Необходимо здесь указать еще те средства, при помощи которых мы должны решить задачу пластической реконструкции нравов отдельных народов, классов и слоев в разные эпохи.
Исполнение подобной задачи должно базироваться на возможно широком использовании современных документов. Последними служат как литературные памятники всякого рода, так и пластические изображения лиц, вещей и событий. Только если мы дадим возможность эпохе высказаться самой, на ее собственном языке, на ее жаргоне, путем ею же созданных сравнений и т. д., и притом как можно чаще и как можно подробнее, пробудится она и воскреснет к жизни так, что нам, с одной стороны, будет казаться, что мы сами участники этой жизни, а с другой – благодаря нашему историческому методу – мы сможем, как с возвышенной трибуны, обозреть целое, в каждом отдельном случае уловить его связь с общим. Необходимо, следовательно, привлечь все документы обеих категорий, в которых отражаются нравственные воззрения каждой эпохи и различных классов, все, что дает о них наглядное представление. Такими литературными документами являются: всевозможные сообщения, указы, запрещения, описания обычаев, игр, праздников, а также художественные произведения: стихотворения, шванки[1], новеллы, пьесы как светского, так и церковного характера. Подобные документы мы будем привлекать как можно чаще, чтобы обосновать, углубить и подчеркнуть наше изложение. То же надо сказать и о современных пластических изображениях. Значение последних представляется нам не только равноправным, но во многих отношениях превосходящим значение литературных документов. В рисунке и картине мы видим даже самое важное, ибо самое надежное средство пластической реконструкции прошлого. Кроме того, современная картина вместе с тем – единственное и лучшее средство контроля литературных данных. Картина – это самый ясный и самый простой исторический документ. Достаточно привести один пример. Как трудно и сложно описать словесно даже простую моду так, чтобы читатель получил безусловно точное представление. При сличении нетрудно было бы установить, что каждый составляет себе свое особое представление. Когда речь идет о сложной моде, то описание еще затруднительнее и даже самое блестящее оказалось бы еще менее удовлетворительным. И то же надо сказать о целом ряде других явлений: о трактирном быте, о праздниках, о способах ухаживания – словом, обо всем. Насколько более верное представление получается в том случае, когда рядом находится картина как поддающийся контролю факт, пластический и не обусловленный никаким предвзятым настроением!
И не только в этом состоит ценность пластического комментария. Картина обладает еще одним достоинством. Каждое пластическое изображение вызывает в зрителе бесконечный ряд ассоциаций, о которых автор часто сам не думал или которые он игнорировал ради более ясного и простого изображения предмета. Сотни картин воспроизводят не отдельную черту, не отдельное явление из эпохи их возникновения, а охватывают целый мир, целый комплекс характерных фактов, следовательно, часто сами являются целой историей нравов, из которой каждый умеющий видеть может почерпнуть все новые данные. Картина не только более простой, но и более богатый документ.
Отсюда неизбежно следует, что история нравов, поставившая своей целью показать, какова была внешняя видимость явлений, не только настоятельно нуждается в пластических документах как средстве верного и точного представления прошлого, а положительно не может обойтись без этого материала. Во всяком случае, самые важные точки зрения исследователь обязан подкрепить картинами. Вот почему наряду с литературными документами мы будем пользоваться и всевозможными современными пластическими изображениями: иллюстрациями, взятыми из книг, летучими листками, картинами мод, художественными произведениями, портретами, научными иллюстрациями и главным образом бытовыми картинами, карикатурами и т. д.
Главным образом, как сказано, бытовыми картинами. Последние будут и должны играть главную роль, хотя осторожные люди мы упоминаем об этом, так как это даст нам возможность выяснить свою точку зрения, в разные времена возражали, что пользоваться бытовыми картинами как документами времени, как доказательствами можно только с большими ограничениями, так как все жанристы преувеличивали, как они преувеличивают и теперь, и притом как положительные, так и отрицательные стороны жизни, все равно – работали ли художники кистью или карандашом. Картина эпохи, нарисованная бытописателем нравов, в особенности ненадежна будто бы потому, что менее всего регистрируются средней руки явления, а в большинстве случаев крайности. Подобные возражения, без сомнения, правильны и одинаково касаются как литературы, так и искусства. Однако мы позволим себе противопоставить им те слова, которыми мы когда-то обосновали значение карикатуры для историографии: истина скрывается не в золотой середине, а именно в крайностях. В них вся ценность современного документа.
