Грубые честолюбивые бароны были больше склонны к грабежам, междоусобной вражде, рыцарским турнирам и войнам, чем к торговле. Их богатств, награбленных или наследных, для великого похода было недостаточно. О том, что у крестоносцев нет средств, венецианский дож знал задолго до того, как к нему обратились Бонифаций I Монферратский и Балдуин IX Фландрский. Они безапелляционно потребовали отложить договоренную выплату и не задерживать передачу кораблей армии крестоносцев, которая уже прибыла на побережье Венеции. Предводители похода считали, что этого требования достаточно, чтобы заставить слепого старика отступить и простить им недостающие 35 000 золотых марок. А он – сделал вид, что да – достаточно. Он все устроил, чтобы никто не сомневался в том, что угрозы сломили волю старика.
Венецианский флот доставил находящихся в прекрасном расположении духа крестоносцев на соседний остров Святого Николая и высадил их там под каким-то предлогом. Некоторое время венецианцы снабжали армию крестоносцев едой, напитками и дровами, поддерживая в них это чувство праздника. Но в одно прекрасное утро корабли не появились. Голодные крестоносцы почуяли беду – костры не горели, а полевые казаны были пусты. Ни на следующий день, ни потом никто так и не появился.
Остров окружало море – безбрежное и холодное, и крестоносцы, как все люди, склонные к внезапным переменам настроения и крутым решениям, впали в отчаянье и начали обвинять друг друга за плачевное состояние, в котором они находились. Наконец, терпеть уже было невмоготу и их представители, голодные и замерзшие, появились перед Дандоло. На этот раз говорили они тихо и примирительно – они понимали, что их обвели вокруг пальца, и смиренно попросили дожа простить их. Столкнувшись с голой правдой, они поняли, что без венецианцев и их флота им никуда не добраться.
Избавленные от напыщенного чувства ложного превосходства и переполненные новым для них чувством уважения к венецианцам, которых ранее презирали, крестоносцы были готовы слушаться старика. Но сначала они хотели есть и пить, и еще – хотели согреться, и совсем не желали вспоминать о том, что их заставило отправиться в столь далекий и путь.
– Корабли вы получите, а долг будет забыт, но только после того как войска крестоносцев войдут в хорошо укрепленный город Задар на берегу Адриатического моря, – сказал старик и поднял голову, прислушиваясь к реакции собеседников.
Некоторые предводители отказались поднимать оружие на христианский и католический город, к тому же являющийся владением венгерского короля Имре – союзника Папы в их походе, но большая часть военачальников быстро согласилась с предложением дожа. Так армия Четвертого крестового похода прошла проверку на военную силу и слаженность действий, но, прежде всего— на послушность.
Жители и стража города тщетно попытались защитить себя хоругвями с крестом и монограммой Христа, которые они подняли на крепостных стенах, надеясь, что войска Христа не пойдут на христианский град. Но ни одна армия не является Божьим войском, и ни один город не является Божьим городом. Город – это люди. Город грабят, а людей убивают – без лишних вопросов, без раскаяния и страха. И хотя 11 ноября 1202 года войска крестоносцев пошли на город без воодушевления, они одержали победу.
15 ноября довольные крестоносцы грабили город и делили добычу и их сомнения и беспокойство исчезли без следа. Тем не менее, обещанная цель похода и далее привлекала и манила вооруженных паломников. Недовольные крики пьяных крестоносцев все чаще прерывали совещания предводителей, проходившие в шатрах, в зимнем лагере, разбитом на перед стенами занятого города.
На крепостных стенах реяли стяги Венецианской республики, а венецианские торговцы и моряки составляли списки товаров на городских складах и поставляли в город чиновников и судей, которые должны были служить новой власти. Появились слухи, что Папа Иннокентий III очень разгневан из-за того, что крестоносцы вместо того, чтобы идти на мусульман, занимают христианские города – именно те, которые прилежно и регулярно дают души и пожертвования во благо Папского Престола. Вскоре после этого было объявлено и почти сразу подтверждено, что вся армия вместе с предводителями и Дандоло была отлучена от Святого Престола и не будет допущена к святым тайнам и причастию. Говорили, что Святой Отец настолько зол, что собирает новую армию и уже готов к кровавой расправе над непослушными крестоносцами и Энрико Дандоло.
