– Это вам, господа, не кнопочку нажать! – возвышенно сказал один сребровласый и гордый старик, импозантно стоявший вторым в очереди. Его поношенный плащ резко контрастировал с его выражением лица и позой. Впрочем, ему было не до этого – у него потерялась внучка. «Две недели как» – пояснил он нарочито в старом летоисчислении, добавив некоторые подробности. Родителям до нее не было дела, следовало тут же далее, лишь когда стало совсем нельзя откладывать поиски, пришлось взяться старшему поколению, приученному к ответственности и порядку.
Признание старца положило начало целому воплю толпы, где каждый рассказывал о своей нужде, жаловался и стонал, проклиная свою судьбу родиться в этом месте и в этом городе, где так много людей просто исчезают раз и навсегда.
– По-моему это все заговор! – вдруг заключил один молодец. Все обернулись на него с ожиданием продолжения. Приосанившись, он рассказал, что никого не терял, а всего лишь разыскивает друга. Тот приехал из-за границы, но в пассажирском порту что-то пошло не так, и он вынужден был скрываться как уголовный преступник. Теперь, когда пришли его документы с подтверждением из Бразильского Доминиона, снес их сюда, как доказательство. Сам рассказ был пропущен мимо ушей, поскольку всех интересовал вопрос заговора.
– Ах, вы об этом, – усмехнулся белыми зубами молодой человек, и пояснил, поправив ворот теплой куртки, – в ней было жарко, но не решившись отдать ее как реликвию в гардероб, он мучился. – Мне кажется, что нас так расплодилось, что само наше естество тянет вдаль от давки и столпотворения, в тишину уединения… и никто, заметьте, не хочет положить конец пропажам, будто таким образом контролируя численность населения. Убивать как бы зазорно, извините, а …таким образом. Это, кстати, объясняет тот факт, что именно бедных, то бишь нас, не чипуют. Иными словами очень похоже на то, что в правительстве потакают в принципе полезным естественным процессам. А вы что подумали? Что это крысы, позавидовав нашему скорейшему размножению, устроили заговор? Ха-ха…
Много еще чего услышали в очереди люди, и немало смешного и похожего на такое, а также на выдумку. Но мало кто улыбнулся хотя бы одной шутке. Слишком подавленным было настроение в этой массе людей из обслуживаемого квартала, как и маленькой была надежда на спасение потерянных близких. Уныние разлилось по светлому участку глубоко под землей, наполнило до краев огромный атриум, пристало к людям. Унылыми были даже те обычно веселые работники полиции, именуемые приемниками, сидящие за всемогущими поисковиками. Все, кто попадал в атмосферу бедного и многолюдного квартала, предавались этому чувству безвозвратно, и чем дольше они ему подвергались, тем тяжелее было смыть его запах вечером в душе.
Стояние в очереди, вялотекущей и оттого погруженной в шепот и пересказывание легенд и мифов, свежих и старых, что можно было отличить по оформлению, сюжету и слабой выдумке, казалось настоящим испытанием. Дух Эммы рвался что-либо сделать, но бюрократическая машина тормозила все порывы и стремления. Наконец, когда очередь подошла, и она с Сэмом уселась напротив постаревшего на работе полицейского, так и не получившего повышение и перевод, ее охватило безумие деятельности. Женщина непременно хотела все рассказать, чтобы хоть чем-то помочь следствию, внимательно заполнила заявление и личную карточку, ответила на вопросы, и нагородила большую гору ненужной информации, детализирующей чепухи. Сначала лейтенант представившийся Сайей Грином, терпел всю слезную болтовню, затем стал обрывать, сворачивая речь взволнованной женщины на рейки ведущие к делу, а после и вовсе запретил ей говорить иначе как отвечая на вопросы. Это привело в уныние Эмму. Надежда, вызревшая во время стояния в очереди, начала угасать, ей точно показалось, что перед ней вырос тот самый пресловутый зверь в виде бюрократического чудовища, страшного, но ужасно медлительного. Чтобы хоть как-то растянуть остатки надежды, Эмма стала отвечать расплывчато, уклончиво, долго припоминая, и растягивая ответы. Это злило даже мужа, но оказаться в руках ожидания, спутницы времени, ей представилось еще более позорным по отношению к детям и к своей совести.
