– В санаторий собрались? – удивился полицейский.
– Нет, в тюрьму, – тяжело вздохнула Таня. – Только это все нелепая ошибка, понимаете, товарищ? Скорость да, я превышала, но только чтобы оторваться от погони. Я вот, Коле Сорокину это объясняла. А чтобы сбить человека и скрыться с места преступления – этого не может быть.
– А, так это вы сбили бедную женщину? – насупился стражник. Его добрые лучики у глаз моментально разгладились, и выражение лица тут же сделалось суровым, а взгляд подозрительным. – Эх, вы, барынька, а у нее бедняжки маленькие дети, да без отца…
– Да никого я не сбивала, честное слово, – писклявым голоском начала Татьяна, почувствовав, как предательские слезы – вечные спутники женской слабости, мешающие другим, более весомым аргументам, начали скапливаться где – то внутри. (И себя было жалко и слово «барынька», вроде ласковое, а ударило по душе – не заслужила. Напрасно с ней так).
Полицейские тоже это почувствовали, и поспешили избавить себя от тягостного зрелища плачущей женщины.
– Пройдемте за мной, гражданка, – строгим голосом выкрикнул усатый полицейский и поспешил по темному коридору, выкрашенному зеленой краской.
«Вот странно, столько сейчас отделочных материалов, а у них, как в старину краской выкрашены стены. Да еще и такой жуткой – темно – зеленой. А откуда я, интересно, знаю, как были выкрашены стены тюрьмы в старину?» – машинально подумала Татьяна, следуя за широкой спиной. Почему – то сильно пахло чесноком, Тане даже хотелось зажать нос, чтобы не слышать этот жуткий запах. И не то, чтобы она не любила чеснок, но он был смешан с чем – то противным, резким.
Слезы, готовые водопадом пролиться и омыть грязный казенный пол, высохли, превратившись в горечь и обиду.
– С кем я могу тут поговорить? – гневно обратилась Таня в спину своего конвоира. – Кто может адекватно реагировать на объективные жалобы? Кто должен проверять факты и разбираться в происшедшем? – звучал один вопрос за другим.
Полицейский остановился и недоверчиво посмотрел на Таню.
Та ли это беззащитная барынька, что пять минут назад была готова затопить их своими слезами? Которую хотелось пожалеть, да отпустить – сразу поверив в ее невиновность. Теперь за спиной возвышалась злобная фурия, считающая, что все в этом мире существует только для нее.
А таких Василий Степаныч не любил. На дух не переносил, и жалеть не собирался.
«Сейчас мы ее закроем, где погрязнее, – злобно подумал Степаныч. – И дежурный сегодня Ганин. Не человек, а мусор настоящий. Разбираться: кто прав, кто виноват – не будет. Ему главное дело закрыть, чтобы начальству доложить, а там, хоть трава не расти».
Но взглянув на поникшую барыньку, устыдился своих мыслей. Тридцать лет прослужив в доблестной милиции, в полиции вот уже пять лет, Василий Степаныч не очерствел душой, жалел всех несчастных – озлобившихся или заблудших.
Правда, камеру для нарушительницы выбрал самую паршивую: холодную, сырую, без окошка. Может, Ганин ее и выпустит, но чтобы в воспитательных целях, пусть посидит пару часиков, помучается.
Резкий запах узкой, как пенал камеры, сильно ударил в нос. Чесночный, по сравнению с этим, сразу показался вкусным. Таня беспомощно обернулась на своего конвоира:
– А сколько мне тут сидеть?
– Ждите, пока следователь не придет.
– А, может, я в коридоре подожду? Я не убегу никуда, честное слово.
– Положено вас задержать, вы, можно сказать, многодетную мать жизни лишили на своем «Мерседесе».
Слово «Мерседес» Степаныч выплюнул. Не мог он понять: как можно за машины такие деньги выбрасывать и где их можно заработать честным трудом.
Таня, вздохнув, полезла в сумку за телефоном, но Степаныч, уже сделав два шага к выходу, развернулся и забрал из рук потерпевшей сумку.
– Это следователь будет решать, что вам из вещей оставить. У меня в дежурке пока постоит.
– Но я же имею право на звонок, – робко вспомнила Татьяна фразу из многочисленных фильмов о преступниках и стражах закона.
