Вдали, пошатнувшись, рухнула и с грохотом разлетелась краснокирпичная стена здания старенького завода. Внутри пылевого облака, поднявшегося при её падении, бодро зацокали молотки, заскрежетали ломики. А тотчас же из пролома в краснокирпичном заводском заборе навстречу Ивану Яковлевичу вышла щупленькая старушка в замызганной телогрейке с парочкой кирпичей под мышками. Переваливаясь, как курочка, с ноги на ногу, она деловито прошла мимо Ивана Яковлевича и скрылась за дверью дома. Сразу же вслед за нею, держа на оттянутых вниз руках уже не два кирпича, а дюжину, вышел, пошатываясь, рабочий в грязной, в пыли, спецовке и тоже проследовал мимо Ивана Яковлевича в подъезд. За ним, толкая перед собой тачку, набитую кирпичом, выскочил из пролома в заборе молодой человек в плаще и, поравнявшись с клумбами, у которых стоял Корейшев, высыпал весь кирпич прямо под ноги Ивану Яковлевичу.
Держа в одной руке лейку, а в другой – черенок цветка, Иван Яковлевич спросил:
– Серый, зачем вы завод ломаете?
– Собственность делим на хрен, – съязвил паренек в плаще и с тачкой перед собою вновь поспешил в пролом.
– Какую собственность? – не понял его Корейшев.
– Общенародную. Другой нету, – ответил ему паренек в плаще и ускользнул за пролом в заборе.
А оттуда навстречу Ивану Яковлевичу уже повалили гуськом старушки с парочкой кирпичей под мышками, рабочие с кучей-малой кирпичей в руках, молодые люди с тачками, совсем безусые пареньки на карах.
Ничего ещё толком не понимая, Иван Яковлевич вздохнул и тоже прошел в пролом на территорию предприятия.
По мере того как пыль вокруг оседала, перед взором Ивана Яковлевича открылась довольно странная и, по-своему, впечатляющая картина. Все вагоны и вагонетки бывшего предприятия стояли у проходной. На них прикрепляли таблички с надписью мелом – «металлолом», грузили кранами на машины с иностранными номерами и увозили, прикрыв брезентом, мимо охранников за ворота. Посреди же бывшего предприятия, на обломках упавшей стены завода, копошились, как черви, люди: рабочие, чиновники, пенсионеры. Одни из них разбивали огромные куски кладки на отдельные кирпичи; другие, очистив кирпич от цементных прослоек, раскладывали его по кучкам; третьи, выписав накладные, тотчас же раздавали все эти кучки бывшим работникам и работницам. Всюду сновали туда-сюда груженные кирпичом старушки, рабочие с тачками, грузовые автомобили с крепкими молодыми людьми в кабинках. На площади возле заводоуправления о чем-то неспешно переговаривались седовласые партработники в серых костюмах с галстуками и бритые парни в малиновых пиджаках. А в кругу седовласых бонз, сгрудившихся около «Мерседеса», о чем-то велеречиво рассуждал паренек в футболке и старых потертых джинсах, тогда как строгая дама в черном вечернем платье, изыскано помахивая карандашом, нарочито артикулировала каждое оброненное им слово.
Всюду слышалось:
– Валюха, тащи носилки.
– Марковна, не мешай. Ты свой пай уже получила. У меня все записано. Отвали.
Оказавшись в гуще всеобщего мельтешения, Корейшев в недоумении огляделся. И тут к нему, единственному из всех не втянутому в раздел общенародной собственности, подскочил вдруг вихрастый парнишка в кожанке со стопкой бумаг в руках:
– В чем дело, товарищ? Вы из какого подразделения? Служба эксплуатации? Итээр? – и, замечая лейку в руках у Ивана Яковлевича: – Ах, Вы пожарник! Сюда! Пройдемте, – взял он Корейшева под локоток и, подведя его к зияющей посреди двора глубокой воронке от взрыва бомбы (её ограждал симпатичный зеленый штакетник, увенчанный сверху колючей проволокой), вежливо объяснил: – Вот, полюбуйтесь, как мы блестяще воронку обгородили. Первоначальный взрыв полностью ликвидирован! Спасибо вам за подсказку.
– Извините, я не пожарник, – в неловкости просопел Корейшев. – Я рядом, в соседнем дворе живу. Услышал взрыв, вот и зашел взглянуть, что здесь происходит…
– Ах, так вы не пожарник, – потерял к нему интерес Вихрастый. – Так, может, Вам с кирпичом помочь? Как соседу. Сколько Вам выписать? Сотню, две?