Лейтенант Грин устал от этой парочки. Едва сдерживаясь, он почти прекратил всякое общение с убитыми горем родителями.
– Повторяю еще раз, – вам нечего бояться. Несмотря на то что мы не сможем применить автоматический поиск вашего сына, мы применим те методы, что применялись многие столетия. А уж они проверены временем!
– Какие методы? – испугался Сэм. – В Метрополисе где 250 миллионов жителей? Легче тогда уж на ощупь пальцами отыскать неправильный атом в металлическом бруске!
– Двести семьдесят пять… уже, – с горечью уточнила численность населения Эмма, смотря вниз. Присутствие духа окончательно покинуло ее. Еще немного, и она должна будет присоединится к тем извергам, что потеряв ребенка, сидят и пускают друг другу улыбки. То есть к Эсперсонам.
– Заклинаю вас старым временем, – вскрикнул старик в плаще в конце очереди, – нельзя ли побыстрее?
Он уже оформил заявление за этим столом, и теперь получив запрос, оплатил его, неся подтверждение обратно к полицейскому. Естественно, ему для этого нужно было выстоять в очереди во второй раз, в которой ему ну никак не хотели уступать место даже не пять «секунд» (и такое слово не подействовало). Дивно было наблюдать такие старинные рудименты бюрократии в великолепном и чрезвычайно укомплектованном здании полицейского отделения.
– Прошу вас, прошу! Сделайте все возможное, чтобы найти его… Пожалуйста! – взмолилась Эмма, когда ее попросили покинуть стол ибо все формальности были соблюдены. Она медлила, поднимаясь будто в замедленной съемке. – Он у нас единственный… это так. Другого уже не сможем.
Сэм покраснел и, извиняясь, оттащил супругу от стола на радость ожидающим. Еще немного и она совсем бы наговорила много лишнего. Выйдя из-за стола, она изменилась, и придя в страшное уныние, поплелась на выход из кабинета суперинтенданта, который, к слову, так и не явился.
Уже у дверей их догнал Грин, и сделав хмурое и серьезное лицо, сказал:
– Не нужно было убиваться – мы действительно относимся ко всем делам с необходимым вниманием. Ничего не оставляем…
– И каков же процент найденных? – осведомился Сэм. Эмма, кажется, не могла говорить. От вопроса, лейтенант замер и обдумал ответ, отчего он вышел зализанным и банальным.
– Много случаев положительных!
– Этого мало, – заключил Сэм. Грин не стал возражать.
– Хоть что-то в таком потоке… сколько вы сказали население? Вы, кажется, лучше осведомлены… Послушайте, у меня таких случаев уже двести штук!
– Людей, молодой человек, людей! – поправила Эмма.
– Вот именно. И чтобы бумажки стали людьми, нужно внимание, и никак не причитания. Каждый из них, – Грин качнул головой в волнующуюся очередь, – жаждут не меньшего внимания к ним. В общем, я уже сказал о своем отношении. Ждите! Обычно к вечеру, когда закончится прием заявок, мы отправляем данные и к утру первые сведения появляются. Запомните – мы, действительно работаем, не то что…
Он ушел не договорив, имея в виду скучающих операторов поисковиков, а в голове у Эммы только лишь слово «утро» стояло. Да это же целая вечность – время до утра! Пришлось чете Митчеллов присоединится к Эсперсонам, благо на стулья правительство не поскупилось, будто ожидая что в отделе розысков будет много посетителей. Усадив жену, Сэм помчался платить, а затем стоять в очереди, или проталкиваться сквозь нее, чтобы отдать квитанцию.
