Мои размышления прервал шум подъезжающей машины. Повернувшись, я увидела Мэтта, заезжавшего на подъездную дорожку.
– Пенни? – сказал он, направляясь прямо ко мне. Супруг Дженни был красив, как кинозвезда, у него была густая шевелюра с проседью, светло-карие глаза и открытая улыбка, похожая скорее на вспышку великодушия, чем на выражение лица.
– Рада тебя видеть, как никогда, – сказала я. – Ты разговаривал с Дженни? Я несколько часов пыталась дозвониться ей.
– Нет… – Он с любопытством посмотрел на меня, потом взглянул на свою дочь, пытавшуюся стянуть локоны Майлза в крохотный конский хвостик. – То есть ты не должна была забирать Сесс?
Услышав свое имя, Сесили подняла голову.
– Привет, папа!
– Привет, Тыковка, – сказал он.
Я покачала головой.
– Дженни не выходит на связь. Тебе звонили из школы, и я тоже звонила. Я думала, может быть, ты решил удивить ее поездкой в Париж?
Вместо успокаивающего смеха, на который я рассчитывала, я увидела вспыхнувшую в его глазах тревогу. Потом Мэтт открыл входную дверь и махнул рукой, приглашая нас войти.
Дети, как утята, потянулись за мной, а потом ворвались в кухню. Когда я увидела, как Сесили вытаскивает из шкафа пакеты с едой, на меня моментально нахлынули яркие воспоминания детства – я соскребаю остатки с пачки маргарина на черствые, раскрошенные крекеры и вкладываю их в руки своего брата Ника, потому что нет чистых тарелок или салфеток, которые можно было бы использовать. Сесили, вероятно, никогда не пробовала маргарин. Она, несомненно, ничего не знает о неутолимом голоде брошенных матерью детей. И однако же она так заботлива – открывает каждый пакет и протягивает его моим детям, прежде чем сделать то же самое для себя, – что у меня возникло необъяснимое ощущение, как будто перемотали пленку, и я вижу втайне отснятый материал из своего прошлого.
Я села на табурет у кухонного острова с мраморной столешницей, отделявшего кухню от остальной части первого этажа, а дети переместились в гостиную.
Майлз и Сесили сидели на ковре, мой сын притворялся каким-то животным, а она – служителем зоопарка с садистскими замашками. Стиви вытянула книгу из книжного шкафа и разлеглась на одном из диванов семейства Суит, готовых почти к чему угодно, кроме того, что случилось в этот день. Я читала дочке с первых месяцев жизни, с нетерпением ожидая признаков того, что она поймет, какое волшебство происходит, когда сможет интерпретировать непонятные закорючки на странице. Но это произошло только тогда, когда она стала заниматься со специалистом по чтению, через год занятий она стала брать книги, не дожидаясь, пока я подтолкну ее к этому.
– Джен? – раздался издалека голос Мэтта как раз в тот момент, когда на моем телефоне высветилось имя Санджея.
– О, ты вспомнил о своей старушке? – сказала я мужу, отвечая на звонок.
– Не хочешь ли ты сказать, что я пропустил тридцать два звонка от тебя?
Сесили оседлала Майлза и с акцентом, смутно напоминавшим русский, приказывала ему брыкаться, как мустанг.
– Не хочешь ли ты сказать, почему ты не проверил свою голосовую почту? – спросила я Санджея.
– Никто не проверяет голосовую почту, Пен. – «Тоже мне, новость», – услышала я то, что он добавил про себя. – И что?
– То, что мою машину эвакуировали.
Он выругался.
– Это обойдется нам в целое состояние, ты понимаешь это?
Мне потребовались все мои силы для того, чтобы не указать ему на то, что платить за это буду я и что я уже целый час расплачиваюсь за это.
– Не мог бы ты забрать нас? Мы в доме Суит.
Он вздохнул достаточно громко для того, чтобы я услышала.
– Хорошо.
За моей спиной радостно заржал Майлз.
– Мы с нетерпением ждем тебя, – сказала я.
– Пожалуйста, не дави на меня, я делаю все, что ты пожелаешь, и не жалуюсь.
Фактически это было правдой, и именно об этом я его всегда просила. Чего я не сказала – но почувствовала, и что он, вероятно, понял – так это то, что я как раз не ждала от него жалоб, я ждала от него хотя бы намека на готовность. Впрочем, в этот момент надо было радоваться даже его вздоху. У меня так и чесался язык сказать это, когда краем глаза я заметила Мэтта.
