Фрау Шарлотта, конечно же, часто задумывалась, как поправить свое положение. Можно занимать деньги, но с чего отдавать? Пенсия мужа копеечная, хватает только на самую скромную провизию. Просить она не умела и не могла – так её воспитали, отец повторял ей всегда: “Никогда ни у кого ничего не проси, Лотта”. Родня мужа сама бедствовала, тоже была многодетна, и на неё рассчитывать не следовало. У самой Шарлотты родственников почти не осталось. Оставалось лишь молиться Богу. И думать, как заработать деньги самим. Катарина, её младшая дочь, оказалась талантливой вышивальщицей, и фрау Шарлотта думала продавать её работы за сдельную цену. Кроме того, недавно баронессе пришла в голову идея с пансионом для купеческих девиц. Но и для её воплощения в жизнь нужны деньги, равно как и на материалы для вышивания, которым они надеялись заработать… И тут ей предлагают, практически ни с того, ни с сего, столь высокую должность – не Божье ли это чудо? Но что-то мешало ей согласиться с лёгким сердцем на предложение губернатора. Виделся в этом какой-то подвох. И нравы при Дворе её пугали – даже в Ригу проникали определённые слухи о поведении государыни, о том, какие скандалы там случаются, сколько неприкрытой мерзости и разврата творится в Петербурге, в ближайшем окружении императрицы. Если она переедет туда, то кто может поручиться, что её дети не подвергнутся дурному влиянию в незнакомой обстановке? Однако их будущее в Риге было ещё мрачнее…
– Excellenz, – наконец проговорила баронесса. – Я думаю, что недостойна этой милости. Я прошу дать мне возможность зарабатывать своим трудом. Мои дети мне в этом помогут.
Фон Браун уже потерял терпение. Какая строптивая дама! Эти остзейцы все поголовно упрямы как ослы, но эта женщина – особый экземпляр. Даже очевидные факты её не останавливают.
– Фрау баронесса, – начал он. – Вспомните, что вы дворянка. Вспомните, кем был ваш супруг и каков его род. Я предлагаю вам послужить русскому Двору, поэтому и отказываюсь давать вам разрешение на открытие этого пансиона или что вы хотели открыть? Я даю возможность вашим детям сделать карьеру и вести тот образ жизни, который предполагает их происхождение. Ваши сыновья должны служить России в рядах её армии. Вашим дочерям следует выйти замуж за благородных и состоятельных людей. Последний раз спрашиваю – вы поедете в Петербург или нет?
Призыв к дворянской чести возымел на фрау Шарлотту действие. Она кивнула головой. На этом разговор был окончен. Дети его услышали и долго ещё обсуждали, что и как они будут делать в Петербурге. Минна долго вертелась перед выщербленным старым зеркалом, растопыривая полы своего скромного ситцевого платьишка, пытаясь взбить волосы в высокую причёску, как видела где-то на картинке.
– Кого ты из себя изображаешь? – окликнул её старший брат, вернувшийся уже поздно, когда Mutti пошла спать, а Минхен не без труда уложила в постель младших мальчишек, весьма взбудораженных как визитом губернатора, так и перспективой поездки в столицу.
– Знатную фройляйн, вот кого. Ты что, не слышал, что мы поедем в Петербург? Приезжал губернатор Браун. Правда, мама не хочет… Она думает, – и Минхен пересказала то, что подслушала из разговора Mutti с Гретой. – Что вы начнёте играть в карты и пьянствовать, особенно Фрицхен, потому что он озорник, а нас с Катхен соблазнят местные гвардейцы, увезут и лишат чести. Потому что русские развратны, а их царица развратна больше их всех.
– Если кто-нибудь попробует тебя там пальцем тронуть, я ему этот палец отрежу, – и брат посмотрел на неё жестко, и Минна поняла – он не шутит.
…Через два дня Шарлотта фон Ливен уже ехала в Петербург со своей верной служанкой Гретой. В приёмной императрицы её поразила сказочная роскошь, множество слуг – такого баронесса фон Ливен никогда в жизни не видела, но глаза у неё не загорелись ни при виде лакеев в пудрёных париках, ни когда её проводили в комнату с бархатными портьерами и шёлковыми экранами, сказав, что ей нужно здесь подождать. Грета выступала в роли её компаньонки, её тоже одели в “господское” – по какой-то случайности, наверное.
– Вот красота-то такая! – воскликнула наивная латышка, которая вообще даже представить не могла себе, что хоть раз в жизни окажется в окружении такого великолепия. – Представьте, как мы теперь заживём!