Когда Сэм и Эмма вышли из кабинета суперинтенданта, то сразу не заметили что рядом с Эсперсонами уже сидел пожилой мужчина, в строгом черном костюме, лишь рубашка воротником-стойкой виднелась из-под него. Коротко стриженный, прилично седой, с большим носом и елейными глазами, он что-то говорил своим соседям по стульям. Те слушали очень невнимательно и несерьезно. Но священник, а что это был именно он, сомнений не могло возникнуть, еще не знал, с кем связался. Хотя когда Эмма присела рядом, усаживаемая Сэмом, то невольно услышав разговор устами Церкви с соседями, поняла что святой отец близок к осознанию линии жизни выпавших ему на вечер людей.
– Ну хорошо! – вдруг, невзначай приосанился Якобс и повернулся резко к священнику, что именовал себя Мюнихом. – Чем вы можете помочь нашему сыну, и уж тем боле нам? Мы-то вовсе не нуждаемся в помощи. Мы сыты и в тепле… А он? Где, кто знает что с ним?
– Кому как не нам искать и приводить заблудшие души? – разразился тирадой отче, но очень скромно и серьезно. – Но только те, что с нами рядом. Ведь мы такие же люди как и вы. Не больше, ни меньше. Далекие души под покровительством господа нашего всенаходящегося и вседержимого!
– Так я и знал. Мы уже уповали на господа вашего, однажды… а он обманул нас и теперь! Так что не тратьте слова…
– Неудивительно, что в такой семье взросли такие дети! – воскликнул отче. – Если сами родители, живя в удивительнейшем доме господа, не удосужились поднять глаза над мраком и увидеть дела воистину величественнее, чем множества слов и проклятий! О Господи, прости этих сидящих передо мною, но заблудших овечек, породивших заблудшего в тенях города! Дай мне видение пути наставления на путь истинный.
– От ваших слов, отче, не холодно и не жарко! – возразил очень стойко и без эмоций Якобс Эсперсон. – Хотя, впрочем, они не раздражают. Мы люди воспитанные, можете говорить.
– Честное слово, клянусь, – взъелась Эмма, вмешиваясь в разговор, – ему не нужно ваше разрешение!
Услышав защиту в свой адрес, явно прозвучавшую из уст женщины, отче Мюних приподнялся со вздохом и усилием, и пройдя несколько футов, уместился ровно в то одно свободное место, что было между Эсперсонами и Эммой Митчелл, которое она оставила для мужа. Усевшись между страждущими, он разделил их собой, и заодно получал возможность воздействовать на обе пары, поскольку вернувшийся довольно быстро, потирая работавший в очереди локоть, Сэм с удивлением обнаружил место занятым, сел слева от жены.
Повернувшись к Эмме, отче представился, назвав и свое имя и сан, сказал задушевно:
– И у вас ребенок пропал? – Эмма кивнула, а с противоположной, разделенной телом священника стороны сидений послышалось:
– Это ему бог подсказал? Или название отдела? – но шутка Якобса была встречена в штыки даже Гердой. Она не могла потерпеть такой невоспитанности, поэтому ущипнула мужа за руку. Тот осекся, обрывая смех.
– У вас здесь миссия? – отерев слезы произнесла Эмма проникновенно, глядя с надеждой на отца Мюниха. Тот улыбнулся, но скромно и умиротворенно, отвечая так:
– Моя миссия быть с людьми, как можно ближе к ним. Я здесь по своей воле, или даже вопреки Церкви, где приветствуется разделение. Но разве можно удержаться от свершения добрых дел? Тогда зачем вообще все? Зачем жизнь и молитвы? Жизнь – это лишь средство, остальное цель. Опишите мне вашего ребеночка, сестра, а уж я подумаю как можно помочь!
Опешив от такого поворота, Эмма все же принялась описывать все то, что описала полицейскому, а потом пустилась в еще более пространные рассуждения. Благо отче был не полицейским, скованным правилами и уставом, подгоняемый очередью и кипой дел. Он выслушивал все смиренно, даже делая пометки в блокноте, водя по экрану пальцем, будто рисуя.
