Первую седмицу Великого поста старец проводил в монастыре, говел и причащался Святых Таин. Часто посещали его в его пустыни братия ради душевной пользы, особенно живший недалеко от него пустынник схимонах Марк. Но посещениями мирян старец тяготился и раз попросил строителя о. Исаию благословить, чтобы женщинам вход в его пустынь был возбранен. Настоятель благословил, и на другой же день, в знамение воли Божией, сучья огромных деревьев так завалили тропинку, что доступа к подвижнику больше никому не было. Тогда против него ополчились бесы: то в виде скопища народного, то в виде диких зверей, которые с диким воем пытались ворваться к нему; то появлялись они пред ним в виде разных страшилищ. «Они гнусны, – ответил впоследствии старец на вопрос одного мирянина о бесах. – Как на свет ангела нам грешным нельзя взглянуть, так и бесов видеть ужасно, потому что они гнусны». Но все эти страхования, сопровождавшиеся иногда и телесными страданиями, старец побеждал теплой молитвой и силой Святого Креста.
Тогда преподобный принял на себя подвиг столпничества, о котором в монастыре никто не знал. Лишь при конце жизни своей поведал он о нем некоторым из братий: в течение тысячи ночей молился он, стоя на коленях на высоком гранитном камне, лежавшем неподалеку от его кельи, мытаревою молитвой: «Боже, милостив буди мне грешному» (Лк. 18,13). Днем он также молился на небольшом камне, который он перенес в свою келью. Силы его были страшно изнурены; раны, которые он получил на ногах, не заживали до самой его смерти. По собственным словам подвижника, если бы его в это время не укрепляла благодать Божия, то сил человеческих не хватило бы на этот подвиг. «Когда в сердце умиление, то и Бог бывает с нами», – добавил преподобный.
Враг был побежден, но не оставил своей борьбы со святым подвижником. Он внушил соседним крестьянам напасть на него с требованием денег, которых у пустынника, разумеется, не было; ему было еще не более 46 лет, он отличался высоким ростом и большой силой, в руках его был топор. Но он опустил его и кротко сказал грабителям: «Делайте, что вам надобно». Тогда один из злодеев ударил его обухом его же топора по голове с такой силой, что он упал без памяти; разбойники яростно избили его, связали веревками и хотели бросить в реку, чтобы скрыть следы своего преступления, но сначала бросились грабить келью. Там они ничего не нашли, кроме иконы Богоматери и нескольких картофелин. Тогда они поняли, что убили человека Божия, и в ужасе бежали. Между тем преподобный очнулся, развязал свои руки, помолился за своих убийц и с трудом добрался до своей кельи, а на другой день пришел в монастырь: волосы его были спутаны и покрыты кровью с сором, уста и уши в запекшейся крови, зубы выбиты… но лишь настоятелю и духовнику поведал он о случившемся. Восемь дней провел он в невыносимых страданиях. Вызванные немедленно врачи признали его раны смертельными. Во время их совещания больной в тонком сне увидел Пресвятую Богородицу со святыми апостолами Петром и Иоанном. Обратившись к врачам, Она сказала: «Что вы трудитесь? – и, взглянув на больного, добавила: – Сей от рода Моего». В это время вошел настоятель, и больной очнулся. К общему удивлению, он отказался от лечения: он был в неземной радости. Страдания его облегчились, он встал с постели, принял пищу и с того же дня вернулся к обычным своим духовным подвигам. Но с того же дня он стал сгорбленным и сильно постарел.
Через пять месяцев он, с благословения настоятеля, вернулся в свою пустынь. Скоро открылось, кто были напавшие на него злодеи. Но старец пригрозил, что, если их накажут, он скроется из Сарова. Их простили, но вскоре, по попущению Божию, они погорели. Тогда они сами пришли к преподобному с покаянием; он с любовью простил их и наставил на христианский путь жизни.
