Паломник: Страницы европейской поэзии XIV–XX веков
© А. М. Ревич, переводы, 2007
© ООО «Издательство «Этерна», оформление, 2007
* * *
От переводчика
В 1931 году стихотворение, посвященное Борису Пильняку, Борис Пастернак закончил такими строками:
Это было написано задолго до катастрофы 1937 года, когда погибло много талантливых писателей и адресат процитированных стихов – Борис Пильняк. Пастернак как истинный поэт пророчески предугадал трагедию и написал стихи, а Маяковский застрелился, зачеркивая идею «социального заказа».
Подлинная поэзия не пишется на заданную тему, чего требовали принципы «партийности литературы». Неспособные встраиваться в конъюнктуру, хвататься за злободневность вынуждены были прикрыться высокой непререкаемой культурой и уйти в перевод. Так родилась уникальная школа художественного перевода – русская, которую до недавнего времени называли «советской». Крупные поэты эмигрировали в перевод: А. Ахматова, М. Лозинский, Г. Шенгели, Н. Заболоцкий, вернувшаяся из эмиграции М. Цветаева. Ушел в перевод и Б. Пастернак, в результате чего появились на русском языке Шекспир, Гёте, Байрон, Верлен и Николоз Бараташвили. Благодаря переводу поэты, «несозвучные эпохе», сохранили связь со «звучащим» словом и могли учиться на переводимых гениях.
Бесспорно, многие тяготились ролью переводчика. Арсений Тарковский писал: «Ах, восточные переводы, / Как болит от вас голова!..», но, впрочем, печатал лучшее из своих переводов в однотомниках и многотомниках.
Предваряя свою поэтическую книгу «Чаша», я написал: «Раздел переводов включен в издание не потому, что автор решил показать себя мастером этого жанра, а затем, что считает перевод неотъемлемым от всего его творчества». В статье о моей поэзии поэт В. Леонович пишет: «Ревич стер разницу между понятиями поэт и переводчик».
Переводя, можно многому научиться – и не только формальному, технике. Учиться можно духу и сознанию. Замечательный мастер перевода и один из моих учителей Сергей Васильевич Шервинский однажды заметил, что влияние поэтов русских опасно – можно стать подражателем, а учиться у иноязычных безопасно, можно многое у них заимствовать безнаказанно.
Как поучительны для меня оказались переводимые поэты, особенно такие, которые писали сонеты, октавы, французские баллады, терцины. Эта работа хорошо набила руку и приучила к строгости в языке. И в поэтике тоже. Наибольшее влияние я испытал, переводя таких поэтов, как Константы Ильдефонс Галчинский, Поль Верлен и особенно Теодор Агриппа д`Обинье. Уже завершив многолетнюю работу над переводом «Трагических поэм» Агриппы, я с удивлением заметил, как изменился за эти годы мой почерк: был острый, стал округлый. Неужели изменился и характер? В дальнейшем я убедился и в этом. Однажды мне попался на глаза автограф страницы из поэм д`Обинье: мой русский почерк стал походить на старофранцузскую вязь переводимого поэта. Долго не мог прийти в себя. Д`Обинье не только расширил мой стилистический мир, но внедрил в меня свой мир. Вскоре я написал венок сонетов «От переводчика «Трагических поэм» Агриппы д`Обинье», который стал стихотворным предисловием к их изданию и в свою очередь дополнил ряд моих собственных произведений. Эстетическая планка была поднята. Вспоминается разговор с поэтом Евгением Рейном, который упрекнул автора этих записок, что тот, дескать, тратит слишком много сил, крови и времени на перевод чужого поэта. Я ответил, что перевод поэта такого уровня, как Агриппа, поднимает на такую духовную высоту, какая и не снилась всем нашим знаменитым современникам.