Смятение и беспокойство, подпитанные разговорами и слухами, проникли в ряды крестоносцев. Святая война началась не так, как предполагалось, а знаки креста на одежде, доспехах и оружии больше им не принадлежали – их душам грозили муки ада. Об адских муках можно было пока не думать, так как точно о них ничего не было известно и наступали они не сразу, но вот угроза столкновения с великой военной силой, которая под теми же папскими знаменами, что развивались сейчас над Задаром, может пойти теперь на них, ужасала и заставляла трепетать.
Предводители крестоносцев совещались с дожем и искали способ исправить и изменить неприятный и нежелательный ход событий. Те, что были слабее и ниже статусом, предлагали вернуть Задар венграм и как можно быстрее договориться и помириться с Папой. Они предупреждали, что от бездействия и застоя в рядах армии начались волнения, что в лагере миссионерствуют монахи, верные Риму, которые подстрекают крестоносцев на бунт, пугая их адским огнем, и только вопрос времени – когда же сбитые с толку солдаты восстанут против своих вождей и поднимут на них оружие. Так говорили мелкие дворяне, которые были недовольны потерей времени, боялись за свои имения, оставленные без присмотра и защиты, и опасались, что соседи воспользуются возможностью ограбить и присвоить владения тех, кто проклят Церковью. Более могущественные знатные аристократы склонялись в сторону Дандоло, его флота и дукатов, и не хотели признавать поражение. Они предлагали повесить самых громких бунтовщиков, а остальным пообещать новую добычу и более высокие платы.
В просторном, хорошо охраняемом шатре, над которым вопреки папскому запрету развивался белый стяг с крестом, было шумно – люди без доспехов, закутанные в шубы и теплые мантии, говорили громко, то и дело перебивая друг друга. Огонь, горящий в полевых жаровнях, гас от порывов сильного ветра, дувшего с моря, и пажам в жилетах с гербами своих хозяев приходилось часто подкидывать уголь. Энрико Дандоло, которого, казалось, не интересовала шумная дискуссия, которая все дальше уходила от главного повода, из-за которого и была затеяна, грел озябшие, сухие ладони и подавал слугам знаки, чтобы те быстрее разливали сладкие и ароматные кипрские вина, распаляющие страсть и мутящие разум.
– Господа христиане, это простое недоразумение. Мы не должны тратить на него свое время и истощать себя дискуссиями, которые могли бы привести нас к конфликтам и гибели. – произнес старик ясным и рассудительным тоном, который совсем не вязался с его немощной внешностью.
– Высокая цель остается, а милостивый Святой Отец пересмотрит свое решение, принятое им из-за плохих и коварных советников, неприятелей веры и священного дела, которому мы клятвенно преданы, – говорил старик, лицо которого было скрыто под мягким теплым капюшоном, отороченным светлым мехом. Пока он говорил, его длинная, редкая и совсем седая борода, падающая на впалую грудь, двигалась в такт словам, скрывая челюсть, где давно уже не осталось здоровых зубов, а лишь кривые обломки, какие бывают у детей-уродов и идиотов.
– Прежде чем мы, к ужасу безбожников, высадимся на берега Святой земли, мы должны выполнить еще одну задачу, – продолжил Дандоло, – отсюда мы отправимся в Царьград.
Тишина, сопровождавшая слова дожа, сменилась громкими и веселыми криками, в которых, как это ни странно, не было удивления. Ободренные спокойствием старика и его уверенным тоном, за которыми могло стоять правильное продуманное решение, возбужденные большим количеством выпитого без воды и закуски красного вина, крестоносцы громко радовались, еще не успев ни даже спросить себя, а зачем они идут в Царьград и почему вдруг изменилась цель их похода? Воспользовавшись всеобщим воодушевлением, Дандоло продолжил убеждать воинов, уверенный в том, что кто-нибудь из них рано или поздно потребует объяснения.