В это время (1806) престарелый о. Исаия отказался от настоятельства; на его месте братия желали видеть о. Серафима, но тот уклонился, и избран был о. Нифонт. Болящего о. Исаию братия стали возить в тележке к о. Серафиму в пустынь, но скоро этот последний из близких духовных друзей скончался, и с тех пор о. Серафим неотступно погрузился в память смертную. Наставников его юности – о. Пахомия и о. Иосифа – в живых уже давно не было. Он молился за них, называя их всех трех «огненными от земли до неба». Проходя мимо кладбища, он непременно посещал их могилы. По кончине о. Исаии прп. Серафим взял на себя подвиг молчальничества, который состоит не столько в удалении от общения с людьми, сколько в отречении от житейских помыслов для чистого, полного посвящения себя Богу. Посетителей прп. Серафим больше не принимал, монастырь не посещал, встречая кого-либо в лесу, повергался ниц, пока прохожий не удалялся. Раз в неделю ему приносили из монастыря хлеб или капусту, смотря по тому, что старец положит на лоток.
«Когда мы в молчании пребываем, – так объяснял впоследствии этот подвиг прп. Серафим, – враг диавол ничего не успеет относящегося к потаенному сердца человеку: сие должно разуметь о молчании в разуме. Оно рождает в душе молчальника разные плоды духа. От уединения и молчания рождаются умиление и кротость. В соединении с другими занятиями духа молчальничество возводит человека к благочестию. Молчание приближает человека к Богу и делает его как бы земным ангелом. Ты только сиди в келье своей во внимании и молчании, а Господь готов сделать тебя из человека ангелом: „На кого воззрю, токмо на кроткого и смиренного и трепещущего словес Моих“ (Ис. 66, 2). Плодом молчания, кроме других приобретений, бывает мир духовный. Молчание учит безмолвию и постоянной молитве, а воздержание делает подвижника неразвлекаемым. Наконец приобретшего сие ожидает мирное состояние».
Так прошло три года. Недоумевая, как же он причащается Святых Таин, собор старцев предложил ему или приходить по-прежнему в монастырь, или перейти туда жить. Старец ничего не ответил. В следующее воскресенье принесший ему пищу брат повторил вопрос. Тогда старец молча пошел за ним в монастырь. Это было 8 мая 1810 г. Поселившись в прежней своей келье, в которой находилась лишь икона Богоматери «Умиление» да обрубок пня, заменявший стул, преподобный подъял на себя новый подвиг затворничества. Он никуда не выходил, никого к себе не пускал, ни с кем ни слова не говорил, огня никогда не зажигал, одежду носил пустынническую. На себе он носил железный крест, но вериг и власяницы никогда не носил. «Кто нас оскорбит словом или делом, – говорил он, – и, если мы перенесем обиды по-евангельски, – вот вериги нам, вот и власяница. Эти духовные вериги выше железных».
Сосед его по келье, брат Павел, приносил ему пищу: толокно, квашеную капусту, воду – и с молитвой ставил у дверей. А затворник, накрывшись большим полотном, чтобы никто его не видел, брал пищу и потом так же ставил лоток обратно. Молитвенное правило совершал он как и в пустыни и в течение недели прочитывал весь Новый Завет. Часто он погружался в созерцательную молитву и любил молиться в сенях, где стоял гроб. Ночью, когда все спали, старец выходил подышать свежим воздухом и трудился, перенося дрова к кельям. Однажды увидел его будильщик и в радости бросился к его ногам. Старец благословил его со словами: «Огради себя молчанием и внимай себе».
Через пять лет старец стал допускать к себе братию, но ни слова ни с кем не говорил. Еще через пять лет он начал говорить с иноками об иноческой жизни, а потом и с мирянами, причем с особой любовью относился к кающимся и ревнующим о духовной жизни. Встречал каждого со словами: «Христос Воскресе, радость моя», и со всеми христосовался. После беседы он накрывал их епитрахилью, заставлял повторять за собой покаянную молитву, помазывал елеем от иконы Божией Матери «Умиление» и не принявшим еще пищи давал или богоявленскую воду – великую агиасму, – или частицу антидора. Скорбящих он утешал; иных учил читать «Отче наш», «Богородице Дево», «Символ Веры», Иисусову молитву, предлагал общее наставление о молитве, памяти о Боге и т. д. Знатных людей он учил верности Церкви и Отечеству. Простолюдинам помогал в их житейских нуждах силой своей прозорливости: так, одному крестьянину он указал, где найти украденную у него лошадь. Генерал Л.*, которому старец до мельчайших подробностей рассказал всю его жизнь, говорил, что изъездил всю Европу, знал множество людей, но такого смирения и такой прозорливости нигде не видел и не знал даже об их возможности. Больных преподобный исцелял, помазуя их, по слову апостольскому, елеем из своей неугасимой лампады. Первым исцеленным им в 1823 г. был Михаил Васильевич Мантуров, ставший его верным послушником и помощником по устроению Дивеевской обители.