– Только в присутствии следователя, – парировал, знающий законы Степаныч, и, нарочно гремя ключами, долго копался в замке.
– Василь Степаныч, – молчавший до этого Коля Сорокин, решил вступиться за свою подопечную, – а зачем ты ее в камере закрыл? Могла бы и в коридоре подождать.
– А убежит? Ты доставил, я за нее расписался, значит, несу ответственность. Мне, что прикажешь – ее к себе наручниками приковать? У меня своих дел полно, – глядя в немытый пол, бубнил Степаныч, понимая, что палку перегибает.
– Да не виновата она, мне кажется! – вздохнул Коля.
– Не нам с тобой решать. Кажется, не кажется, а это суд будет приговор выносить, на основании расследования. Вот ты свой институт закончишь, и будешь судить, а не на кофейной гуще гадать.
– Ох, когда я еще его окончу!
– Надо, Коленька. А то так в дежурке и просидишь свой век, как я – неуч.
Василиса
Настройщика прислала мама, даже не спрашивая, каким образом ее дочь связана с Домом престарелых.
Василиса помнила этого седого сухонького старичка, каждый месяц приходившего в их дом настраивать дорогой старинный рояль. Казалось, он был таким еще тогда в дни ее беззаботного детства.
– Здравствуйте, Александр Сергеевич! – встретила Василиса его на пороге своей новой работы.
Несколько старушек, оживленно зашаркали тапками, с интересом поглядывая на новое лицо.
Лицо, несмотря на свой невысокий рост, любило длинные пальто и галстуки – бабочка. Смотрелось на низкой фигуре все немного комично, но это Александра Сергеевича не смущало.
Пройдя со своим неизменным чемоданчиком в Красный уголок, и увидев, с чем придется работать, настройщик встал в ступор и пару минут буравил пианино взглядом, словно тореадор, определяя: как долго продержится бык, и сколько с ним надо будет повозиться.
– Александр Сергеевич, вы хотя бы западающие клавиши верните, а с остальными я справлюсь, – взмолилась Васька, понимая трудность поставленной задачи. – Это «Красный октябрь», – зачем то пояснила она, – еще советский.
– Я вижу, – прошелестел настройщик и взял несколько аккордов.
Аккорды не удались, изобразив какофонию.
– Н – да, – прокомментировал Александр Сергеевич и отвернулся к окну. Ругаться в его семье, было не принято.
– Не сможете? – загрустила Василиса. Она уже представляла, как будет играть для стариков, как они будут ждать ее прихода.
– Мои предки настраивали инструменты в Зимнем дворце, и никогда от трудностей не бегали. – Сверкнув глазом из – под седых бровей, воскликнул Александр Сергеевич.
– Думаю, что с такими трудностями они не сталкивались, тем более в Зимнем, – тихо прошептала Василиса.
– Девушка, ваша мама попросила меня сделать все возможное, чтобы помочь вам, и я ей пообещал. Не скрою, такого ужасающего состояния я не ожидал, но тем интереснее будет работа. Если есть возможность, чтобы сюда никто не заходил, то я бы попросил оставить меня один на один с этим монстром.
Окинув Красный уголок быстрым взглядом, Александр Сергеевич бросил в пространство:
– А в малом зале меняют кресла. Сначала хотели перетянуть, но оказалось, что купить новые будет дешевле. Могу посодействовать, чтобы вам пару рядов привезли, если хотите.
– Александр Сергеевич, миленький, конечно хочу! Вы же видите, что здесь стоит!
Васька сама удивилась, как обрадовалась списанным стульям. Кто бы сказал ей несколько месяцев назад, что эта новость сможет доставить ей радость – не поверила б.
Она словно открывала для себя мир заново. Будто другую жизнь стала жить. Получая, как дорогие подарки такие вот вести, покупая Ванечке пирожное или просто гуляя с ним по аллейкам с тоненькими липами.
Василиса все – таки устроила его в тот садик и сама стала там работать только не нянечкой, а посудомойкой. Это было удобнее, в свободное от посуды время она перебегала дорогу и шла к своим старикам и всегда улыбающейся Виолетте.
Она научилась экономить. И на продукты практически не тратила, – приносила из садика в баночках каши, блинчики, оставшиеся котлеты. А часть денег откладывала. Удивляясь, вспоминала свои прежние траты. Она даже себе не могла объяснить – на что копит – на лучшую жизнь или на черный день?