– Здесь, среди нас, находится человек, с которым поступили очень несправедливо. Наш путь – это борьба со злом, и для Бога нет более угодного дела, чем защита слабых и пострадавших за правду. Мои слова слабы и могут вам показаться неискренними и неубедительными, поэтому я прошу разрешить, чтобы к этому уважаемому собранию аристократов обратился мой друг – христианская душа, находящаяся сейчас в бедственном положении. Это Алексей— настоящий наследник Ромейского царства, сын вероломно свергнутого, ослепленного братской рукой и брошенного в тюрьму Исаака II Ангела, законного греческого царя.
Пока Дандоло говорил о судьбе свергнутого и искалеченного правителя и произносил его имя, он сдвинул с лица капюшон и открыл мутным взглядам крестоносцев свои слепые глаза, показывая на себе, какая страшная судьба была у Исаака. Большая часть рыцарей впервые видела лицо и темные уродливые глазницы Энрико Дандоло. Это сморщенное старческое лицо нездорового серого цвета, отмеченное долгой слепотой, имело выражение стойкости и было лицом человека, который с помощью воли возместил то, что не было дано его телу. По его чертам нельзя было определить, как дож выглядел до того, как старость, слепота и долгая жизнь вытравили из него все человеческое и живое. Это, скорее, была маска, а не лицо, маска горьких воспоминаний. Но тем не менее, дож, с беззубым ртом и редкой бородой, слепыми глазами, слабый и почти неподвижный, управлял вниманием и волей крепких и грубых, хорошо вооруженных людей, собравшихся в шатре.
После того как дож произнес последнее слово, слуги приподняли полотняную дверь и в шатер вошел Алексей Ангел, сын и наследник свергнутого ромейского императора Исаака II. Это был смуглый мужчина средних лет, с аккуратно подстриженной темной бородой, с черными жгучими волосами, уже редеющими на висках, державшийся неестественно прямо. На чистом и высоком его челе сияла золотая диадема с идеально круглой жемчужиной, также, как и чело гладкой и чистой. Его большие, глубокие черные глаза с беспокойным и неуверенным взглядом выдавали в нем человека, познавшего, что такое унижение и страх, к которым его не готовили в парках и дворах царского дворца во времена безоблачного детства. Он был одет по ромейским обычаям в длинное пурпурное платье и пурпурную мантию, переброшенную через руку. Одежда ему шла, подчеркивала его изысканность и достоинство и в ней он казался выше и тоньше.
Алексей долго и безрезультатно ездил по европейским королевским дворам, умоляя могущественных и равнодушных правителей Запада вернуть ему престол. Будучи перебежчиком и изгнанником без наследства и отечества, он истратил и распродал те небольшие средства и украшения, которые смог взять с собой, когда бежал. А оставшись без золота, он потерял и остатки величия.
Жил он бедно, без всякой уверенности в завтрашнем дне, зависел от чужой милости и внимания. Его показывали любопытным европейским аристократам и их гостям не как принца в бедственном положении, а как редкую экзотичную зверюшку. Длительное изгнание его изменило – он стал коварным, любящим выпить человеком, который в вине пытался утопить горечь, досаду и жалость к себе. Поскольку у него не было дорогой одежды, в которой он мог бы появиться перед родовитыми крестоносцами, Дандоло, готовя его к встрече с баронами, приказал портным сшить ему платье, которое напоминало бы о его высоком происхождении и потерянной власти. На наследнике были роскошные богатые украшения, позаимствованные из венецианских ризниц, золотой пояс, расшитый рубинами, а на поясе – кинжал в перламутровых ножнах, больше похожий на украшение, чем на оружие.
Алексей учтиво поклонился удивленным крестоносцам, впечатленных его появлением и поведением, которое говорило о врожденной и приобретенной уверенности. Глядя на этого человека, который необычно выглядел и держался, грубые крестоносцы понимали, как должен выглядеть ромейский император, легендарное существо – другое, более ценное, чем остальные люди. Наследник ромейского престола узнал Бонифация Монферратского, единственного из предводителей крестоносцев, кто был немного посвящен в намерения и планы Дандоло: дож относился к нему с каким-то отцовским чувством симпатии и снисходительности. Он подошел к нему, как к старому приятелю, и опустил свою бледную нежную руку принца, рожденного в пурпуре, на плечо латинянина, одетого в мягкую, хорошо скроенную шубу, украшенную голубыми и красными лентами.