– Не обольщайся, Маргарита, – оборвала её госпожа. – При первой же возможности я откажусь. И даже буду рада, если Её Величеству я окажусь неугодна и она возьмёт другую гувернантку.
– Как же, фрау Шарлотта… – заговорила женщина.
– Маргарита. Ты не знаешь, какие здесь нравы. Здесь же сплошные интриги и зависть. Я не говорю о разврате. И императрица подаёт своим образом жизни, распущенностью, ненасытностью и вседозволенностью самый печальный пример. Мне нужно будет воспитывать великих княжон добродетельными, порядочными, честными особами, но боюсь, что пример их бабки в конце концов сведёт все мои усилия на “нет”.
– Спасибо вам за откровенность, – проговорил женский голос по-немецки. Из-за ширмы вышла дама, лицо которой обе женщины смутно знали по портретам. У женщины были дьявольски-умные светло-серые глаза, она была уже совсем немолода, довольно тучна, но черты её лица не расплылись и сохраняли свою правильность.
– Ваш-ше Величество… – фрау Шарлотта заговорила по-русски с ужасным остзейским выговором, заметно волнуясь. – Простите, Ваше Величество.
– Госпожа фон Ливен, вы именно та женщина, которая мне нужна, – невозмутимо продолжала повелительница четвёртой части суши. – Того разврата, о котором вы говорили, ни вы, ни ваши дети никогда не увидите. Что касается моих внучек, то я уверена, что вы вырастите их по своему образу и подобию.
Фрау Шарлотте-Маргарите-Катарине фон Ливен ничего не оставалось, кроме как поклониться низко и принять царскую милость. Так решилась её судьба на оставшиеся 40 лет её жизни. А вместе с ней – судьба её шестерых детей, сыновей Карла, Фридриха, Кристофа и Иоганна и дочерей Вильгельмины и Катарины.
С её детей сняли мерки, одели их с ног до головы, надарили девочкам кучу кукол, а мальчикам – целые гарнизоны солдатиков и целый арсенал игрушечного оружия (хоть каждый из них давно уже умел управляться с настоящим), до отвала закормили никогда не виданными ими конфетами, фруктами и сладостями и повезли в столицу Российской империи.
Так фон Ливены стали важны, богаты и знатны и быстро забыли о своей бедности, особенно младшие дети, которые вспоминали из этих двух лет только жизнь в деревне, охоту и рыбалку, но не лишения и унижения, связанные с безденежьем.
Карл поступил в полк поручиком, был назначен адъютантом к светлейшему князю Потёмкину, отправлен на юг страны и оказался очень талантливым офицером. Особенно он отличился во время взятия Варшавы в 1794 году, получив за решительную атаку против мятежников золотое оружие. Братья его делали успехи несколько поскромнее, но тоже честно воевали в горячих точках того времени. Что касается девочек, то Минна вышла замуж за своего кузена по линии матери, барона Георга фон Поссе и отправилась жить в Курляндию. Катарина же сделала великолепную партию, став женой младшего сына известного рижского богача, барона Фитингофа, которого Екатерина Вторая звала “королём Лифляндии”, ибо выросла в настоящую красавицу, а положение её матери сделало “вторую ливеновскую девочку” завидной невестой.
А их мать искренне полюбила своих воспитанниц. Девочки были совсем разные – покладистая красавица Александра, мечтательная и нежная Елена, капризная Мария, получившая от бабушки прозвище “маленький драгун”, шустрая проказница Екатерина и тихая малышка Анна. К Шарлотте Карловне тянулись и великие княгини, жёны Александра и Константина Павловичей, оторванные в очень юном возрасте от своей родины и привычной среды. Судьбы воспитанниц стали для скромной рижской дворянки не менее близки, чем судьбы собственных детей, которые естественным образом отдалялись от неё по мере взросления, особенно мальчики. Екатерина Алексеевна её очень уважала, так же, как и Мария Фёдоровна, которая сделала её своей близкой подругой, называла на “ты” и “Лоттой”. Павел Первый прислушивался к её мнению. Вознаграждался труд императорской гувернантки весьма щедро – все обещания Брауна были исполнены в точности и даже умножены сторицей. Так, баронесса фон Ливен с нисходящим потомством была сделана графиней; ей дали Екатерининскую ленту, звание статс-дамы, несколько имений в Остзейском крае, а также в Ярославской и Саратовской губернии, богатую ренту в Малороссии, и это не считая бриллиантовых перстней, драгоценных браслетов и медальонов, денежных подарков. Но она всегда помнила, кем была до 1783 года, когда перебивалась с хлеба на воду вместе с детьми; и кем была до 1766 года, когда её взял в жёны один проезжий полковник, какой-то знакомый её отца, и увёз в Киев, по месту своей службы. Поэтому по мере сил эта почтенная дама помогала бедным и незнатным своим соотечественникам “выйти в люди”.
