Возникает только один вопрос: насколько такое существование совместно с Христианством? Острота постановки этого вопроса только усиливается при воспоминании об огромных, переполненных туристами соборах в Италии и Америке, во Франции и Польше? Что это – просто многолетняя привычка к храму, ставшая элементом повседневного обихода? Неужели не понимают эти люди, что нельзя быть Христианином лишь в храме, только в молитве, служа одновременно и Богу и маммоне? Что нельзя, произнося христианский символ веры – «чаю Воскресения мертвых и жизни будущего века», – одновременно превращать грех в «угощение»? Или мы встречаемся здесь с каким-то иным, чуждым Православию толкованием Христианства? И Христианство ли это вообще?
Если говорить о духовно-культурных сторонах указанного состояния Европы, то придется констатировать следующее: по мере развития и укрепления универсально-рыночных денежных отношений западный человек неуклонно утверждал себя как земного бога, продолжая в большинстве случаев вполне искренне считать себя при этом Христианином, т. е. учеником и последователем Распятого. Ренессанс, Реформация и Просвещение закрепили – соответственно в духе, в культе и в мировоззрении – это самообожествление (самоспасение) западного европейца, сообщив ему при этом религиозную и культурную санкции. Только при этих поистине судьбоносных обстоятельствах мог быть христиански оправдан капитализм – своего рода интернациональная мастерская по производству денег и удобств, где гарантированный обмен услугами есть прежде всего результат работы на себя, ради своей выгоды, эгоистического расчета.
Как это соотносится с образом Христа, который изгнал торговцев из храма? Кто сказал, что блаженны плачущие и пострадавшие за правду? Кто предупреждал нас: «Не любите мира, ни того, что в мире» (I Ин. 2 : 15); «не собирайте себе сокровищ на земле» (Мтф. 6 : 19); «удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие» (Мтф. 19 : 24)?
Надо быть совершенно нечутким к Евангелию, чтобы не понимать, что дух Христов и дух капитала полностью противоположны. Когда мы, русские, восхищаемся западным изобилием и порядком, мы часто забываем, что они куплены ценой превращения образа Божия в «одномерное» существо, в заложника его собственной производительно-потребительной активности. Когда мы видим сияющие огни витрин и реклам, наше сознание отодвигает куда-то в глубокие тайники подсознательного факт, что эта роскошь онтологически не вписывается в перспективу христианского спасения, и практически означает не что иное, как красивую оболочку небытия. Одно из двух: или надо действительно забыть Христа и вместе с ним страдание и грех, Воскресение и Спасение, или отдать себе трезвый отчет в том, что изобилие и довольство буржуазной цивилизации подобны сытой улыбке тревоугодника, который уже съел все, что мог, и теперь может себе позволить доброту и благотворительность, содержание университетов и храмов, высокое жалование своих рабов. Tertium non datur – третьего не дано (4).
Совершенно то же самое, хотим мы этого или нет, происходит ныне во всем мире в области государственного строительства. Великому православному мыслителю К. Н. Леонтьеву принадлежат две формулы, значение которых со временем не только не исчезает, но даже увеличивается: «средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения» и «национальная политика как орудие всемирной революции». Константин Леонтьев был смелый человек, не боявшийся называть вещи их собственными именами. Создав «упростительное» и «смесительное» общество, где все продается и покупается (т. е. святость и грех, гений и бездарность социально уравниваются посредством их всеобщего рыночного эквивалента), Европа, согласно Леонтьеву, произвела на свет и соответствующую такому обществу парламентскую государственность, единственная задача которой – поддержание рыночного status quo. Следовательный буржуа, заседающий в палате лордов, – вот что ненавистно Леонтьеву. «Не ужасно ли и не обидно ли было бы думать, что Моисей входил на Синай, что эллины строили свои изящные акрополи, римляне вели Пунические войны, что гениальный красавец Александр в пернатом каком-нибудь шлеме переходил Граник и бился под Арбеллами, что апостолы проповедовали, мученики страдали, живописцы писали и рыцари блистали на турнирах для того только, чтобы французский, немецкий или русский буржуа в безобразной и комической своей одежде благодушествовал бы «индивидуально» или «коллективно» на развалинах всего этого прошлого величия?» (5). Впоследствии, и именно применительно к государству, эту тему развил И. А. Ильин в своей книге «О монархии и республике», где с блеском показал, что монархия и республика отличаются прежде всего сознанием чести и свободы. Если царская власть покоится в первую голову на доверии и любви верных (верноподданных) к помазаннику Божию, который как отец заботится о них и отвечает за них перед лицом Создателя, то республика строится на формальном праве всеобщего («смесительного», как сказал бы Леонтьев) равенства, озабоченного главным образом гарантиями себеподобия избираемых руководителей. Демократия избирает не лучших, а себе подобных, т. е. выгодных, послушных, удобных исполнителей. Таким образом, и здесь происходит обмен первородства на чечевичную похлебку, и здесь государство, подобно хозяйственной жизни, отделяется от Церкви, т. е. от средоточия чести и свободы человека как сына Божьего, приобретая взамен юридические гарантии его неприкосновенности в качестве раба собственного мещанства. Королю, как и Богу, отводится отдельный – в прямом смысле декоративный – угол дома. Строго говоря, современные бельгийцы или норвежцы являются королевскими подданными не в большей степени, чем Христианами: ни Бог, ни король у них не правят, а лишь символизируют нечто – в первую очередь историческую память.