В эти годы прп. Серафим был восхйщен в райские обители. Об этом он рассказывал впоследствии так: «Усладился я словом Господа моего Иисуса Христа: „В дому Отца Моего обители многи суть“ (Ин. 14, 2), и остановился я, убогий, на этих словах, и возжелал увидеть оные небесные обители, и молил Господа Иисуса Христа, чтобы Он показал мне их, и Господь не лишил меня, убогого, Своей милости; и вот я и был восхйщен в эти небесные обители – только не знаю, с телом или вне тела. Бог знает. Это непостижимо. А о той радости и сладости небесной, которую я там вкушал, – сказать тебе невозможно». Старец замолчал, лицо его изменилось и издавало такой дивный свет, что смотреть на него было невозможно: во всем выражении его сияла такая духовная радость, что он казался как бы земным ангелом. Потом он опять заговорил: «Ах, если бы ты знал, возлюбленный, какая радость, какая сладость ожидает праведного на Небе, то ты решился бы во временной жизни переносить скорби с благодарением. Если бы сама эта келия была полна червей и они бы всю нашу жизнь ели нашу плоть, то и тогда надо бы терпеть со всяким благодарением, чтобы только не лишиться той небесной радости…» Часто старец повторял: «Радость моя, молю тебя, стяжи дух мирен, и тогда тысяча душ спасется около тебя…»
Подвизаясь таким образом в служении ближним, старец все же затвора своего не оставлял. Наконец, еще через пять лет, настал для него час принять на себя новый и величайший и труднейший иноческий подвиг «старчества» и в нем окончить свою праведную жизнь. 25 ноября 1825 г. явилась ему Пресвятая Богородица с празднуемыми в тот день святителями Петром Александрийским и Климентом Римским и разрешила ему оставить затвор и посещать пустынь. В то же утро прп. Серафим посетил игумена и принял его благословение.
Пройдя многотрудный путь общежительного инока, пустынника, столпника, молчальника, затворника, прп. Серафим сподобился от Бога великих духовных дарований, и теперь ему надлежало продолжать жизнь в Боге, исполненную высшего отречения от мира, и служить миру – тому же миру – этими ниспосланными ему от Бога благодатными дарами любви, учительства, прозорливости, чудотворения, руководства, молитвы, утешения, совета. Немногие, только избранные, способны на подвиг старчества. Заключается он в духовном совете, руководстве и врачевании мирян. Добровольные ученики раскрывают перед старцем всю свою душу, отдаются ему в полное послушание, а старец берет на себя труднейший подвиг любви христианской – великую ответственность перед Богом за их души.
В свою прежнюю пустынь, называющуюся дальней, болезненный старец уже ходить не мог, и ему поставили в 2 верстах от монастыря – на берегу Богословского родника, около которого кто-то в неизвестное время поместил икону св. апостола Иоанна, – келью с печью. Это место стали называть ближней пустынькой, а родник – колодцем отца Серафима. Здесь он стал проводить будничные дни: возделывал огород, рубил дрова и укреплял камнями бассейн родника. Ходил он по-прежнему в белом балахоне и камилавке без наметки, а за плечами в суме носил Евангелие и груз песка и камней. «Томлю томящаго мя», – говорил он. Когда после принятия Святых Таин преподобный Серафим шел в свою пустыньку, он всегда был в мантии, поручах и епитрахили. Вокруг него всегда толпилось множество народа; число посетителей его увеличивалось: иногда он принимал до двух тысяч человек в день… но в эти благодатные минуты он как бы никого не видел, ни с кем не говорил… А игумен Нифонт говорил: «Когда отец Серафим жил в пустыни (дальней), то закрыл все входы к себе деревьями, чтобы никто не ходил, а теперь стал принимать к себе всех, так что мне до полуночи нет возможности закрыть ворота монастырские».