– Да нет, мне кирпич не нужен, – ответил Иван Яковлевич. – Только не понимаю, зачем завод ломаете?
– Устарел! – объяснил Вихрастый. – Ликвидируем нерентабельное предприятие.
– Почему нерентабельное? – удивился Корейшев. – Кирпич-то весь раскупали.
– Ну, это пока мы в совке здесь жили, – объяснил Вихрастый. – Но теперь, когда мы выходим на мировой рынок, ну скажите на милость, кому наш кирпич нужен?
– Да нам же и нужен, – возразил Корейшев. – Школы строить, заводы, жильё там разное. Или мы строить больше не собираемся?
– Ну почему же!? Ещё как собираемся! – радостно объяснил Вихрастый. – Но из итальянского кирпича! Из французского! А то и из американского! Экология очистится, дети вырастут здоровыми и сильными. Так что вы не волнуйтесь: ступайте домой и ждите! Что вы там: розочки пересаживали? Вот и сажайте их на здоровье. А мы этим временем всё здесь в момент расчистим! Вам останется только жить и радоваться!
И Вихрастый, подведя Ивана Яковлевича к пролому в заборе, вытолкнул его со двора завода.
Иван Яковлевич зажмурился.
И в ту же секунду прямо ему в лицо наотмашь стегнула ветка борщевика.
На бегу отмахнувшись от этой ветки, Корейшев остановился и перевел дыханье.
Впереди, прямо перед Иваном Яковлевичем, зеленел пологий спуск к поблескивающей вдали реке. Весь сплошь изрезанный огородами спуск этот мягко шуршал подсолнухами и картофельною ботвою. Посреди же рядов подсолнухов, разделявших картофельные наделы на множество лоскутков, высился мощный столетний дуб, а чуть в стороне от дуба, на фоне речной излучины, топорщилась в небо балками и покосившимися стропилами заброшенная бревенчатая банька.
За рекою за холм заходило солнце. Оттуда в сторону огородов ветер гнал грозовую тучу.
Неторопливо спустившись к речной излучине, Иван Яковлевич присел.
По воде пробежала рябь. Первые капли начавшегося дождя украсили волны перед Корейшевым расходящимися кругами.
Внезапно стало темно, как вечером. И низко нависшие облака прямо над головой у Ивана Яковлевича разорвало вдруг изгибом молнии.
Издалека, вдоль речной излучины, рокоча прокатился гром.
Дождь превратился в ливень.
Промокший до нитки Корейшев встал и рассеянно огляделся.
За ним возвышался холм: лоскутное одеяло из огородов, окаймленных желтеющими подсолнухами, а посреди огородов – столетний дуб, и в стороне от дуба – развалины ветхой баньки.
Поразмыслив, Корейшев двинулся напрямик через огороды к дубу. Потом он прибавил шагу и побежал.
Небо вновь озарилось зигзагом молнии. И снова ударил гром.
До дуба оставалось совсем немного, когда Иван Яковлевич споткнулся и плюхнулся прямо в грязь.
В третий раз полыхнула молния, когда Иван Яковлевич поднял голову, чтобы вновь устремиться к дубу. Очередной зигзаг бьющей сквозь ливень плазмы врезался прямо в дерево. И дуб, расколовшись напополам, тотчас же вспыхнул, как исполинский факел.
Неторопливо встав, Иван Яковлевич развез по лицу ладонью липкую грязь вперемешку с картофельною ботвою и растерянно огляделся.
У разбитой двери полусгнившей баньки стоял седенький старичок в белом подряснике и белой монашеской скуфейке. Поглаживая жиденькую бородку, он поманил Ивана Яковлевича к себе и первым прошел внутрь баньки.
В последний раз оглянувшись на полыхавший под ливнем дуб, Иван Яковлевич помедлил и стремительно пошагал за незнакомцем в баньку.
Когда дождь, наконец, закончился, а небо опять очистилось, – оно стало высоким и ярко-розовым за рекою, – туда как раз опускалось солнце, – по тропинке между огородами пробежали по лужам дети. Мальчик и девочка лет одиннадцати, бия ладонями по подсолнухам, то и дело окатывали друг дружку россыпью крупных капель. Шедший за ними высокий худой мужчина, груженный мешком с травой, поглядывал на детей и весело ухмылялся. Тогда как его жена, – одна из двух толстых женщин, с трудом продвигавшихся за мужчиной, – раздраженно и громко крикнула:
– Васька! Поля! Хватит вам брызгаться, я кому сказала! Коля, ну скажи ж ты им что-нибудь!