За неимением места я не буду специально останавливаться здесь на положении в духовной культуре, т. е. в искусстве, науке, философии. Скажу только, что покинув после эпохи Возрождения ограду храма и абсолютизировав своего эмпирического автора (в отличие от вечного Творца) – отдельного индивида, духовная культура современного Запада пожинает плоды гуманизма. В круге ее достижений встречаются выдающиеся создания, еще больше в ней просто талантливого, мастерского, красивого – но точно какой-то туман висит вместе с тем в культурных пространствах Европы и Америки. Еще в 1943 г. замечательный немецко-швейцарский писатель Герман Гессе назвал этот туман «фельетонистической эпохой», когда пишутся романы, создаются симфонии, ставятся спектакли и кинофильмы, и вместе с тем все это как бы несерьезно, «понарошку». И авторы и публика в рамках подобной культуры слишком хорошо знают, что искусство (как и наука, и философия) – это профессия, которая приносит одним – удовольствие, а другим – деньги. Тут никому не придет в голову спрашивать, к примеру, у кинорежиссера, в чем смысл жизни, потому что его фильм смотрят как бы между делом, обняв одной рукой подругу, а другой придерживая пакетик к «чипсами». Точно так же, скажем, философ не станет выкалывать у себя глаза, даже придя к выводу о полной несостоятельности чувственного познания (как это сделал в свое время Демокрит). Нынешняя буржуазно-демократическая культура – это очень хорошо очерченные правила игры, называемой постмодернизмом, где «верх» и «низ», «правое» и «левое» давно заключили между собой цивилизованный союз («плюрализм») и даже вообще поменялись местами до полного неразличения. Сегодня это называется сетевым мышлением, «нетократией». По существу, это растянутая во времени духовная смерть («пост-жизнь»). А в чьем ведении находится «держава смерти»? Не ее ли хозяин правит бал на современной культурной и политической сцене?
* * *
Итак, в ХХ в. как и во времена царя Ирода, древний первородный грех продолжает порабощать человека его внутреннему ничтожеству, его низшему темному началу. Новизна ХХ в. заключается лишь в том, что современные – философские, политические, электронные – технологии сделали из богатства и меча «конфетку», и у них это получилось. Железные дороги – чтобы съездить куда? Телеграф – чтобы передать что? – спрашивал в свое время Лев Толстой. Ныне такого вопроса не задает никто. Всем ясно, что спутники летают, компьютеры прогнозируют, атомные электростанции вырабатывают ток, – чтобы человекобожеская цивилизация не остановилась. Если угодно, человечество служит сегодня демонической самоцельности техники: технический «постав» жизненного мира заполняет ничтожность (близость к Никто) своей сущности универсальностью и всеобщностью технологических отношений (постмодернистская релятивизация всего, «веселая относительность» как принцип существования). «Как», а не «Что» – таково решение ХХ в. предложенное им в ответ на вопрос Люцифера. Если жизнь заключает цель в себе самой, т. е. лишена трансцендентной задачи, то она совпадает с совокупностью внутрижизненных отношений, обеспечиваемых высокой технологией, – такова краткая формула гуманистической цивилизации нашего времени. Само собой понятно, что такая цивилизация – в условиях современных скоростей, энергетических и информационных потоков – не терпит никаких сбоев (дисфункций), иначе она мгновенно и катастрофически взрывается, как это показала, в частности, авария в Чернобыле. В плане обустройства нашего бытия, т. е. в плане технотронной модальности человеческого грешного существования, капитализм как универсально-денежная, функционально-рыночная система оказался наиболее совершенным, приноровленным к характеру Homo oeconomicus (человека пользы) жизненным строем. Место, где все продается, – это рынок (мир как золото), и чтобы успешно действовать на нем, нужен компьютер.