Относительно молодым я подпал под странное обаяние стихов поляка К. И. Галчинского. Несколько лет переводил его стихи и вдруг обнаружил, что невольно перенимаю многие принципы его поэзии: беспредельность поэтической свободы, когда всё идет в пищу, бесцеремонно интимное обращение со всем, что составляет мир. Спустя несколько лет я посвятил покойному поэту и его вдове Наталии, с которой мы подружились, «Поэму о позднем прощании». Семья Галчинского жила в Варшаве на улице Аллея Роз, где, согласно поэме А. Блока «Возмездие», умирал в больнице отец Блока, Александр Львович. Подсознательно образ Блока и метель того далекого года вплыли в мою поэму. Когда я прочел ее в квартире Галчинских хозяйке дома и нашим общим друзьям Загурским, поэту Ежи и его супруге Марине, Наталия подвела меня к окну и указала на пустырь через улицу от их дома. И тихо сказала: «На этом месте стояла больница, где умер отец Блока». Жизнь поэзии пронизана мистикой, и перевод поэзии – тоже.
От Наталии я узнал, как плакал Галчинский, когда ему не удавалось перевести «Незнакомку» Блока. Он остро чувствовал музыкальный тон блоковской дактилической рифмы (ресторанами – пьяными; переулочной – булочной… и т. д.). Еще бы не плакать: в польской просодии и самой структуре языка дактилическое окончание невозможно. Такое болезненное отношение к переводу может возникнуть только у настоящего переводчика, который и есть поэт. В этом случае всё играет роль, и звук подлинника в том числе. Не то, что в работе «доноров», дотягивающих непоэзию до подобия поэзии.
Переводя стихи Верлена, я ощутил его глубинное родство с поэзией Пастернака, недаром тот так охотно переводил Верлена и написал потрясающее эссе о нем. Однажды я обнаружил, что название пастернаковской книги «Сестра моя жизнь» совпадает со строкой из одного верленовского стихотворения: «Пусть жизнь горька, она твоя сестра», что в свою очередь заимствовано у Блаженного Августина. Переводы стихов Верлена, выполненные Пастернаком, подчас формально неточные, однако весьма соответствуют сути и духу Верлена, такие она верленовские. Перевод, названный «Хандра», и переводом не назовешь. Просто стихи Пастернака, но в этом «непереводе» всё верленовское. Если бы Верлен писал по-русски, он именно так бы и написал. Переводя
Верлена, я сам нечаянно ловил себя на пастернаковских интонациях и словаре. Например:
Странно, ведь в моих собственных стихах нет сходства с поэзией Пастернака.
Как наиболее глубокое вживание в оригинал, была моя попытка перевести верленовскую «Осеннюю песнь». Двенадцать вариантов – и никакого результата. Развязка случилась во сне:
приснилась первая строка этого стихотворения и возник звук стиха, а за ним и другие строки:
Нечаянно я поменял местами мужские и женские рифмы и вдруг понял, что прав. Ведь по-французски мужская рифма в этом стихотворении протяжнее. Пришло на ум: ведь так не переводят, так пишут свое.
Подобное случилось с единственным моим переводом из Гёте. Я никогда до этого не переводил немецкую поэзию. Плохо знал язык, к тому же мое военное прошлое и бытность в плену давали себя знать. Звук языка отторгало ухо. Но однажды зимой в Переделкине мы со стариком-драматургом Алексеем Михайловичем Файко и молодым Фазилем Искандером собрались вечером за столом, осушили бутылку коньяку, и Алексей Михайлович – полиглот и великий знаток поэзии – прочитал наизусть по-немецки восьмистрочное стихотворение Гёте. Я что-то уловил, стал уточнять непонятное и попросил продиктовать мне это стихотворение по-немецки. Файко прочел мою запись, исправил несколько орфографических ошибок и вернул мне листок. Пока мои друзья вели беседу и допивали очередную бутылку, я, будучи чуть-чуть под хмельком, быстро перевел стихотворение и удивился: стихи по-русски, отнюдь не по моей воле, оказались похожими на русские стихи Тютчева. Та же тональность:
Возникла мысль, что Тютчев по своему складу и вкусам близок германской литературе и особенно Гёте. Услышав мой перевод,
Файко со свойственной ему иронией сказал:
– Ах, ты, оказывается, так переводишь? А я думал – та-а-ак.