К ноябрьским выдали премию в детском саду, и у Василисы скопилась приличная по ее нынешней жизни сумма. Она бежала с работы и мечтала, что сможет купить на эти деньги, чем побаловать семейство.
Торжественно достав коробку с накоплениями, она обнаружила, что коробка пуста. С застывшим сердцем Василиса подошла к шкафу и не нашла там смокинга Кирилла.
Как раненая тигрица металась она по квартире, не находя себе покоя, перебегая от окна к окну. Выбегала несколько раз на улицу и бессмысленно топталась у подъезда.
Сашка прибежала домой с радостными глазами, что было чудом, кинулась было к ней, но застыла на пороге, пристально взглянув на мать и погаснув.
Кирилл пришел шумно, не заботясь о покое близких. Долго звонил в дверной звонок, топал ногами. В глаза Василисе не посмотрел, только рукой отодвинул и прошел в комнату прямо в лакированных ботинках.
– Где деньги? – стараясь говорить тихо, спросила Васька.
– Какие? – скривил рот Кирилл.
– Мои деньги из коробки.
– Раньше ты не делила деньги на твои и мои, все было наше.
– Хорошо, что ты сделал с нашими деньгами?
– Проиграл, если это можно было назвать деньгами. У меня вдруг словно голос в голове раздался: «Иди, Кир, и ставь на цифру двадцать семь»! Я и пошел, Васька. Уверен был, что выиграю, отыграю то, что тогда спустил. А выпало «зеро». Ноль, Василька. Ноль выпал на мою жизнь.
Василиса тихо вышла из комнаты и заплакала. Слезы не катились, они лились, по ее лицу, не прекращаясь. Василиса даже испугалась, она и не подозревала, что в ней столько слез. Она сползла по холодной стене и сидела на полу, поджав босые ноги. Лицо она уткнула в подушку, чтобы заглушить рыдания, но Сашка все – равно ее услышала.
Она вышла на кухню и опустилась рядом с матерью, прижавшись к ней всем телом.
– Мам, ну что ты так плачешь? Все живы, живем не под мостом, а в квартире нашей Нины. Праздники скоро. Пойдем к твоим старичкам концерт им устроим. Я буду петь.
– Ты будешь им петь? – отупев от рыданий, спросила Василиса.
– Ну, да! Бабушка сказала, что у меня редкое меццо – сопрано. С этим надо что – то делать. А я вот что подумала, мам – прославлюсь и построю для нас всех дом, лучше того, что у нас был. И все будет, как раньше, даже лучше.
– А когда это ты пела для бабушки?
– Да вот, сегодня и пела. Пошла к ней на работу, по улицам холодно ходить, а она как раз мастер класс давала своим бездарям. Еще в консерватории учатся, – помотала головой Сашка, улыбнувшись. – Ну, я и взяла си – бемоль. Все так и попадали, включая бабулю.
– Просто Фрося Бурлакова какая – то, – с удивлением разглядывала дочь Василиса. – А почему ты по улицам ходила, а не в школе находилась?
– Ай, мам, не могу я там, – нахмурилась Саша. – А бабушка обещала меня пристроить в школу при своей консерватории. А пока будет со мной лично заниматься. Сказала, что для тебя она ничего не делала в этой жизни, а меня не упустит.
– Саш, какая ты у меня уже взрослая! Рассуждаешь так, – охрипшим от слез голосом проговорила Василиса.
От пролившихся слез, она ослабела, губы распухли, и внутри было пусто, словно из нее вынули что – то тяжелое.
«Сегодня ночью я выплакала свою слабость и свою любовь» – подумала Василиса.
Светлана
– Светик, посмотри, что у меня есть, – Павел протянул на ладони маленькую бархатную коробочку.
– Это что? – Света посмотрела красными от бессонной ночи глазами на сюрприз.
Маришка горела, Денис продолжал надрывно кашлять, – за последние сутки женщина смогла поспать рядом с детской кроваткой только пару часов. И сейчас единственное, что могло ее порадовать по – настоящему – это час спокойного крепкого сна.
В коробочке сверкало изумительной красоты кольцо с бриллиантами.
– Паш, это что? – Света не могла отвести глаз от колечка.
