Польские и румынские историки, прежде всего, Станислав Кутжеба (1876–1946)[70], Йон Нистор (1876–1962)[71], Станислав Левицкий[72] и Люция
Харевичова (1897–1943)[73], продолжая начинания Мариана Дубецкого (1838–1926)[74], внесли свой вклад в изучение истории торговли с Востоком, показав, что левантийский товар в той же мере, в какой он транспортировался из Кафы морем в Италию, направлялся по «татарской» и «молдавской» дорогам на Львов и Польшу, в целом.
Вершинными здесь стали работы профессора Варшавского университета Мариана Маловиста (1909–1988)[75], в особенности, его монография «Кафа – генуэзская колония в Крыму и проблема Востока в 1453–1475 годах»[76]. Усиление сухопутных сообщений Кафы со Львовом, Краковом и другими польскими городами во второй половине XV в. автором связывалось с турецкой экспансией и блокированием Босфора после взятия Константинополя в 1453 г., что было, как показали последующие исследования[77], весьма относительным. Кроме того, польским медиевистом, как, впрочем, и предшественниками, явно преувеличивался посреднический характер торговли Кафы, вследствие чего ремеслу этого крупнейшего на Черном море города было отведено лишь несколько строк[78]. И, конечно же, не может быть принято отрицание историком сколько-нибудь значительной и регулярной торговли в северном направлении.
Открывшиеся возможности оперировать массовым материалом, количественными данными на микро- и макроструктурных уровнях привели к радикальному пересмотру прежних воззрений. В фундаментальных исследованиях Георге Брэтиану (1898–1953)[79], Роберто Сабатино Лопеца (1910–1986)[80], Жака Эрса (1924–2013)[81], Джан-Джакомо Муссо[82], Элиягу Аштора[83], Мишеля Баляра[84] и их коллег[85] была определена относительная узость импорта на Запад восточных “Luxuswaren”, когда устами Анри Ботье[86] было заявлено о «мифе специй», когда выявилась гораздо большая доля сырья, а именно: шелка- и хлопка-сырца, а также красителей, в которых нуждалось европейское текстильное производство.
Кроме того, специальные исследования по истории торговли тканями, прежде всего, Анри Лорана[87], Эдуарда Баратье (1923–1972)[88] и некоторых других, убедительно продемонстрировали нараставшую активность экспорта с Запада на Восток льняных и хлопчатых полотен, шерстяных сукон, а позднее, с XIV в., и шелковых материй, потеснивших традиционную продукцию Леванта. Собственно говоря, европейский текстиль, но отнюдь не золото и серебро, был тем денежным эквивалентом, который обеспечил Западу и прибыли, и поступление необходимого сырья.
Раймондо Мороццо делла Рокка[89] и Роберто Сабатино Лопец[90] привели серию генуэзских и венецианских документов, подтверждавших наблюдения о настойчивых поисках итальянцами рынков сбыта западноевропейского текстиля и рынков сырья далеко на Востоке – в золотоордынском Сарае, Ургенче, индийском Дели и городах Китая. Количественный анализ книг налоговых ведомств позволил сделать взвешенные заключения о динамике торгового обмена. И уже Лопец в своих ранних трудах[91] высказывал мысль о спаде средиземноморской торговли во второй половине XIV в., задолго до взятия Константинополя турками, под воздействием внутренних факторов, связанных с реорганизацией европейской экономики. Эта идея нашла дальнейшее подтверждение в монографии профессора Еврейского университета в Иерусалиме Бенджамена Кедара[92] и в получающей все большее признание концепции кризиса XIV–XV вв.[93]
Нашли монографическое освещение те отрасли торговли, которые не были известны прежде, например: работорговля, исследуемая в трудах бельгийского медиевиста Шарля Верлиндена (1907–1996)[94], итальянского палеографа Доменико Джоффре[95], венгерского тюрколога Лайоша Тарди[96]и российского византиниста Сергея Карпова[97], торговля пушниной[98], солью[99], зерном[100] и рыбой[101].
В поле исследования международной торговли вводится все новый материал, отражающий всю сложность полиэтнического мира Средиземноморья. Труды Амин аль-Холи[102], Ахмада Даррага[103], Субхи Лабиба[104]предоставили в распоряжение ученых данные об арабской торговой активности в Северном Причерноморье. Работы турецкого исследователя Халила Иналджика[105], российского востоковеда Константина Жукова[106] ввели в научный оборот неизвестные прежде турецкие источники. Исследования канадского византиниста Никоса Икономидиса (1934–2000)[107], американского византолога Анжелики Лаю-Томадакис (1941–2008)[108], греческого византиноведа Марии Нистазопулу-Пелекиду[109], их немецких коллег Клауса-Петера Мачке[110] и Петера Шрайнера[111] значительно расширили представления о торговой деятельности греческих купцов. Профессор Московского университета Сергей Карпов[112] привел принципиально новые данные об участии трапезундского купечества в большой торговле.