– Мне нужно идти, – сказала я Санджею.
– На дорогах сейчас, возможно, пробки. Мне потребуется не меньше десяти минут, чтобы доехать туда.
– Нет проблем. Спасибо.
Широкие ступени лестницы в доме Суит были сделаны из блестящих досок твердой древесины, закрепленных на раме из нержавеющей стали. Зазор между ступенями был довольно широким, так что маленький ребенок мог легко проскользнуть сквозь него, лестница была «прелестной и смертоносной», извиняясь, сказала Дженни в одно из моих первых посещений ее дома. Они с Мэттом собирались переделать ее, когда обзаведутся вторым ребенком, но с тех пор прошло много лет.
Мэтт стоял на верху лестницы. Выражение его лица мгновенно напомнило мне пустой взгляд Майлза, когда он во сне по ошибке отправлялся в угол моей спальни и писал там.
– Ты в порядке? – спросила я. Глупо, ясно было, что нет.
– Нет. – Он вытянул руку с телефоном в мою сторону. Я услышала, что на другом конце кто-то говорит, хотя не могла разобрать, что именно.
От напряженного внимания волоски у меня на затылке встали дыбом.
– Что это?
– Это… Дженни.
«Молчать, – подумала я. – Не допускай, чтобы из твоего милого ротика вылетело хотя бы слово. Подожди еще минутку, пока жизнь, в которой ты уверена, прекрасна». Однако же я сказала:
– Что с ней?
Мэтт не спускал с меня глаз, но при этом смотрел сквозь меня.
– Я думаю, она мертва.
Глава 4
Но как не вовремя умерла Дженни.
Это была ужасная мысль – одна из тех эгоистичных, чрезмерно рациональных мыслей, которые всплывают на поверхность прежде, чем ты позволяешь себе смириться с тем, что все изменилось, и такие банальные вещи, как пространство и время, больше не имеют значения. Тем не менее эта мысль первой возникла у меня в голове, когда я бросилась к Мэтту.
Он стоял неподвижно, потом, отдав мне телефон, сел на верхнюю ступеньку.
Коридор на втором этаже выглядел так же, как всегда: шероховатые серые стены, украшенные россыпью любительских и профессиональных фотографий в рамках, широкие, блестящие половицы из красного дерева, застеленные персидским ковром, стоимость которого, вероятно, вдвое превышала наш страховой платеж по ипотеке. Крови нигде не было, только беспорядок, отметила я, хотя сердце по-прежнему стремилось выскочить у меня из груди: мертва-мертва, мертва-мертва, мертва-мертва.
Поднеся телефон к уху, я услышала голос, который говорил: «Сэр? Сэр, вы меня слышите?» Гостевая спальня слева от меня была пуста. В комнате Сесили, находившейся сразу за ней, тоже было пусто.
– Это Пенелопа Руиз-Кар, – тихо сказала я в трубку. – Я…
«Я ищу свою подругу, которая, возможно, жива, а возможно, нет».
– Вы можете сказать, где вы находитесь? – спросила женщина, ответившая на звонок Мэтта в службу спасения.
Я на одном дыхании выпалила адрес Дженни.
– Мадам, вы находитесь в безопасном месте? – спросила женщина.
Я?
– Думаю, что да.
– Не кажется ли вам, что в дом пробрался злоумышленник?
Эту возможность я не рассматривала. Если так, то Мэтт вел бы себя иначе… разве нет?
– Не знаю. Я почти уверена, что нет.
– Мадам, я дам вам совет, которому вы и все, кто находится в доме, должны следовать, пока будете дожидаться приезда полиции и сотрудников экстренных служб.
– Хорошо, – сказала я, направляясь в спальню Дженни.
Комната задумывалась так, что в ней вы должны были чувствовать себя как в святилище, по крайней мере, самого последнего образца – Дженни переделывала ее убранство дважды с тех пор, как они с Мэттом переехали сюда, и всякий раз для того, чтобы разместить снимки на своем веб-сайте. В последний заход она выкрасила стены в светло-серый цвет и заменила тяжелые бархатные гардины на занавески из светлого хлопка и римские шторы. Ее огромная кровать была морем из белого постельного белья, и повсюду были растения – на полу в керамических горшках стояли высокие смоковницы с резными листьями, перед окнами из изящных стеклянных пузырей свисали эпифиты, на шкафах красовались орхидеи в кашпо, покрытых матовой глазурью. Как говорила Дженни, Мэтту казалось, будто каждую ночь он засыпает в тропическом лесу. Я никогда не могла уяснить, нравилось ему это или нет.