Спустя какое-то время с этим переводом познакомился крупный специалист по немецкой литературе, старый друг Пастернака, Николай Николаевич Вильям-Вильмонт. Он взвизгнул:
– Что Вы сделали! – Я испуганно спросил:
– Что? – и услышал в ответ:
– Вы перевели непереводимое! Я буду скоро составлять многотомник Гёте. Надо, чтобы Вы попробовали что-то перевести.
Я попробовал, ничего путного не получилось. Так и пошел в десятитомнике Гёте единственный мой перевод «непереводимого». Чего только не сделаешь во хмелю!
А это маленькое стихотворение Гёте раскрыло мне возможности поэтической глубины и приблизило ко многому в самой русской поэзии, так же, как «Трагические поэмы», написанные кальвинистом, открыли дорогу к Вере. Так я и сказал французскому послу при Агриппой д’Обинье вручении мне премии: «Il m’a ouvri la route à la foi».
[1]
Все, что уже было сказано, говорит о необходимости проникновения в существо переводимого поэта. Еще до процесса перевода должно знать о поэте и его времени, о его стране и событиях жизни больше, чем содержится в историко-литературных работах. Поэт и крупный литературовед Илья Николаевич Голенищев-Кутузов говорил, что переводчик, занимаясь конкретным автором и его временем, знает несколько уже, чем историк литературы, но несравненно глубже. К тому же переводчик поэзии в высшем проявлении своего таланта переводит не только текст, но и то, что за этим текстом скрывается, то есть страну, время, атмосферу, коллизии, героев. И все это надо видеть и осязать. Но самое главное, необходимо во что бы то ни стало передать состояние автора и героев. Плакать, если они плачут, смеяться, если смешно. Произведение и его перевод должны вызывать сопереживание, душевный отклик: слезу, гнев, радость и духовное очищение, что называл Аристотель катарсисом. Перевод должен воздействовать на сознание с той же силой, как подлинник. Это и есть конгениальность. Тогда он – перевод, а не пересказ, переложение, что способен сделать ремесленник. В записках о Пастернаке я рассказал, как тот читал публично свой перевод гётевского «Фауста» и как при чтении сцены с Маргаритой в тюрьме, преодолевая рыдания, выдавил: «…не могу читать… так ее жалко». Не обладая ни отзывчивостью, ни состраданием, нельзя ни писать, ни переводить.
И еще о переводе формы, которая и есть содержание художественного произведения. В подлиннике поэмы Л. Арагона «Мадам Колетт
*
Начав переводить «Мадам Колетт», я пришел в замешательство: как переводить эпиграф? Стихом или прозой? Решил прозой, так как я переводил не Т. Тассо, а Арагона, а у того прозаический перевод. До сих пор не знаю, правильно ли я поступил. Французы и другие европейцы уже давно рационализировали поэзию и пишут свободным стихом. Признавая возможную функциональность такой поэтики, я и в собственной поэзии давал волю свободному стиху. В настоящую книгу вошли некоторые шедевры свободного стиха: ранние стихи Арагона, Аполлинер, замечательные поляки – Т. Ружевич, Ю. Пшибось и, наконец, блистательная эпопея «Чудовищный шедевр» грека Янниса Рицоса, которого мэтр Арагон назвал одним из лучших поэтов Европы.