Отсюда вытекает наша обязанность воспользоваться для нашей работы в значительной степени карикатурами, которые воплощают лучше всего и, так сказать, принципиально эту тенденцию. Читателя же мы хотели бы предупредить, чтобы он при оценке этих продуктов сатиры не сбивался с толку ходячими глубокомысленными рассуждениями: «с одной стороны это так, а с другой стороны это не так». В особенности к карикатуре склонны применять такую точку зрения, и люди восхищаются своим остроумием, заявляя: «нравственность доброго старого времени уж конечно не была столь испорченной, как это заблагорассудилось изобразить современным моралистам и сатирикам». Подобные картины, прибавляют обыкновенно эти люди, страдают значительным преувеличением и свидетельствуют скорее о склонности XIV, XV и XVI веков к грубым шуткам, чем о самой жизни.
Как красиво звучит подобная объективность, подобная, стремящаяся к справедливости оценка!
К сожалению, мы должны возразить: подобная ходячая точка зрения обнаруживает только полное непонимание этими людьми сущности карикатуры, непонимания того, что в ней выражается и что в ней стремится оформиться.
Сущность карикатуры, несомненно, преувеличение.
Несомненно – сошлемся на классический пример, – никогда деревенский праздник не выливался в форму такого вакхического безумия, такого необузданного эротизма, как это изображено так убедительно Рубенсом на его великолепной картине «Деревенский праздник», хранящейся в Лувре – одной из самых смелых карикатур, какие знает история.
И, однако, как раз такие картины отличаются особенной правдивостью. И притом не вопреки своей преувеличенности, а именно благодаря ей. Преувеличивая, художник обнаруживает самое ядро явления, отбрасывает все покровы, способные ввести в заблуждение. Благодаря количественному и качественному подчеркиванию главных частей предмета оживает основной закон, обнаруживается истинная сущность, и притом так наглядно, что ее уже нельзя игнорировать, нельзя пройти мимо нее. Самый близорукий взор видит, о чем идет речь, самый неповоротливый ум понимает внутреннюю тайну явления. Все это создается преувеличением. И потому истина не столько в золотой середине, а в крайностях.
Каждая эпоха хотела выявить самую сущность явлений, и она выявляла ее именно таким образом. Каждая эпоха воспользовалась последствиями теории еще прежде, чем она обосновала или уяснила себе эту теорию. То же самое применимо и к литературной сатире. Вот почему карикатуре словесной и пластической и должно быть отведено почетное место в истории нравов.
Если подвести итог всему сказанному о ценности современных исследуемой эпохе документов, то мы придем к следующему выводу: каждая эпоха сама пишет свою историю нравов.
Она создает ее во всех тех тысячах форм, в которых обнаруживается ее творчество. Все равно, выступала ли она в религиозном облачении или в пестрой одежде необузданной жизнерадостности, всегда за этими видимостями скрывается она, эпоха, ее специфическая человечность.
Наша задача – расшифровать и истолковать созданные каждой эпохой иероглифы, на языке которых она написала свою историю.
Эту задачу мы и попытаемся здесь решить.
1. Происхождение и сущность нравственности
Происхождение и основа единобрачия
Изменчивость половой морали
Законы этих изменений
Вывод относительно будущего
План исследования
Основанием всей нашей культуры со всеми ее излучениями и всеми ее завоеваниями служит институт частной собственности. Все выстраивается на частной собственности, все связано с ней – возвышеннейшее проявление человеческого духа, равно как и низменные, мелочные стороны будничной жизни. Интересы частной собственности обусловили и создали также основную форму половой морали, а именно моногамию, единобрачие.
Не только прежде, но еще и теперь единобрачие считается плодом индивидуальной половой любви. Это грубейшая ошибка, ибо единобрачие ни в принципе, ни в смысле цели, которой оно должно было служить и которой оно на самом деле и служит, никогда ничего общего с ней не имело. Сделать индивидуальную любовь своим базисом – гаков в лучшем случае тот идеал, к которому единобрачие стремится в качестве известного учреждения. Но единобрачие не было созданием индивидуальной любви, да осуществило этот идеал лишь временно, в том или другом классе. Моногамия выросла из совсем других культурных факторов и потребностей. Как это исчерпывающим образом доказал Льюис Г. Морган в своей эволюции семьи, единобрачие было последствием концентрации значительных богатств в одних руках – и притом в руках мужчины – и желания передать эти богатства детям именно этого, и никакого другого мужчины. Женщина должна была стать матерью детей, относительно которых отец мог быть убежден, что именно он их произвел. Греки, у которых единобрачие впервые получило свое развитие, откровенно видели в этом его исключительную цель. Необходимо уже здесь подчеркнуть, что в единобрачии следует видеть не результат примирения мужчины и женщины, а еще менее – высшую форму брака, а, как потом будет выяснено, «провозглашение полового антагонизма, совершенно неизвестного доисторическому человечеству».