Как ни смотри, на кровати, как и вообще в комнате, Дженни не было. Собравшись с духом, я открыла дверь ванной комнаты, но в ванне на львиных лапах Дженни тоже не было, как и в просторной душевой кабине.
Женщина в телефоне все еще продолжала говорить, но я больше не слушала ее. «Ее кабинет», – вдруг подумала я.
Я нашла Дженни сидящей – вернее, развалившейся – в кресле кремового цвета в углу комнаты. Изящно раскинув руки и вытянув ноги с босыми ступнями, она была похожа на танцовщицу. Кресло стояло у окна, и последние лучи солнца отбрасывали странные тени на ее лицо, которое было…
Телефон выскользнул из моих рук и с глухим стуком упал на ковер.
С ее лицом было что-то не так. Кожа на скулах обмякла, а глаза, хотя и были закрыты, как будто смотрели в разные стороны. Губы были не ярко-розовыми, как обычно, а такими бледными, что почти сливались с кожей, рот был широко открыт, «очень широко, – подумала я, – слишком широко». Нижняя губа была чем-то испачкана – едой или, может быть, рвотой. Как ни старалась она защититься от вредоносного воздействия солнца, в середине июня ее кожа уже была покрыта золотисто-коричневым загаром, но сейчас ее руки и ноги были как будто замазаны белой шпатлевкой.
Что еще хуже, ее грудь не двигалась. И, поднеся руку к ее рту, я не смогла ощутить даже малейшей струйки воздуха.
«Но она не выглядит мертвой», – пришла мне в голову абсурдная мысль, ведь, по правде сказать, я никогда прежде не видела мертвецов, разве что на похоронах. Если бы она умерла, ее глаза были бы широко открыты… разве не так? Наверное, она задремала. Может быть, потеряла сознание.
– Дженни, – тихо позвала я, словно пытаясь тихонько разбудить ее. – Дженни! – повторила я, на этот раз громче. Но когда я взяла ее за плечи и встряхнула тяжелое тело, я поняла, что Мэтт был прав. Она была неживой.
Что означало, что вот она, прямо передо мной… но ее здесь нет. Ее вообще нет.
Из моей груди вырвался ужасный, сдавленный крик, и я снова дотронулась до Дженни, на самом деле, я ткнула ее в живот. Не знаю, почему я так поступила, и, слава богу, что никого не было рядом, и никто не видел, как я тыкаю ее. Возможно, мне нужно было просто убедиться в том, что я не ошиблась. Мои пальцы наткнулись на тончайший, мягкий слой плоти. Неужели она и вправду такая худая? «Нужно отвести ее поесть бургеров», – подумала я. Потом я взяла ее за руку, которая уже напоминала скорее не руку, а холодный и безжизненный предмет, и поняла, что в ее будущем не будет бургеров.
Но какая же я дура! Что, если Дженни умерла всего несколько секунд тому назад? Или, может быть, у нее случился сердечный приступ и на самом деле она хотя бы чуть-чуть жива? (Можно ли быть чуть-чуть живой? Ясно, что семь лет работы в медицинской школе не позволили мне глубоко проникнуть в тайну жизни и смерти.) Я должна попробовать воскресить ее. Немедленно.
Как раз незадолго до рождения Стиви я прошла тренинг по сердечно-легочной реанимации, но материнство перечеркнуло эти сведения, как и многие другие, хранившиеся в моей памяти. Нужно зажать ей нос и прижаться ртом к ее рту? Нажать на грудь, да, но в то же время дышать ей в рот?
– Мадам?
Я подпрыгнула. За моей спиной стоял офицер полиции, а еще один мужчина и две женщины закатывали в дверь носилки. Я не сразу сообразила, что это были сотрудники «Скорой помощи».
– Нам нужно, чтобы вы покинули комнату, – сказал офицер.
– Я иду, – пробормотала я, бочком приближаясь к двери, словно это я несла ответственность за то, в каком состоянии оказалась Дженни.