Но преподобный не тяготился этим… Дверей своих он никогда уже не закрывал. Любовь его была так безгранична, что казалось, он любил всех и каждого более, чем мать дитя свое. Действительно, в лице его Бог открыл людям великое и драгоценное сокровище. Не было того страдания, той скорби, которую бы он не разделил, не принял в свое сердце, не уврачевал, – и никто не уходил от него без облегчения, без умиротворения, без утешения и благодатной помощи. И стал он прибежищем и утешением всего православного русского народа. Бедные и богатые, ученые и простолюдины, священники, монахи и миряне, люди всех возрастов с полным чистосердечием и доверчивостью открывали перед ним свои скорби и духовные нужды, свои согрешения и помыслы. И часто прозорливый старец помогал кающемуся победить чувство ложного стыда, вслух раскрывая его мысли и грехи, точно только что совершенные перед ним. Речь его была проникнута какой-то живительной властью и всегда наполняла душу благодатным миром. Самые обличения его были растворены кротостью и любовью, и сила благодатного слова оказывала свое действие на самые закоренелые сердца. Прозорливость его была воистину необычайна.
После кончины его было найдено много нераспечатанных писем, на которые он в свое время дал уже устный ответ: «Вот что скажи от убогого Серафима». Он был в невидимом общении с подвижниками, жившими от него за сотни и тысячи верст и которые его никогда не видели. Так, затворник Задонского монастыря Георгий боролся с помыслом оставить свой монастырь. Вдруг приходит к нему неизвестный странник и говорит: «Отец Серафим приказал тебе сказать: „Стыдно-де, столько лет сидевши в затворе, побеждаться такими вражескими помыслами, никуда не ходи. Пресвятая Богородица велит тебе здесь оставаться“». Архиепископа Воронежского Антония прп. Серафим поздравлял собственноручным письмом с открытием мощей святителя Митрофана, в то время когда и речи никакой еще об этом не было. В 1831 г. преподобный предсказал голод, и по его совету обитель заготовила хлеб на шесть лет. Предсказал он первое появление (1830) в России холеры, но что Сэров и Дивеево Господь оградит. Говорил, что на Россию восстанут три державы и много изнурят ее, но что за Православие Господь ее помилует, – и Крымская война оправдала его слова. Предсказывал и великое торжество и радость, которые будут тогда, когда царская фамилия приедет и среди лета будут петь Пасху, но закончил со скорбью: «А что после будет? Ангелы не будут успевать принимать души…» Царская семья действительно посетила Сэров и Дивеево в великие дни открытия мощей самого преподобного в 1903 г., и народ пел тогда в великой радости Пасху.
О своей прозорливости он говорил так, ссылаясь на Священное Писание: «Сердце человеческое открыто единому Господу, и един лишь Бог Сердцеведец: а приступит человек, и сердце глубоко», «Я, грешный Серафим, так и думаю, что я грешный раб Божий; что мне повелевает Господь как рабу Своему, то я и передаю требующему помощи. Первое помышление, явившееся в душе моей, и говорю, не зная, что у собеседника на душе, а только веруя, что так мне указывается воля Божия для его пользы. Как железо ковачу, так я предал себя и свою волю Господу Богу: как Ему угодно, так я и действую, своей воли не имею, а что угодно Богу, то и передаю».
Поучения свои преподобный основывал на Слове Божием, святоотеческих творениях и житиях святых. Особенно чтил он защитников чистоты Православия, как то: Василия Великого, Григория Богослова и других, и сам объяснял, в чем состоит чистота Православия, и убеждал твердо стоять за него. Особенно любил он святых Русской Церкви и наставлял жить по их правилам. На вопрос одного раскольника старец ответил со властью: «Оставь свои бредни. Жизнь наша есть море, Святая Православная Церковь – наш корабль, а Кормчий – Сам Спаситель. Если с таким Кормчим люди по своей греховной слабости с трудом переплывают житейское море и не все спасаются от потопления, то куда же ты стремишься со своим ботиком и на чем утверждаешь надежду свою спастись без Кормчего?»