Мужчина, пыхтя «беломориной», промолчал. Зато девочка, как ни странно, и без его одергиваний внезапно остановилась и указала рукой вперед:
– Смотрите!
Взглянув в указанном направлении, на черную головешку, оставшуюся от дуба, отец лишь присвистнул от удивления, а мать, догоняя его, сказала:
– Батюшки! Утром ещё стоял! Да лило-то – страсть: прямо как из ведра! Как же оно горело-то?
– Да так и горело, – веско отметил муж, и именно в этот миг со стороны баньки вдруг долетела песня:
Дачники молча переглянулись. И девочка первой метнулась к баньке.
– Куда?! Стоять! – испуганно закричала на неё мать.
– Там кто-то есть, – указала девочка на черные бревна баньки.
Лежа на куче ветоши у огромной дыры в полу, Иван Яковлевич допел:
Заглянув в разбитое окно баньки, дачники настороженно затаились. И только девочка улыбнулась:
– Да это же наш учитель Иван Яковлевич. Он Библию нам читал. И про потоп рассказывал. Здравствуйте, Иван Яковлевич.
Корейшев приподнял голову и спокойно взглянул на дачников.
– Точно – Иван Яковлевич, – усмехнулась одна из женщин. – А что вы тут делаете? Дождь пережидаете? Так он кончился. Можно выходить.
Иван Яковлевич прилег и с новой силой продолжил пение:
– А, – кивнула толстушка-мать и, отшатываясь от пролома в оконной раме, шепнула своим попутчикам, повертев указательным пальчиком у виска: – Пойдемте. А то еще белье снимут.
На миг прерывая пение, Иван Яковлевич сказал:
– Белье не снимут. А вот бок твоей куме проверить надо. Грыжа начинается, – и снова запел:
Женщины снова переглянулись и поспешили уйти от греха подальше.
Удаляясь от баньки, они то и дело оглядывались на пение.
И уже совершенно в другое время – в знойный июльский полдень:
– А ну, вылезай оттуда! – упершись рукой о дверной косяк, зло и рассерженно заявила худая, высокая, лет тридцати пяти, костлявая женщина, – старшая молочная сестра Ивана Яковлевича, Марина. – Хватит людей дивить. Пожировал – и будя. Ну, я кому сказала? Или мне дядю милиционера вызвать?
– Маринка, ступай домой, – вдруг донеслось из баньки. – И больше не приходи. Твой молочный брат Иван Яковлевич Корейшев умер.
– Чего?! – вытаращилась Марина. – А с кем же я говорю? Думаешь, если ты двери да окна в баньку досками позаколачивал, так я уже и голоса твоего гунявого не узнаю? Басни он мне рассказывает! В семинарии доучился б, вот и читал бы басни старухам да нищим в храме! Так нет же – сбежал, как Бобик! И с учительства – точно так же! Чаешь, в бомжах-то слаще? Да как бы не так, урод! Ты же слабенький, золотушный! Околеешь тут через месяц. А мне потом хорони! И на какие ж шиши, поганец! А от людей-то – стыдно! Ну как мне теперь в глаза соседям своим смотреть? Что ж ты меня то злыдней, то дурочкой выставляешь?! Может, и Славка мой из-за тебя, подлеца, убег-то?!
– Не переживай, – вновь донеслось из баньки. – Скоро вернется твой ненаглядный. Никуда от тебя денется.
– Да нужен мне больно твой алкоголик! – взревела от злости женщина. – Ты-то зачем ушел? Ленка ж тебя любила. Да и я ж ни единым словом ни разу в жизни не обижала. За что же ты нас позоришь?! – И она, в досаде махнув рукой, всхлипнув, стремительно отошла от баньки.
А потом был погожий июльский вечер. И, сидя снаружи баньки у заколоченного окна, тощий жилистый бомж в рваной тельняшке и старых джинсах, пьяно икнув, сказал:
– Значит, так: или ты сейчас же выматываешься оттуда, и тогда тебе ничего не будет. Или я ставлю тебя на счетчик. Даю десять секунд. Время пошло. Раз. Два. Три, – поднялся он с травы и, обойдя поросший крапивой угол баньки, остановился у заколоченной крест-накрест двери. Внизу на уровне ног бомжа зияла в двери дыра. Через эту дыру внутрь баньки можно было попасть, только встав предварительно на колени.
