– Лучший в мире, – напомнил я, и он неохотно кивнул.
Для этой работы я использую особый инструмент. Этакую массивную вилку, которой можно малевать по стали орнаменты, если таково ваше представление о полезной и плодотворной жизни. Нужны все мои силы до последней капли (а я не слабак), чтобы провести испытание, способное загубить вещь, отнимавшую у меня жизнь и душу на протяжении последних десяти дней и ночей, испытание, которое клиент вряд ли оценит и от которого у меня все переворачивается внутри. Вы сгибаете клинок, пока его острие не коснется тисков, а потом осторожно отпускаете. Он выходит из тисков, и вы кладете его на идеально ровную, плоскую поверхность наковальни. Опускаетесь на колени и высматриваете тонкий волосок света между краем лезвия и наковальней. И, если находите, клинок отправляется на свалку.
– Вот, – сказал я, – подойди и посмотри сам.
Он опустился рядом со мной.
– На что именно смотреть?
– Ни на что. Этого здесь нет. В том все и дело.
– Можно теперь встать?
Идеально прямой; такой прямой, что даже свет не может протиснуться в щель. Мне ненавистны все шаги на пути к совершенству, усилия, и шум, и жара, и пыль, но, когда ты этого достиг, ты радуешься жизни как ребенок.
Я прикрепил эфес, рукоять и навершие, согнул клинок в тисках и отрихтовал хвостовик, так что он теперь оканчивался аккуратной маленькой пуговкой. Потом достал меч из тисков и протянул парню рукоятью вперед.
– Готово, – сказал я.
– Все?
– Все. Он твой.
Помню одного малого, которому сделал меч; это был графский сын, семи футов ростом и сильный, как бык. Я протянул ему законченный меч, он покрепче взял его в руку, взмахнул над головой, изо всех сил ударил по рогу наковальни и отрубил кусок. Меч отскочил на фут, клинок оставался неповрежденным. Я ударил его, отшвырнул на другой конец мастерской. «Ты, шут, – сказал я, – посмотри, что ты сделал с моей наковальней!» Встал он в слезах. Но годы спустя я простил его. Когда впервые берешь в руки добрый меч, тебя охватывает непередаваемое волнение. Меч тянет тебя за руку, как пес, который просится на прогулку. Тебе хочется размахивать им и рубить направо и налево. В крайнем случае заработаешь несколько порезов и ушибов под предлогом, что проверяешь балансировку оружия и удобство рукояти.
Но он просто взял меч, словно я протянул ему прейскурант.
– Спасибо, – сказал он.
– Не за что, – ответил я. – Что ж, прощай. Теперь можешь идти, – добавил я, видя, что он не двигается с места. – Я занят.
– Есть кое-что еще, – сказал он.
Я уже повернулся к нему спиной.
– Что?
– Я не умею фехтовать.
Он рассказал, что родился в амбаре, на болоте возле отцовского дома в полдень Иванова дня. Мать, которой следовало бы проявить большее благоразумие, настояла на том, чтобы вместе со своей служанкой поехать в тележке, запряженной собаками, на обед во время соколиной охоты. Начались роды, а вернуться в дом не было времени, но рядом оказался амбар, в нем было полно чистого сена, а неподалеку протекал ручей. Отец, возвращаясь с охоты с соколом на руке, увидел, как она лежит на сене с ребенком на коленях. Мы славно поохотились, сказал он. Добыли четырех голубей и цаплю.
Отец не хотел отправляться в Ультрамар, но он подчинялся герцогу, а герцог пошел на войну, и у отца не осталось выбора. Герцог умер от тифа через неделю после высадки. Отец парня продержался девять месяцев; потом в бессмысленной драке в таверне его убил лучший друг. Отцу было двадцать два, когда он умер.
– Я сейчас в том же возрасте, – сказал парень.
– Печальная история, – сказал я. – Вдобавок очень глупая. Кстати, если хочешь знать, все истории про Ультрамар глупые.
Он мрачно посмотрел на меня.
– Возможно, в мире слишком много глупости, – сказал он. – Может, я хочу как-то это изменить.
Я кивнул:
– Ручаюсь, ты можешь значительно уменьшить ее количество, если умрешь. Но, наверно, это слишком дорогая цена.
Глаза у него были холодные и яркие.