Такова была история возвышения семьи, в которую суждено было войти Доротее фон Бенкендорф, 14-летней протеже императрицы Марии Фёдоровны, сочетавшись браком с третьим сыном фрау Шарлотты.
ГЛАВА 4
Санкт-Петербург, август 1799 года
Медленный августовский закат оставлял на матово-розовом небосклоне размытые сиреневые полосы. За столом на веранде загородного дома, который нанимала на Петербургской стороне княгиня Войцеховская, сидело четверо – сама княгиня, дама когда-то весьма привлекательная, но ныне исхудавшая и пожелтевшая до невозможности, в траурном платье с белой кружевной отделкой, её младший брат Адам – очень красивый черноволосый молодой человек, её второй брат Константин, не похожий на них всех, изящных и тонкокостных брюнетов, тем, что был довольно дородным шатеном с каре-зелёными светлыми глазами, и княжна Анжелика Войцеховская, двенадцатилетняя тоненькая девочка, только-только начавшая превращаться в девушку. Вечер был душный, жужжали комары. За столом говорили по-польски.
– Анеля, иди спать, – приказала княжне её мать своим обыкновенным, вялым и безразличным тоном, которым всегда говорила с дочерью.
– Нет, пусть остаётся, – возразил Адам. Заходящее солнце отражалось в его глазах, делая их огненными. Анж неоднократно замечала этот отблеск пламени в его глазах и иногда боялась своего дядю из-за этого. Если бы он не был к ней всегда добр, добрее, чем её мать, то она считала его злым колдуном.
– Что она может знать? – Константин поддержал сестру, он всегда её поддерживал.
– Она её видела, – проговорил Адам. – Опиши, какова она. – и старший князь выжидательно посмотрел на племянницу.
– Во-первых, она брюнетка… – начала девочка не спеша, радуясь, что оказалась в центре внимания.
Взрослые переглянулись.
– На это наверняка уже обратили внимание, – произнесла Анна. – Они же оба светловолосые.
– Да, обратили, – вставила Анжелика, прекрасно понимающая, о чём идёт речь.
– Кто? Царь? – спросил Адам, нахмурившись.
– Он-то обрадовался, что у них наконец кто-то родился. Это всё его жёнушка. Елизавету она не любила никогда, – отвечал за девочку её младший дядя. – Вот и воспользовалась случаем… А так как тебя видели с Lise чаще всего, то никто не сомневается, в кого девчушка пошла мастью, – и Константин усмехнулся криво. Старшего брата он никогда особо не любил. Всю жизнь, сколько бы он ни помнил себя, младшего князя Чарторыйского сравнивали с Адамом не в его, Константина, пользу. И нынче, когда оба стали взрослыми, он никогда не упускал случая поддеть “нашего книжника и фарисея”, как он звал старшего брата.
– Так Александр её признал? – уточнил Чарторыйский-старший.
Анна кивнула.
– Какое благородство, надо же. Они оба такие благородные, – проговорил он, горько улыбнувшись. – Признаться, меня иногда тошнит от их великодушия. Оказали милость несчастному пленному и заслужили место на небесах…
– Адам! – одёрнула его сестра. – Подумай об Анеле. Мы и так уже…
– А пусть знает, – глаза его сверкнули, свечи на столе разгорелись ярче. – Ей тоже полезно знать, чего стоит благородство москальских государей.
– Интересно, что твой принц запел, если бы родился мальчишка, – спокойно проговорил Константин, видя, как мрачнеет лицом его сестра.
– Сделал бы то же самое, не сомневаюсь, – отвечал его старший брат, наливая себе ещё вина.
– И на русский престол бы сели Чарторыйские? – продолжал Константин. – Да ты этого хотел, Жорж Данден, я знаю, как ты обрадовался, когда пришли вести о беременности Элизы. И мама наша была вне себя от радости.
– Но что мы будем делать сейчас, вот в чём вопрос, – произнесла Анна, прервав младшего брата. – Государь уже всё знает. Когда твою дочь понесли крестить, то царь, поглядев на неё – а она очень похожа на нас всех, это уже заметно, – спросил у статс-дамы, держащей младенца на руках: “Сударыня, возможно ли, чтобы у отца-блондина и матери-блондинки родился чёрненький ребёнок?” Принц и принцесса побледнели, как полотно. А эта статс-дама – совсем не дура, хоть и чухонка, – отвечала: “Государь, Господь всемогущ”.