– Кольцо, чтобы ты так не скучала. Видишь, тут семь крупных бриллиантов и тринадцать по – меньше. Семь – за каждый день разлуки и тринадцать по количеству прожитых лет.
– Ты специально заказывал?
– Нет, просто так совпало. Так хотелось, чтобы ты не скучала.
– Я даже не представляю, Павлик, как без тебя буду жить. Мы же никогда не расставались, всегда вместе.
– Светик, семь дней надо пережить. Ты точно в своих хлопотах не заметишь отсутствия бойца.
– Откупился, Кротов, значит?
– Попытался скрасить твои одинокие дни. Не тревожь мне душу, Светка, а то я буду думать, что тебе плохо и не смогу сосредоточиться.
– И тогда пробудешь там не семь дней, а все восемь? – испуганно вскинула на мужа свои большие глаза Светлана.
– Господи, как же я тебя люблю! – Павел подошел, и крепко обняв жену, уткнул нос в ее густые, пахнущие травами, волосы. – Свет, представляешь, меня в магазине продавщица спрашивает: какие камни ваша жена любит, какую форму колец предпочитает? А я стою и думаю, что никогда не дарил тебе никаких украшений: ни колец, ничего, вообще. Прости! А ты никогда и не просила.
– А мне это все и не нужно, правда, Павлуш! В этом мире мне нужен только ты…
– Мам, теперь папа нас бросил? – прохрипела Маришка, когда за Павлом закрылась дверь. – Это все из – за меня?
– Мариш, ну, что ты ерунду говоришь? Папа поехал в наш поселок, соберет вещи и вернется.
– А если бы я не заболела, мы бы туда все вместе поехали и никогда не расставались.
– Увы, Мариш, придется когда – нибудь расставаться. Вы с Дениской вырастите и заведете собственные семьи, вам захочется жить своей жизнью. И вы покинете нас с папой. Мы будем скучать, а вы постараетесь приезжать к нам на выходные.
– Нет, мама, я так не хочу! Мы будем жить все вместе в одном большом доме. Я без вас с папой не смогу и Дениска не сможет, я у него спрашивала.
– Ну, тогда пойдем и нарисуем наш новый дом. Папа вернется, а мы ему покажем рисунок.
Татьяна
Минутная жалость к задержанной сменилась нахлынувшей злобой. Василь Степаныч даже сам испугался: с чего бы вдруг? Но сколько раз он закрывал вот так чистеньких, пахнущих духами нарушителей, которым грозил приличный срок. А через пару часов появлялся солидный дядька адвокат и нарушителя отпускали. Когда под подписку, когда под залог и все…. Считай дело закрыто. Находились свидетели, что именно в момент преступления этот человек лежал в больнице или праздновал с сотней друзей вторую пятницу на неделе, или в театре оперу слушал, и сам Отелло мог за него поручиться.
Нет, уж, пусть теперь сидит эта барынька без телефона, а то сейчас муженька своего вызовет, и будет он тут кулаками стучать. Может, в следующий раз на дороге внимательней станет.
Звякнув замком, стражники удалились, оставив Таню в холодной камере.
«А вдруг Миша вернулся, все осмыслил, и приехал мириться, а меня дома нет. Ведь может подумать, Бог знает что. Вчера пришел такой уставший, расстроенный чем – то, а тут этот конверт. Конечно, любой бы на его месте вскипел. Это хорошо еще, что Миша не ревнивый. Другой, может, и убил, такое увидав».
Таня мысленно поблагодарила Сорокина Колю, что тот посоветовал ей надеть теплые вещи. Сейчас в этой сырой камере, она стала чувствовать, как холод медленно пробирается к ней под свитер, касаясь спины; как холодеют без движения пальцы ног. Решительно поднявшись с ледяной лавки, Таня стала делать энергичные движения руками, топать ногами, стараясь не делать глубоких вдохов. От неприятного запаха кружилась голова, а может, это от бессонной ночи. На маленьком кухонном диванчике спать было практически невозможно, он был не приспособлен к лежачему положению.
Согревшись, женщина снова села на лавку и попыталась, как то отвлечься от мрачных мыслей. Но память подсовывала ей снимки, словно слайд – шоу, где Таня обнималась с незнакомыми мужчинами. Фотографии были сделаны качественно. На каждой ее лицо было повернуто к объективу. И глаза такие радостные и смущенные одновременно. Ничего не скажешь – встречи влюбленных.