Скорбящей матери, знающей, что потеряться в этом городе, еще хуже чем умереть, ведь при смерти хоть тело остается, такая разгрузка для души и нагрузка на свой речевой аппарат, помогли и она почувствовала себя легче. Еще совсем недавно она не могла и помыслить остаться сама в себе, со своими мыслями, а вот уже и облегчение. Ее ничуть не смутило обещание помощи от такого человека, что даже не выходил из здания участка, но от помощи она не отказалась.
– Простите, отче, – вмешался Сэм. – Не сочтите за наглость, но как вы можете помочь, если вы один, а Церковь так мала, количественно, и насколько я знаю, не пользуется никакими средствами… современными? Что вы делаете?
– Наша сила в наших братьях. А братья наши – это почти все население Метрополиса… – он оглянулся на Эсперсонов, – может и не все, но абсолютное большинство. И ведь не могут же все быть настолько заняты суетой этого города, быть слепыми, глухими и немыми к проблемам других, к увиденному глазами души, чтобы не заметить, не услышать, а затем рассказать нам, служителям! Сколько раз такой метод помогал! Тут не в количестве священников дело, а в количестве носителей идеи Церкви.
– Вот это правильно! – похвалил Сэм. – Честно говоря, по вашему виду сразу и не узнал бы, кто вы… Позже догадался.
– Внешний вид не главное, главное – во что одета душа! – заключил благосклонно Мюних. Вся сидящая слева от него братия тут же согласилась с ним. – А ее только одна одежда рядит – добродетель. С ней и спится крепче, и живется легче.
Пока отче Мюних словами успокаивал души страждущих, незаметно отправил описание пропавшего на сервер своей Церкви, находящейся за несколько мегакварталов от этого места. Увидев такое действо, Эсперсоны пришли в возбуждение, и проламывая точным ударом гордость, обратились к священнику.
– Скажите, отче, – начала Герда. Человеческие чувства стали просыпаться в ней и нетерпение взяло верх над дерзостью. – Можно ли и по нашему сыну попытать счастья?
– Можно не спрашивать! И ищут счастья только глупцы и алхимики, мы же действуем наверняка, – ответил Мюних. И достав блокнотик, опустошенный отправкой описаний Хиспа, принялся за составление описания Шерлока. Сконфуженные Эсперсоны отнеслись к заданию сверх строго, отчего язык их высох и они дали описание, больше похожее на портрет, описывая каждое свойство Шерлока и внешний вид с математической точностью и сухостью. В конце концов, получился самый настоящий портрет, взглянув на который, родители Шерлока вздохнули и подтвердив схожесть и желание участвовать, разрешили отправку данных на сервер, теснее прижимаясь друг к другу.
Еще через некоторое время, неизвестно какого исчисления, но кажется довольного длинного, особенно для ожидающих, участок почти опустел. Тут остались лишь работники и те, кому судьба пропавших была действительно близка. Когда стих гомон заявителей и прочих посещающих великолепное здание, наполнявших его и пространство под атриум, началась работа полицейских. Они бегали взад и вперед, натыкаясь на бродящих обеспокоенных людей.
Старик в плаще, привыкший к спартанским условиям, о которых не слышал в этом зале никто, кроме него самого, расстелил свой плащ у стеклянной опоры, ограждающий каждый этаж участка от глубокого атриума, улегся прямо у этого само ограждения, не собираясь покидать здание без получения подпитки в виде хоть каких-либо новостей. Такое безобразие попало в око камер наблюдения, отчего сражу же явились охранники и бесцеремонно растолкав ногами еще не спящего старика, велели ему убираться, ссылаясь на недопустимость такого поведения в общественном месте в котором, как казалось карательные полномочия подвешены прямо в воздухе. Но он отказался и собрав пожитки, сел на стулья и стал дремать уже здесь. Его преданность делу не могла не восхищать, особенно в таком почтенном возрасте.