– Человек, который убил моего отца, еще жив, – сказал он. – Пустил корни, процветает и счастлив, у него есть все, чего ни пожелает. Он вернулся из кошмара Ультрамара, и теперь мир для него снова полон смысла, а сам он полезный член общества, им восхищаются, его уважают и равные, и те, что выше его.
– И ты задумал перерезать ему горло?
Он покачал головой.
– Вряд ли, – сказал он. – Это было бы убийство. Нет, я хочу сразиться с ним на мечах. Я побью его, докажу, что я лучше. Затем я его убью.
Я тактично помолчал. Потом сказал:
– И ты ничего не знаешь о бое на мечах?
– Нет. Меня должен был обучить отец, как обычно делают отцы. Но он погиб, когда мне было два года. Я не знаю даже самых азов.
– Но собираешься бросить вызов старому солдату и доказать, что ты лучше. Понятно.
Он смотрел прямо мне в глаза. В таких случаях я всегда испытываю неловкость, хотя большую часть жизни смотрел на раскаленный металл.
– Я расспрашивал о тебе, – сказал он. – Люди считают, что ты был великим мечником.
Я вздохнул:
– Кто тебе это сказал?
– Это правда?
– «Был» означает, что дело прошлое, – сказал я. – Кто рассказал тебе про меня?
Он пожал плечами:
– Друзья отца. По-видимому, в Ультрамаре ты был легендой. Все слышали о тебе.
– Определяющая характеристика легенды та, что это неправда, – сказал я. – Я могу сражаться – и не более. А при чем тут это?
– Ты меня научишь.
Помню один случай в Ультрамаре. Мы грабили деревню. Мы часто грабили. Это называлось chevauchée – атакой рыцарей, но ничего рыцарского в этом не было, только поджог амбаров и охота за курами. Предполагалось, что такие нападения подрывают у неприятеля волю к борьбе. Забавно, все происходило с точностью до наоборот. Так вот, я был на этой ферме, с факелом в руке, и собирался поджечь стог. И там была собака. Глупая собачонка, каких держат для охоты на крыс, сама ненамного больше крысы; она залаяла, прыгнула на меня, вцепилась в ногу и не разжимала зубов, а я не мог дотянуться и ударить ее ножом, не задев при этом себя. Я уронил факел и принялся скакать по ферме, пытаясь ударить собаку о стену, но безрезультатно. Это было нелепо, но в конце концов собачонка одолела меня. Я выбежал на улицу, и, как только я это сделал, она разжала зубы и убежала в амбар. Моему сержанту пришлось поджигать стог горящими стрелами, а я так и не мог загладить эту свою ошибку.
Я посмотрел на него. Мне было знакомо выражение этого глупого розового лица.
– Хорошо, – сказал я.
– Да. Мне нужен лучший меч и лучший учитель. Я заплачу. Можешь взять пятую монету.
Золотой безант. На самом деле его настоящее название – гиперперон, что означает «высшей пробы». Враг в Ультрамаре отобрал их у нас столько, что использовал вместо своей валюты. Такова война: враг превращается в вас, а вы – во врага, как железные и стальные стержни под молотом. Единственные безанты, которые сегодня можно увидеть, – это вернувшиеся оттуда, но сейчас они в ходу повсеместно.
– Меня не интересуют деньги, – сказал я.
– Знаю. Меня тоже. Но, если я заплатил человеку за работу и он взял деньги, он мне должен.
– Я плохой учитель, – сказал я.
– Ничего страшного, я безнадежный ученик. Справимся в два счета, быстро, как амбары горят.
Если у меня когда-нибудь будет собака, то только терьер-крысолов. Может, мне просто нравятся агрессивные твари, не знаю.
– Можешь забрать свою монету и засунуть туда, где не светит солнце, – сказал я. – Ты и так переплатил за меч. Назовем это сдачей.
Меч – не лучший вид оружия. Большинство доспехов, даже правильно подбитый джеркин, защитят от него, он слишком длинный, чтобы использовать в драке, и слишком легкий и непрочный для серьезной стычки. В серьезном бою я предпочитаю копье или топор, и вообще в девяти случаях из десяти лучше обойтись обычными сельскими орудиями: баграми, вилами, крюками, если они сделаны из хорошего материала и правильно закалены. А еще лучше, дайте мне лук и противника, скрывшегося под доспехами. Для воина на поле битвы лучший вид – вдоль стрелы на подмышку копейщика. Для самозащиты на дороге я предпочитаю дубину; для схваток на улицах и в помещениях, где часто не хватает места, лучше всего подойдет нож, которым ты бреешь бороду и чистишь яблоко. Во-первых, ты к нему привык, и ты знаешь, где он у тебя за поясом, даже не глядя.