Существенное обновление исторического знания во второй половине XX в. связано в немалой степени с достижениями школы «Анналов» и утверждением концепции «глобальной истории» Фернана Броделя (1902–1985)[113]. Мир XIII–XV вв., несмотря на его относительную узость, охватывавший лишь Европу, Азию и Африку, условно объединенных Средиземным морем, стал осмысляться в своем тесном единстве, в своей взаимообусловленности. По мысли Броделя, прогресс Европы не мог быть достигнут вне связи с остальным миром, более того, он существенно зависел от давления самой отдаленной периферии тогдашней ойкумены. Сам этот мир приобрел в видении историка сложно структурированное понимание: внерыночная экономика со всем ее натуральным обменом, расчетом услугами, самодеятельным ремеслом; рыночная стихия с ее непредсказуемой игрой курсов и прибылей и капитализм с его жесткой организацией и иерархией. Как показал исследователь, до 40 % общественных богатств предопределялись низовым уровнем инфраэкономики.
Определенное воздействие исторической антропологии сказалось на штудиях профессора Сорбонны Мишеля Баляра[114], на громадном эмпирическом материале создавшего убедительную концепцию симбиоза культур в рамках «Латинской Романии». Влияние антропологического поворота ощущается в работах профессора Генуэзского университета Джео Пистарино (1917–2008)[115], оперировавшего понятием «ментальность» для характеристики особенностей поведенческих стереотипов торговых контрагентов, принадлежавших к различным этносам и культурам. Определенный интерес к «структурам повседневности» в терминах антропологически ориентированной истории проявляет Лаура Баллетто[116], давшая лучшие образцы исследования бытовых реалий городской среды XIII–XV вв. в их мельчайших деталях.
Общему движению новейшей историографии следует и отечественная школа академика РАН Сергея Карпова, объединившая усилия Светланы Близнюк[117], Андрея Пономарева (1957–2014)[118], Веры Ченцовой[119], Рустама Шукурова[120], несколько позднее – Олега Барабанова[121], Анны Талызиной[122], включая самых младших ее представителей, которые владеют всеми исследовательскими техниками: от герменевтики – до структурного и компьютеризованного анализа.
Вместе с тем, охарактеризованная историографическая ситуация обозначает очевидную неосвоенность современной медиевистикой северного сектора международной торговли, который в XIII–XV вв., веках начинавшегося в Европе Ренессанса, только отчасти и внешне был затронут денежным обменом, но тем не менее составлял ничем невосполнимую часть единого целого. Думается, что в настоящее время направленность исследовательской тематики может и должна быть развернута на 90°, а именно: на разрешение проблемы не Запад – Восток, но Север – Юг в истории международных экономических отношений. Именно этой цели и подчинено предпринятое монографическое исследование.
В круг ближайших научных задач входило не столько рассмотрение товарной структуры обмена или оценка его масштабов, сколько установление реальной значимости южного товарного потока для Севера в его социальном и географическом распространении; эта значимость зачастую оказывалась более весомой, чем ее могли репрезентировать фрагментарно сохранившиеся источники; на ней сказывались как рациональные, так и иррациональные представления о тех или иных товарных статьях, без учета каковых взгляд на торговые отношения XIII–XV вв. неизбежно оказывался бы модернизирующим.
Основанием подобного научного поиска послужили не только выше рассмотренная историография, но и обширный круг источников различного характера и происхождения.
1. Прежде всего, следует выделить дипломатические документы. Из них исключительное значение имеют хрисовулы византийских императоров[123], даровавших свободу торговли в Черноморском регионе как итальянцам (а помимо них – каталонцам и провансальцам), так и левантийцам (ранее других – арабам).
Важны также ярлыки и соглашения с ханами Золотой Орды и татарскими наместниками Крыма[124], предоставлявшими торговые льготы латинянам в пределах «татарского мира».
Заслуживают внимания и привилеи молдавских и валашских господарей[125], регламентировавших передвижение по “via tartarica sive moldavica”, то есть по «татарскому» и «молдавскому» торговым путям.
Наряду с ними, привлекались привилегии польско-литовских правителей[126], разрешавших торговать купцам из Кафы в подвластных им городах, к которым тогда относились Львов и Киев, игравшие существенную роль в сообщениях с Севером.
Особую ценность представляют договоры итальянских государств с турецкими султанами[127], отразившие заинтересованность Османской Турции в дальнейшем развитии торговли через Босфор и черноморские порты.
Известным дополнением служат материалы переговоров Московского княжества с Турцией, крымскими ханами (1475–1505)[128] и Речью Посполитой (1487–1533)[129], дающие возможность почувствовать пульс тогдашней торгово-предпринимательской жизни – отсутствие правовых гарантий деятельности купца, его незащищенность перед высокопоставленными чиновниками, рядовыми таможенниками, а то и просто перед бандами грабителей.
Помимо договоров и соглашений изучались дипломатические реляции, которыми обменивались Генуя и Венеция[130], проливающие свет на скрытые механизмы торговой активности итальянцев в Татарии и левантийцев, таких, как греки, армяне, евреи.