Ползать в пыли, да ещё на коленях, бомжу, естественно, не хотелось. Но и оставить Ивана Яковлевича в покое гордость не позволяла. Эту дилемму помогла ему разрешить щупленькая старушка. Незаметно приблизившись к двери баньки, она поинтересовалась:
– Вы крайний к юроду?
– Чего? – обалдело взглянул на старушку бомж.
К этому времени рядом с первой возникла уже и другая бабка. Обе в длинных ситцевых платьях и в белых платочках на головах, старушки переглянулись; и та, что первой подошла к баньке, сказала бомжу:
– Ладно, сынок, ступай. Пойди вон помойся. Постирушку устрой. Давай.
С недоумением косясь на бабок, Бомж отступил за кусты крапивы. Старушки же между тем дружно перекрестились и, с трудом опустившись на колени, перебрались под дверь – внутрь баньки.
– Господи, прости нас, грешных, – сказала при этом первая.
– Ой, ноженьки мои, ноженьки, – вздохнула за ней другая.
А как только они вползли на коленях в баньку, бомж в недоумении огляделся. Отовсюду, со всех сторон к баньке сходились люди. В основном это были старушки в платочках на головах и в длинных дешевых платьях. Но попадались и молодые: от реки в камуфляже и голубом берете, опираясь на костыли, ковылял безногий десантник. Со стороны же остова сгоревшего накануне дуба спускались двое влюбленных с огромной охапкою полевых цветов. А за ними с кошелкой еды в руках поспешали знакомый мужчина-дачник, толстенькая его супруга и двое детей-погодков: одиннадцатилетние мальчик в шортиках и футболке и двенадцатилетняя девочка в синем, в горошек платьице.
Видя весь этот сход, бомж почесал затылок и поспешил отойти к реке.
В баньке окруженный толпой народа, до половины погруженный в тень, а до половины высвеченный ярким июльским солнцем, бьющим через дыру в стропилах, Иван Яковлевич сказал:
– Ну да, нищета, долги. Но сердце разве вам не подсказывает? Или вам главное за электричество заплатить?
– Значит, он все-таки женат, – потупилась мать Татьяны.
– И не единожды! – привстал на локтях Корейшев. – У него таких Тань, как Ваша, – в каждом городе по невесте. Четыре сына, две дочки. Внуки уже пошли. А вы кого обмануть пытаетесь? Себя? Судьбу? Или Бога?
Густо порозовев, Татьяна и ее мать отошли к двери. А из-за голов собравшихся блеснули знакомые вдумчивые глаза той самой рыжеволосой веснушчатой девочки Лены, которая еще в школе прислушивалась к речам Ивана Яковлевича.
По беломраморному коридору, вдоль цепи пластиковых окон, из-за которых едва долетало далекое громыхание говорящего в микрофон, в сопровождении плечистых парней в белых рубашках с галстуками и с мобильными телефонами в руках быстро шагали двое: 45-летний мэр города Игорь Александрович Юциферов и его ровесник, такой же холеный, как и сам мэр, столичный предприниматель Юрий Павлович Карнаухов.
Пока они шли, слегка распахнулось одно из окон, и с улицы, многократно усиленная динамиками, внезапно донеслась фраза выступавшего:
– …в этот поистине исторический для нашего города день…
Проходя мимо, один из сопровождавших мэра небрежно прикрыл окно, и снова в коридоре стало тихо, а приближающийся холл, куда направлялись бонзы, встретил их фотовспышками удерживаемых далеко у двери фоторепортеров, а также лучезарными улыбками двух молодых гримерш, ринувшихся навстречу мэру и предпринимателю.
– Секундочку, Игорь Александрович, волосики надо. Так, – сказала одна из гримерш, поправляя прическу мэру, – и еще тут немножечко.
Другая гримерша смахнула несуществующую пылинку с хорошо отутюженной сорочки предпринимателя.
А он вдруг сквозь зубы брякнул:
– Дерьмо.
– Как вы сказали? – отпрянула от него гримерша.
– Я не вам, – отмахнулся предприниматель и, обращаясь к мэру, язвительно прошипел: – Так «ему сам Бог открывает»? С пророком вас, господин мэр! Конечно, моя шарашка, – победоносно огляделся он в холле здания, – это жалкое подобие ваших информационных возможностей. Теперь вы с этим Корешевым, глядишь, и в книгу Гиннесса попадете.