В коридоре ко мне подошел Мэтт. На его лице были следы того, что отдаленно напоминало своеобразную боль, казалось, будто он наблюдал за разворачивающимися перед нашими глазами событиями откуда-то издалека. Я мгновенно узнала это ощущение, хотя убеждала себя трезво смотреть на вещи – не из-за Мэтта, из-за Сесили.
– Не входи туда, – сказала я ему.
У него в глазах стояли слезы.
– Значит, я прав.
– Не знаю, но не ходи туда.
– Она умерла, – прошептал он.
Я пристально посмотрела на него, я была почти уверена, что она мертва… но, может быть, у сотрудников «Скорой помощи» есть антидот, который вернет ее к жизни? Может быть, все мы с минуты на минуту проснемся и поймем, что это был кошмарный сон? Или я не знаю что, но что-то еще, только не это.
Потом я увидела, как по лестнице поднимается еще одна группа полицейских, при этом рука каждого из них лежала на кобуре, и на меня снова обрушилась реальность.
Должно быть, Мэтт почувствовал то же самое, потому что он вдруг сказал:
– Меня сейчас, наверное, вырвет. Не могла бы ты найти Сесили и увезти ее отсюда? – Не дожидаясь моего ответа, он побежал в ванную комнату.
Я могла бы присмотреть за Сесили.
Но кто останется здесь вместо меня?
* * *
Спускаясь по лестнице, я поймала себя на том, что вспоминаю, как мы подружились с Дженни, эта история началась еще до того, как мы встретились. В последний вечер перед нашим с Санджеем отъездом из Бруклина наши ближайшие друзья потащили нас на прощальный ужин в наш любимый ресторан. Стиви было полгода от роду, и в этот момент она была чудесным ребенком, из тех, которые вводят в вас в заблуждение, внушая мысль о том, что воспитание детей – это как раз то, что вы себе представляли. Я качала ее на коленях, пока на столе сменяли тарелочки, а в бокалы снова и снова подливали вино. В какой-то момент моя подруга Алекс, улыбнувшись ярко-розовыми губами, сказала со своим отвратительным висконсинским акцентом с оттенками диалекта Западной Новой Гвинеи:
– Не беспокойся, дорогая. Вы вернетесь.
– Разумеется, вернемся, – сказала я, хотя ни в чем подобном уверена не была. – Если все пойдет по плану, может быть, года через четыре, когда Санджей будет учиться в ординатуре.
Наше семейство Руиз-Кар, состоящее их трех человек, направлялось на запад, не то чтобы нам нужно было пересечь половину страны, хотя в те времена даже Нью-Джерси воспринимался как Тимбукту. Но наш маршрут был уже уточнен. После нескольких лет подготовки Санджея приняли в медицинскую школу, занимавшую девятое место в национальном рейтинге, он планировал получить там специальность невролога, или нефролога, или, возможно, психиатра, как его отец.
Сказать, что у меня были сомнения по поводу этого блестящего плана, было бы преуменьшением. Мы с Санджеем знали друг друга почти десять лет и семь лет из них были вместе. На протяжении всего этого времени он был похож на семечко, созревшее для дальнейшей жизни, но не пустившее корни и гонимое ветром. Как мог мужчина, часами смотревший документальные фильмы о Джими Хендриксе[3] и читавший биографии Чарли Паркера[4] и Чет Бейкер[5], верить, что, еще немного подучившись, он сможет волшебным образом превратиться в человека, страстно увлеченного физиологией? Почему было бы не принять себя таким, каким он был, и не найти полезную и хорошо оплачиваемую работу, соответствующую его истинным интересам, то есть музыке и искусству, и не имеющую отношения к медицине? Разве он не понимал, что у него были причины пойти работать в журнал об искусстве, вместо того чтобы после окончания колледжа учиться в медицинской школе?
Тем не менее. Его родители хотели, чтобы он стал врачом. Они ожидали этого от него. Вдобавок выполнение его плана обеспечило бы хорошую, стабильную жизнь для нашей семьи, и я просто завелась. Пока я тешила себя фантазиями о том, что стану женой врача, мне нравилась мысль о том, что я смогу ходить в продовольственный магазин и покупать все, что захочу, не думая о том, сколько это стоит, как и мысль о возможности провести отпуск вместе с Санджеем и Стиви без задолженности по кредитной карте, которую придется выплачивать несколько лет, если вообще удастся выплатить. Может быть, потом, позднее, думала я, я смогла бы на год оставить работу и написать детские книжки.