– “Господь всемогущ”… – повторил Адам, пробарабанив по столу своими тонкими пальцами некую мелодию. – В самом деле. Мать мне в Пулавах говорила, что ребёнка могут убить… И, знаете, я склонен ей верить.
– Нашей матери всё время мерещится самое страшное, – усмехнулась Анна. – Она всех мерит по себе.
– Замолчи! – Адам сжал пальцы в кулак и со всей силой ударил о стол.
– Что, думаешь, я не права? – Анна совсем не боялась гнева брата, а вот Анеля слегка испугалась и отодвинулась от старшего князя куда подальше.
– Хватит об этом, – твёрдо проговорил Адам.
Его часто злила собственная семья, “Familia”, как говорили в Речи Посполитой. Вся семья, кроме Анели, этой милой девочки, понимающей его с полуслова и, несмотря на юный возраст, никогда не говорящей глупости. Он произнес:
– Великую княжну нужно как-то вывезти в Польшу. И чем быстрее, тем лучше. Всё осложняется тем, что её признали дочерью Александра.
– Ты опять опоздал, – сказал насмешливо Константин. – Почему ты всегда опаздываешь?
– Тебе лучше вообще молчать об этом, Адам, – быстро, скороговоркой продолжала Анна. – Ты представляешь, что этот безумный может сделать с тобой? Со всеми нами? Я боюсь, он уже догадался…
– С каких это пор ты всё время всего боишься, Анна-Мария? – нехорошо улыбаясь, произнёс Адам. – Я помню тебя совсем другой, не такой трусливой курицей… Стыдись. У тебя растут дети, какой пример они почерпнут от тебя?
Анна вскричала: “Довольно!”, резко встала из-за стола и прошла к себе наверх, громко топая каблуками. Анжелика усмехнулась. Она тоже считала свою мать “трусливой курицей”. Адам всегда говорил ей, что та была смелой, дерзкой, решительной и сильной до того, как в хмурый ноябрьский день слуги принесли в Голубой дворец на Староместской изъеденный бродячими псами до неузнаваемости труп Анжеликиного отца, князя Станислава-Юзефа Войцеховского, с табличкой “Предатель”, прибитой гвоздями к груди. С тех пор Анна стала другой. И вообще всё пошло наперекосяк. Анж тогда было всего семь, она мало что помнит. Мама до безумия любила её братьев, особенно противного Анжея, постоянно задиравшего сестру, а с Анжеликой если и общалась, то всегда бесцветным, равнодушным голосом, не глядя ей в глаза. Слава Богу, остальные члены семьи её любили гораздо больше матери, особенно бабушка и старший дядя. Иначе бы она с ума сошла.
– Зачем ты так? – вскинулся Константин после ухода сестры. – Ты что, как будто не знаешь, что она пережила, да?
– Брат. – спокойно произнёс Адам. – Я сидел в Брюссельском тюремном замке на хлебе и воде. Меня пырнули ножом в живот у себя на Родине и я чуть было не разделил участь несчастного Стася. Я сражался под москальскими пулями в Девяносто втором. И, наконец, мы с тобой пять лет живём вдали от родной Польши, униженной и растоптанной русскими сапогами. Но я не превратился в истеричную бабёнку. Как и ты, кстати.
– Она женщина, Адам, – тихо проговорил Константин. – Она мать.
– Она Чарторыйская, – произнёс его старший брат, и потом обратился к Анжелике:
– Ты тоже Чарторыйская.
– Я Войцеховская, дядя, – возразила Анж, пристально глядя на него.
– Всё равно. Мы одна семья. Familia.
– Что мы будем делать с твоей бастардкой, Адам? – продолжал Константин. – Можно попросить аудиенции с государём… Пусть мать приедет, она умеет говорить даже с настоящими бесноватыми и кликушами. Убедим их всех, что девочка не имеет никакого права зваться великой княжной, Александр пусть откажется от неё…
– Константин, хватит. – оборвал его Адам. – На престол эта девчонка всё равно не сядет. Ни на наш, ни на русский. Мы можем подождать, пока она вырастет, а там решим, что с ней делать дальше.
– Брат мой, ты что, совсем не понимаешь? – вспылил младший из Чарторыйских. – Ей не дадут вырасти! Просто не дадут!