным для того, кто увёз мою бесценную. Ощущение удивительного, светлого, вдохновляющего сна, детали которого тают при пробуждении, оставляя лишь мягкий туман и сладостную негу, с того дня со мной.

Вышло так, что, условившись о скорой встрече, мы неожиданно расстались почти на две недели: мне срочно и внепланово пришлось уехать, а Татьяну папа-профессор усадил за учёбу. Эти двенадцать дней первой нашей разлуки, когда я ещё не слишком уверенно произносил, а самое главное – осознавал значение слова «нашей» применительно к себе, тянулись бесконечно. Я с удивлением отмечал происходящие во мне перемены.

С женщинами я сходился и расставался легко и без печали и был уверен, что ощутимая личная свобода гораздо более ценна и важна, чем абстрактная любовь. Планета моей личной свободы, моя заповедная пустынь держалась на трёх китах-убеждениях: 1) все женщины по большому счёту очень похожи; 2) из чувств не должны происходить обязательства; 3) есть только сегодня. Один из классиков утверждал, что роман живёт в среднем три месяца, я его наблюдение полностью разделяю. И хотя Моэм заявлял об этом как писатель, я считаю, что эта максима справедлива не только для литературы.

Когда восторг открытия, познания чужой души и тела утрачивает новизну, когда число белых пятен на карте покоряемого материка становится ничтожным и начинаешь предугадывать ответную фразу, когда проходит очарование свежести отношений, я бегу от рутины сосуществования. И пусть это выглядит как побег, как отступление, я не замедлю шаг. Я не могу так долго стоять на одном месте.

На самом деле процесс познания другого бесконечен и близкий человек неисчерпаем. Но у меня не хватает терпения и постоянства. Установившиеся отношения засасывают, как трясина. Возникают взаимные обязательства, количество переменных при принятии решения множится, мешая стремить полёт. Это требует желания и навыков «серьёзных отношений», терпеливого умения «принимать таким, как есть», овладения искусством «находить компромиссы». При этом петляет и теряется время, которое можно потратить на новые открытия. А жизнь так коротка!

«Как хорошо, что никогда во тьму ничья рука тебя не провожала», – сказал Поэт, это стало моим кредо надолго. Такое положение устраивало меня и должно было устраивать окружающих, ибо любой, а точнее, любая из тех, кто не хотел или не мог принять моих правил игры, простить мне мою маленькую слабость, мой мелкий эгоизм, исчезали из моей жизни, жизни одинокого, но незлого волка. Иногда возникало ощущение зябкости и пустоты, но я относил это на счёт нормального, обыкновенного одиночества в толпе, привычного состояния городского жителя, скользящего по поверхности, – одиночества в Вавилоне. Все женщины в моей жизни (а их было не много, четыре или пять) отыгрывали вместе со мной плавно возникающий и часто внезапно обрывающийся эпизод, продолжительностью в среднем в один театральный сезон, редко – в два, и оставались в памяти как прочитанные книги, некоторые страницы которых благодарно помню наизусть.

Исключение – Маша, временами согревавшая мою стремительную жизнь, моя самая искренняя, верная, надёжная, но уже нелюбимая женщина. Мы с Машей предприняли безуспешную для нас обоих попытку стать друг другу всем. Полгода прожили вместе. Не самые худшие полгода в моей жизни. Расстались друзьями, искренними и настоящими, готовыми помочь, поддержать, подсказать, выслушать, исповедаться или принять исповедь, поболтать о пустяках, обсудить прочитанную книгу, вчерашнюю погоду или проблему взаимного безразличия современных горожан. Нет, не расстались – поняли, что мы просто друзья, не больше, точнее, не меньше. Вернули отношения к единственной возможной в нашем случае форме. Сохранили дружбу и взаимную свободу. И наша связь – не путы, а страховка, как у альпинистов. Не самый распространённый и, считается, сугубо теоретический (хотя и обыденная теория его тоже отвергает) случай.

Я понимаю, что когда-то мужчинам надлежит остепениться, бросить якорь, обзавестись, подобно среднестатистическому большинству, семьёй, детишками, налаженным бытом, собственной сотой в улье. В этом нет ничего плохого. Но это всё совершенно абстрактно; отвлечённые размышления общего порядка, неприменимые ко мне. Традиция – один из часто встречающихся вариантов. А Татьяна? А наши едва зародившиеся отношения? Как обычно? Не хочу забегать вперёд, предвосхищать и материализовать то, к чему совершенно не готов и в чём не испытываю ни осознанной, ни подсознательной потребности. Я никогда не связывал отношения с женщинами с чем-то, кроме взаимно интересного, приятного и эмоционально обогащающего общения. Символ постоянства, константа семьи (я даже поперхнулся, глотнув воды) не являются ни моими знаками, ни жизненными целями. Когда-нибудь потом, может быть, завтра это изменится. А пока я живу под знаком беззаботной бесконечности. И готов вознести на свой герб и флаг этот символ – замкнутую саму в себе, вытянутую вдоль течения времени восьмёрку, две непрерывных, замкнутых кривых, пересекающиеся в крохотной точке сегодняшнего дня, между моим тёмным вчера и смутным завтра.

Как долго продлятся, какими будут, к чему приведут наши с Татьяной отношения – неизвестно, как и то, какую роль сыграет Татьяна в моей жизни – как обычно, эпизодическую, или на сей раз – главную? Кроме того, я понял, что две наши мимолётные встречи – в замёрзшем аэропорту и оттаивающем парке – стёрли придуманный мной образ Татьяны, а новый, осязаемый и живой, пока не возник. Вопрос времени, и, полагаю, самого ближайшего.

Я задумался и не заметил появления Татьяны. Поднял голову, когда она уже подходила к моему столику. Залюбовался ею и сам себе позавидовал. Ко мне лёгким и уверенным шагом приближалась настоящая наследная принцесса! Наделённая свежей красотой, обаянием, умом, редким в наше время воспитанием и хорошим вкусом.