Единственное, для чего меч поистине хорош, – это фехтование на мечах, что практически означает дуэль, что нелепо и противозаконно, или просто фехтование – игра в бой, хорошее развлечение, где никто не пострадает (но у меня другое представление о забавах), а еще рисовка. Нет надобности говорить, что именно поэтому мы отправляемся в Ультрамар, препоясавшись мечами. У некоторых прекрасные новые мечи, у самых везучих – настоящие старые мечи, семейное наследие, стоящее тысячи акров доброй пахотной земли вместе со зданиями, скотом и поселянами. Дело в том – только не говорите, что я вам это сказал, – что старые мечи не обязательно лучшие. Двести лет назад хорошей стали было еще меньше, чем сейчас, а люди были сильнее, поэтому старые мечи тяжелее, ими труднее пользоваться, они шире, и у них закругленный конец; они предназначены скорее для того, чтобы рубить противника, а не пронзать. Большинство этих молодых мечников умирает от поноса раньше, чем пустынное солнце высушит одежду, в которой они прибыли. Их вещи продадут, чтобы оплатить съеденное ими в солдатской столовой. Там, в Ультрамаре, иногда можно таким образом раздобыть уникальное оружие.
– Я не знаю, как учить, – сказал я. – Никогда этого не делал. Поэтому я буду учить тебя так, как учил меня отец, это единственный известный мне способ. Согласен?
Он не заметил, что я подобрал грабли.
– Хорошо, – сказал он, поэтому я снял с граблей поперечину с зубьями – она всегда насажена свободно – и треснул его черенком.
Я очень хорошо помню свой первый урок. Главное отличие в том, что отец использовал метлу. Сначала он черенком сильно ткнул меня в живот. Когда я согнулся, хватая воздух, он ударил по коленной чашечке, и я упал. Тогда он приставил конец черенка к моему горлу и надавил. Я едва мог дышать.
– Ты не ушел от удара, – объяснил он.
Тогда, во время первого урока, мне было пять лет, а свалить на землю взрослого человека труднее. Мне пришлось добраться до его колена с противоположной стороны, чтобы он упал. Когда он отдышался, я увидел, что он плачет, – у него действительно лились слезы.
– Ты не сумел уйти от удара, – объяснил я.
Он посмотрел на меня и тыльной стороной ладони вытер слезы.
– Я понял, – сказал он.
– Больше не допускай таких ошибок, – сказал я ему. – Отныне когда человек – любой человек – окажется так близко к тебе, что может ударить, ты должен считать, что он ударит. Держись на расстоянии или будь готов за доли секунды увернуться. Понял?
– Думаю, да.
– Никаких исключений, – сказал я. – Никогда и нигде. Твой враг, твой лучший друг, твоя жена, твоя шестилетняя дочь – никакой разницы. Иначе боец из тебя не получится.
Он несколько мгновений смотрел на меня, и я подумал, что он действительно понял. Это как сцена в старой пьесе, когда дьявол предлагает ученому мужу договор и тот его подписывает.
– Вставай.
Я опять ударил его, когда он поднялся лишь вполроста. Всего-навсего легкий толчок в ключицу: довольно, чтобы причинить сильнейшую боль, но ничего не сломать.
– Это все для моего блага, я понимаю.
– О да. Это твой самый ценный урок.
Следующие четыре часа мы посвятили работе ног: шаги вперед и назад, шаги в сторону. Каждый раз, ударяя его, я бил чуть сильнее. Он со временем приспособился.
Мой отец не был плохим человеком. Он всем сердцем любил свою семью, она значила для него больше всего. Но у него был один недостаток – вроде непрогретого места или включения, которые иногда возникают при сварке, когда металл недостаточно нагрет или в соединение попадает кусочек грязи. Отцу нравилось причинять людям боль, это его возбуждало. Только людям, не животным. Он был хороший скотовод и честный, добросовестный охотник, но ему нравилось бить людей и слушать их крики.