Таковы основания и цель единобрачия. Внутренняя логика этой формы полового общения сводится к следующему требованию: половые сношения должны ограничиться сношениями между одним мужчиной и одной женщиной, между одной женщиной и одним мужчиной, и притом исключительно в рамках соединяющего их брака. Таково было бы логическое требование, предъявляемое к человеку институтом единобрачия.
Несомненно, официально такой закон и выставлялся, но его суровая незыблемость всегда была обязательна только для женщины, для мужчины он во все времена имел в лучшем случае лишь официозное значение.
Странная и явная двойственность. Но это только мнимое противоречие. На самом деле, как нетрудно увидеть, это не непримиримое противоречие, а «естественный порядок вещей». Родившись не из индивидуальной половой любви, покоясь на условности, единобрачие представляет такую форму семьи, которая основана не на естественных, а на экономических условиях. Так как этими экономическими предпосылками являлись – и еще теперь являются – хозяйственные интересы мужчины, то они должны были иметь своим последствием принципиальное порабощение одного пола другим, а именно господство в браке мужчины и неразрывно с ним связанное угнетение женщины. Происхождение частной собственности требовало только единобрачия женщины как средства получить законных наследников. А открытой или скрытой полигамии мужчин ничто решительно не препятствовало. Так как в браке мужчина представляет собой господствующий класс, а женщина – угнетенный и эксплуатируемый, то мужчина всегда был единственным законодателем, издававшим законы в своих собственных интересах. Почти всегда строго требуя от женщины целомудрия, почти всегда объявляя неверность женщины величайшим преступлением, он в то же время всегда ставил своим собственным вожделениям лишь самые примитивные преграды. Все это не более и не менее как внутренняя необходимость явления и поэтому «естественный порядок веще й». Из этого противоречия, однако, выросло нечто, что не входило в планы людей, что также сделалось «естественным порядком вещей», – месть изнасилованной природы. Эта месть природы обнаруживается в двух неизбежных и неотделимых от нашей культуры учреждениях. Это – адюльтер и проституция, как два неизбежных социальных института.
Раб всегда мстит тем орудием, которым он был побежден и порабощен. На всех языках, в тысяче разнообразных форм и формул закон устами государства, церкви и общества толковал женщине в продолжение всей ее жизни, что, кроме мужа, никто другой не должен разделять ее ложа и касаться ее тела. Во все времена и у всех народов женщина мстила тем, что и другие мужчины разделяли ее ложе и обладали ее телом и что единственным точным доказательством отцовства может служить одно только моральное убеждение мужчины. И это несмотря на социальную опалу в случае разоблачения обмана, несмотря на суровые и подчас варварские наказания, всегда угрожавшие мести женщины. Эту жажду мести ничем нельзя искоренить, потому что, пока брак основан на условностях, он по существу своему противоестествен. То же самое применимо и к проституции, этому суррогату брака. Никакой закон не был в силах уничтожить ее, никакое варварское обращение не ставило ее жриц ни на один день вне общественного союза. В худшем случае проституции приходилось иногда прятаться, и она пряталась в самом деле, хотя все заинтересованные и находили дорогу к ее логовищу. Эта ее неискоренимость совершенно логична. Частная собственность, покоясь на экономическом развитии в сторону торговли, присвоила всему товарный характер, свела все вещи к их денежной стоимости. Любовь стала таким же предметом торговли, как платье. Вот почему большинство браков носит характер торговой сделки, а проституция – это любовь за задельную плату, как циники грубо, но довольно метко назвали ее в отличие от брака, этой оплаты гуртом, – неотделима от единобрачия, которое постоянно снова вызывает ее к жизни, сколько бы его апологеты ни осуждали ее, так как она в конце концов все же представляет тот громоотвод, в котором моногамия нуждается, чтобы хотя некоторым образом обеспечить свою цель, заключающуюся в законных наследниках. Словом, с какой бы стороны мы ни подошли к вопросу, как ни печально признаться в этом, прелюбодеяние и проституция – неизбежные социальные явления: постоянный любовник жены, муж-рогоносец и проститутка – неизменные социальные типы. Другими словами: «таков естественный порядок вещей».
При поверхностном взгляде нам могут возразить. Предположим, это так. Но из этого только следует, что, во-первых, так всегда было и, во-вторых, так всегда и останется, пока будет существовать мир. Это не более как прирожденная людям порочность и греховность. Эти слова – не произвольно нами придуманное возражение, а на самом деле господствующее стереотипное воззрение, с которым встречаешься на каждом шагу.