К ним примыкают дипломатические послания, которыми обменивались итальянские республики и Византийская империя[131], говорящие о различных разногласиях по поводу ли налогов и пошлин, или же сомнительного предоставления итальянского гражданства местным купцам, позволяющего им пользоваться льготами Генуи и Венеции.
Наконец, рассматривались официальные петиции[132], составлявшиеся на межправительственном уровне, в которых, как правило, приводился перечень имущественного ущерба, причиненного купцам, подданным жаловавшейся стороны, и излагалось прошение о возмещении такового.
2. Вслед за этим, необходимо отметить публично-правовые документы. К ним относятся постановления сената и других высших ассамблей республики Венеции[133], касавшиеся снаряжения галер Романии, назначения чиновников в заморские колонии, организации и развития торговых факторий.
Естественно, учитывались постановления властей Генуи, ее различных ведомств, в частности, «Оффиции Газарии»[134] и «Оффиции попечения Романии»[135], контролировавших генуэзскую навигацию в Черном и Азовском морях.
Ценной оказалась документация налоговых ведомств в виде регистров[136], позволяющих получить данные об объеме экспорта или импорта той или иной товарной статьи.
Полезным было обращение к документам казначейских ведомств, в особенности, к приходно-расходным книгам, или к так называемым «массариям» Перы[137] и Кафы 1374–1472 гг.[138], свидетельствующим о направлениях торговли и доходах.
Рассматривались также материалы коллегий синдиков и ревизоров[139], контролировавших финансово-административную деятельность торговых факторий, их властных инстанций.
Анализировались распоряжения протекторов Банка Сан Джорджо[140], в ведение которого перешли все дела генуэзских поселений на Черном море после падения Византии в 1453 г.
Наконец, учитывались документы муниципальных учреждений некоторых городов[141], лежавших по западно-татарскому торговому пути, в первую очередь, курии Львова.
3. Отдельную группу составили законодательные акты. Из них наибольшее значение имели статуты Кафы, начиная с сохранившегося в виде перечня рубрик статута 1290 г.[142], запрещавшего кафинским властям чеканить собственную монету.
Логическим продолжением этой ранней кодификаторской деятельности стали статьи “Ordo de Caff а” от 18 марта 1316 г. с пояснениями 22 и 26 марта и “Certus Ordo de Caffa” от 30 августа 1316 г., доведенного до 51 статьи[143]; в них отразилась торговая активность в Крыму и Приазовье, среди прочего – обязанность капитанов всех судов, шедших в северном направлении, останавливаться в кафском порту.
Следующей ступенью совершенствования законодательства в Романии стали регламентации 10 апреля 1398 г. с добавлениями от 18 апреля того же года[144], признававшие Кафу главным административным центром всех генуэзских торговых поселений на Черном море и в Газарии.
Основное место в данной группе документов занимает, конечно же, устав Кафы от 28 февраля 1449 г.[145] Он был составлен в правление дожа Генуи Лодовико Кампофрегозо. Его 96 глав касались самых разнообразных сторон жизни Кафы и подчиненных ей пунктов Черноморья, включая положения торгового, рыночного права и нормы коммерческой навигации.
Дополнительные сведения о правилах плаваний в черноморском бассейне в зимнее время, фрахте судов различных типов, оплате транспортировки тех или иных грузов способны дать статьи статута Перы 1304 г.[146], а также законодательства самой Генуи, приобретшего завершенное оформление в 1403 г. после общей ревизии генуэзского статутного права в губернаторство маршала Бусико[147].
4. Наиболее значительную группу источников образовали частноправовые акты. Это – тысячи нотариально оформленных контрактов на латинском языке о морском товариществе и коменде, предшестовавших современным компаниям; о фрахте и камбио, наиболее ранней форме векселя; о займах и ссудах, приобретавших ввиду запрета церковью всякого процента форму условной продажи товара с отсрочкой платежа; о прокурациях, то есть доверенностях и поручениях на ведение торговых дел; о найме, погашении обязательств, завещаниях и прочих сделках, или их прекращении. Они позволяют составить представление о номенклатуре товаров, их объемах, стоимости, направлении транспортировки, но самое главное, о людях того времени с их предпочтениями, симпатиями и антипатиями.
Анализу были подвергнуты серии актов, составленных в XIII–XV вв. в Генуе[148] и Венеции[149], на Кипре[150] и Хиосе[151], в Рагузе[152] (современный Дубровник) и Пере[153] (часть Стамбула по другую сторону бухты Золотой Рог), имевшие целью своих торговых предприятий порты Северного Причерноморья, в первую очередь, Кафу.
Разумеется, сплошному изучению подлежали нотариальные акты, составленные в самой Кафе в 1289–1475 гг.[154] Они отразили необычайно широкую этническую структуру кафинского купечества, его устремленность к гаваням в Западном Причерноморье и к Приазовским портам вплоть до столицы Золотой Орды, Сарая на Волге.