Я могу это понять – отчасти потому, что я сам такой же, хотя и в меньшей степени и лучше контролирую это стремление. Может, это всегда было у меня в крови, а может, это сувенир из Ультрамара; вероятно, и то и другое. Я осознаю это в терминах ковки. Можно бить раскаленный добела металл, но нельзя положить один кусок на другой и надеяться, что они сольются. Их надо долго бить, чтобы они соединились. Осторожно, рассудительно, не слишком сильно и не слишком слабо. Достаточно, чтобы металл заплакал и пролил слезы искр. Но я терпеть не могу людских слез. Это заставляет меня презирать людей, и мне трудно сдержаться. Ну, в общем, вы поняли, почему я предпочитаю держаться подальше от них. Я знаю, что со мной неладно, а знание своих недостатков – начало мудрости. Я нечто вроде фехтовальщика наоборот. Я всегда держу дистанцию; отчасти чтобы меня не могли ударить, но главным образом, потому что сам не могу ударить их.
Когда научишься работать ногами, остальное сравнительно легко. Я научил его восьми приемам нападения и семи – защиты (я держусь семи; есть еще четыре, но это просто разновидности). Он быстро все усвоил, теперь, когда понимал главное: не позволяй себя ранить, и далее – обезвредь его.
– Лучший способ сделать человека безвредным, – говорил я, – ранить его. Боль сразу остановит его. Убийство останавливает не всегда. Ты можешь заколоть, и всякая надежда для него будет потеряна, но он все равно может очень опасно ранить тебя, прежде чем упадет на землю. А вот если ты парализуешь его болью, он больше не опасен. Можешь убить его или отпустить – как захочешь.
Я показывал: обходил его меч и бил парня в живот концом черенка грабель – это один из худших ударов, но он оставался на ногах. Потом я ударил его по колену, и он упал.
– Убийство бесполезно, – говорил я. – Схватку выигрывает боль. Конечно, если ты решил разрубить его до пупка, это другое дело – тогда это мелодрама, в которой тебя тоже убьют. В бою рань противника и переходи к следующему. В дуэли побеждай и будь милосерден. Меньше проблем с законом.
Как вы, вероятно, догадались, мне понравилось учить. Я передавал ценные знания и умения, что само по себе дело стоящее, я демонстрировал свое мастерство и при этом мог бить отпрыска благородного семейства – ради его же блага. Как это может не понравиться?
Лучше всего учишься, когда измучен, в отчаянии или тебе больно. Этому меня научил Ультрамар. Я муштровал малого с рассвета до заката, а потом мы зажигали лампу и занимались теорией. Я учил его линии и кругу. Подсознательно вы стремитесь в бою оставаться на линии: вперед – нападать, назад – обороняться; парировать, делать выпад, снова парировать. Все неверно. Идиотизм. Вместо этого вы должны идти по кругу, отступая в сторону, чтобы уйти от удара врага и в то же время нанести ему удар. Никогда не ограничивайтесь защитой, всегда контратакуйте. Каждый ваш удар должен либо убить противника, либо остановить. И на каждое движение руки – движение ноги; ну вот, я открыл вам все тайны и загадки фехтования, и мне ни разу не пришлось вас ударить.
– Почти всякая схватка, – сказал я ему, давая возможность вытереть кровь с глаз, прежде чем мы продолжим, – в которой хоть один из участников знает, что делает, длится от одной до четырех секунд. Если дольше, это уже основа для эпоса. – Решив, что он не готов, я нанес ему мандиритто (удар справа налево) по виску. Он отступил не задумываясь, опустил оружие, и мое сердце возрадовалось, когда я ушел от его прямого выпада и парировал его в третьей позиции. До сих пор он ни разу меня не ударил, к некоторому моему разочарованию, но за шесть часов он четырежды едва не достал меня. Весьма многообещающе. Ему просто не хватало инстинкта убийцы.
– Пятая защита, – продолжал я, и он сделал выпад. Я едва не ошибся с его истолкованием, потому что он замаскировал «клык кабана» как «железные врата»; я смог только очень быстро отступить и выбить палку у него из руки. Потом ударил его за то, что он помешал мне говорить. Он едва не ушел от удара, но я хотел его ударить, и у него не вышло.