Александр Ревич,
Москва, 2006
Из итальянской поэзии
Франческо Петрарка
1304–1374
«Сердца влюблённых с беспощадной силой…»
«Но если поражён я нежным оком…»
«Амур, природа, вкупе со смиренной…»
«Вот птица Феникс в перьях из огня…»
«Когда б Гомер великий и Вергилий…»
«О солнце, ты и в стужу светишь нам…»
«Забвенья груз влача в промозглый мрак…»
«Свет вечной жизни – лицезренье Бога…»
«Амур, ты светоч славы яснолицей…»
«Вкушает пищу разум мой такую…»
«Любимого дыханья благодать…»
«В листве зелёной шелестит весна…»
«Дохнул в лицо прохладой лавр прекрасный…»
«Колеблет ветер, солнце освещает…»
«О, эта обнаженная рука…»
«Судьба смягчилась, наградив меня…»
«Из недр прозрачных дива ледяного…»
«Но я горю огнём на самом деле…»
«Душа моя, которая готова…»
«Как сладки примиренье и разлад…»
«С альпийских круч ты устремляешь воды…»
«От Эбро и до гангского истока…»
«Хлысту любви я должен покориться…»
«Во сне я счастлив, радуюсь тоске…»
«Такой небесный дар – столь редкий случай…»
«Какое наважденье, чей увет…»
««О донны, почему, сходясь в часы бесед…»
«О, если бы я мог обрушить гнев…»
«Прекрасные черты, предел моих желаний…»
«Искрились ясных глаз живые свечи…»
«Она жила во мне, она была жива…»
«Что делать с мыслями? Бывало, всякий раз…»
«Я прежде склонен был во всем себя винить…»
«Где ясное лицо, чей взгляд мне был приказом…»
Из испанской поэзии
Из «Романсеро»
*
Романсы о короле Родриго
Родриго открывает заколдованную Толедскую пещеру
Как король дон Родриго влюбился в Ла Каву, когда она мыла волосы в роднике
Родриго и Ла Кава
«Говорят, влюблён Родриго…»
Ла Кава оплакивает свой позор
Граф Хулиан клянётся отомстить Родриго за бесчестье дочери
Плач о гибели Испании
Романсы о короле доне Педро Жестоком
Как король дон Педро приказал убить своего брата дона Фадрике
Донья Бланка сетует на жестокость своего супруга короля дона Педро
Смерть доньи Бланки де Бурбон
Священник предупреждает дона Педро об угрожающей ему опасности
Смерть короля дона Педро от руки единокровного брата дона Энрике
Из поэзии Далмации
*
Петр Гекторович
1487–1572
Рыбная ловля и рыбацкие присказки
Отрывок
Никола Налешкович
1510–1587
«Как можешь примириться…»
Никола Димитрович
1510–1554
«Строка, ты крылата, лети же к Николе…»
Сей Александров град основан Македонцем,Здесь, Нале, твой собрат живёт под жарким солнцем,Здесь в тысячу пятьсот пятьдесят третий год,С тех пор когда Господь явил Христа приход,В день тёплый января на солнечном Востоке,С тобою говоря, писал я эти строки.Николе Нале
Динко Ранина
1536–1607
«Не вижу я счастья в именье богатом…»
Юрий Баракович
1548–1628
Славянская муза
Доминко Златарич
1558–1613
«Сегодня тает снег, проснулся мир растений…»
Паское Примович
1565–1619
«Фигли строила ты двум молодцам в сутанах…»
«Фра Мартин зазвонил в свои колокола…»
Хорацие Мажибрадич
1566–1641
С острова Млет
Иван Гундулич
1589–1638
«В деревцах кудрявых ветры зашумели…»
Из французской поэзии
Бонавантюр Деперье
ок. 1510–1544(?)
Любовь
Пьер де Ронсар
1524–1585
Кот
котРеми Белло, поэту
Из сонетов к Елене
«Иные, сбросив плоть свою…»
Гийом дю Бартас
1544–1590
Из поэмы «Неделя, или Сотворение мира»
День первый
Отрывок
День второй
Отрывок
Теодор Агриппа д’Обинье
1552–1630
«О, сжальтесь, небеса, избавьте от напасти…»
«Ронсар! Ты щедрым был, ты столько дал другим…»
«В неровных бороздах убогие ростки…»
«Рыданья горестные, вздох печали…»
«На строгий суд любви, когда меня не станет…»
«Ни молния, ни зной не тронут стебелька…»
«Осточертело мне транжирить мой досуг…»
Утренняя молитва
Из «Трагических поэм»
Книга пятая
Мечи
В высоком горнем мире,Который создал Ты в начале всех времен,Свет слова Твоего навечно утвержденФрансуа де Малерб
1555–1628
Молитва за короля, отбывающего в Лимузен
*
Стансы
Примечания
1
Здесь и далее: текст, отмеченный *, см. в Комментариях.