Таким образом, не следует вводить в заблуждение себя и других, утверждая, что в подавляющем большинстве своем современные европейцы или американцы – христиане. Христиан травили львами и медведями, христиане уходили в скиты и безмолвствовали в пещерах, христиане сжигали себя тысячами, чтобы не покориться антихристу. А мы, как бы в ознаменование всего этого кровавого подвижничества, будем благодушествовать в своих комфортабельных домах и офисах под прикрытием разного рода «христианско-демократических» партий? Делать это – все равно что подрабатывать на панели, выдавая себя за девственницу. В плане религиозном и культурно-мировоззренческом такое положение означает не что иное, как конец истории. Исторический процесс продолжается, пока к бытию (и небытию) относятся серьезно, т. е. пока существует сама категория истины и пока за нее готовы идти на костер. Коль скоро такого костра нет – нет и истории, а есть интересное времяпрепровождение с дамами, приятными во всех отношениях. Но парадокс нашего времени состоит не только в этом. Выбирать подвиг с Христом или чечевичную похлебку без Христа люди должны были всегда. Подлинная апокалипсичность – устремленность к концу – ХХ в. заключается в том, что, как я старался показать, нас будто заставляют выбирать чечевичную похлебку и тридцать серебрянников. Кто отважится сегодня заявить, что он готов жить как птица небесная или лилия полевая, не заботясь о завтрашнем дне? Не трудно вообразить, каковы будут последствия подобного выбора, скажем, для пилота авиалайнера или оператора атомной станции – и даже не столько для них самих, сколько именно для их ближних. Характер и структура современного социума, построенного на базисе технотронной цивилизации, не позволяют даже ставить этот вопрос – вот поистине окончательный ответ Запада на тихий зов Христа. Начав свой христианский путь под водительством папского меча, Запад заканчивает его в уютной протестантско-потребительской гавани. Запад действительно создал гуманное, богатое существование, накормив человека изобилием плодов земных и разрешив тем самым главную историческую задачу Искусителя: «Скажи, чтобы камни сии сделались хлебами» (Мтф. 4 : 3). Как раз благодаря этому в ХХ в. так явственно ощущается близость апостасии – последнего отказа мира от Бога. Сверхисторический путь Христа и Христианина благороднее внутриисторического блаженства. Бог слишком любит человека, чтобы ублажать его ролью «разумного животного» или машины для наслаждения. Христос обещал побеждающим царство не от мира сего, а миру сему Он обещал огонь. Забыть об этом – значит до неузнаваемости извращать Христианство, лишая его благородной эсхатологии спасения. Говорят, что каждая страна заслуживает свое правительство; точно так же каждая цивилизация достойна своей судьбы (6).
Русь золотая
Киевская София
О, светло светлая и красно украшенная земля Русская! Многими красотами дивишь ты: озерами многими, дивишь ты реками и источниками местночтимыми, горами крутыми, холмами высокими, дубравами частыми, полями дивными, зверьми различными, птицами бесчисленными, городами великими, селами дивными, боярами честными, вельможами многими – всего ты исполнена, земля Русская, о правоверная вера Христианская
Слово о погибели Русской земли
Что такое Золотая Русь? Как ее отыскать, каковы ее очертания в мировом духовном пространстве?
Прежде всего – это замысел Божий о России. В. С. Соловьев утверждал, что идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности. Ф. М. Достоевский призывал судить о русском народе не по тем грехам, которые он часто совершает, а по тому идеалу, который он сохранил в своей душе. В настоящей главе речь пойдет об идеальном историософском горизонте Святой Руси, о духовном пределе, к которому стремится ее государственность и культура. Русь Киевская и Московская суть именно Золотая Русь, воспринявшая благовестие Христа и пытавшаяся осуществить его в своем земном устроении. Насколько эта попытка удалась – об этом человек не может вынести окончательного приговора. Но постараться осмыслить Россию как духовную реальность необходимо.